Иван Толстой: Сегодня мы поговорим о литературных мифах и забытых репутациях. Для подобного разговора к нам пришел самый подходящий собеседник – Роман Тименчик. Я не побоюсь назвать его легендарным – уже хотя бы потому, что сам слышу это имя с 1971-го года, то есть вот уже 38 лет. Тогда в гостях у старших членов моей семьи был кто-то из рижан, рассказывавший о молодом ярком даровании – историке литературы Тименчике. Потом это имя стало попадаться в малотиражных научных сборниках, ну а к концу 70-х о существовании ахматоведа и специалиста по Серебряному веку Романа Давыдовича Тименчика знал, по-моему, всякий интересующийся.
И вот что при такой известности примечательно: печатных трудов у Тименчика весьма немного. Вероятно, этому способствовала большая занятость его и как преподавателя, и как завлита: почти 20 лет Роман Давыдович читал курсы лекций по истории русской литературы и театра на театральном факультете Латвийской государственной консерватории. И почти четверть века заведовал литературной частью Рижского Театра Юного Зрителя.
Но все-таки книги Тименчика назовем: это исследование о читателях «Медного всадника» «Печальну повесть сохранить...» (в соавторстве с Александром Осповатом) и «Анна Ахматова и музыка» (в соавторстве с Борисом Кацем). И совсем недавно появился фундаментальный труд «Анна Ахматова в 60-е годы».
С 1991-го года Тименчик преподает русскую литературу в Иерусалимском университете.
Мы встретились с Романом Давыдовичем в Москве вскоре после того, как на ярмарке Нон/Фикшн он представил свою новую книгу.
Роман Давыдович, вы, если не акын российского литературоведения, все-таки, если не Гарик Суперфин, все же как-то давненько книг не издавали, и вот только в самое последнее время вышла большая книга об Анне Ахматовой в 60-е годы, и вот сборник статей о русской литературе ХХ-го века под названием «Что вдруг?». И прямо-таки хочется начать с такого вопроса: что вдруг? Почему раньше вы не выпускали такие книги, хотя статьи-то ваши и публикации восходят аж к 60-м годам?
Роман Тименчик: Надо сказать, что эта книжка под названием «Что вдруг?», она событийна для меня тем, что она начинает новую серию. Книгоиздательская затея, по-моему, замечательная. Речь идет о серии книг, которые будут знакомить русского читателя с трудами преподавателей Иерусалимского университета. С трудами не по иудаике, что ожидаемо, а именно из самых разных областей гуманитарных исследований. В том числе, и по русской литературе. И когда мне издательство «Мосты культуры» предложило в этой серии, которая будет называться «Вид с горы Скопус» (это гора, где расположен университет, Дозорная гора, как она называется в сочинениях русских паломников прежних веков), когда мне предложили участвовать в этой серии, я подумал, что это хороший повод для того, чтобы немножко отвлечься от собственно научной работы и заняться подготовкой своих старых статей, на что раньше отвлекаться не хотелось.
Иван Толстой: Дозорная башня - это не боевая башня, это место, откуда дозорный обозревает пространство. Итак, какое пространство вы обозрели для того, чтобы высказать свои мысли и впечатления в этом сборнике?
Роман Тименчик: Действительно, это та точка Иерусалима, с которой видно все, и она появляется в паломничествах в самом начале описания прибытия на Святую землю, где рекомендуется паломникам сначала взойти на эту гору, с нее осмотреть все остальные места, а уже потом двигаться на Голгофу, в Гефсиманский сад, и так далее. То, что обозревается в этой книжке, это прошлый век, ушедший век, русская литература ХХ-го века от самого начала, от 1900-х, особенно, 1910-х годов, до 90-х годов ХХ-го века.
Иван Толстой: Кто герои этой книги – главные, центральные?
Роман Тименчик: Это хороший вопрос. Я думаю, что литературный процесс. Если можно себе представить персонажа по имени литературный процесс, то это он. Она о движении времени, она о том, как кто-то забывается, кто-то вспоминается, кто-то исчезает, и как мы, то есть историки литературы, пытаемся эти исчезнувшие имена и эпизоды восстановить.
Иван Толстой: На каком этапе вашего литературоведческого научного развития вы отыскали свою точку обзора, свой малый Скопус и с него начали смотреть на интересующие вас предметы и интересующие сюжеты? Когда это произошло? Биографически когда?
Роман Тименчик: Я думаю, что это началось еще до всякой научной деятельности, из читательских переживаний молодого человека, выпускника школы начала 60-х годов, когда эта нота, я бы сказал, звенела в воздухе, нота забытые имена. Немножко это было связано с утопическими чаяниями той эпохи - найти в прошлом какой-то светоч, какого-то забытого гениального поэта. Ничего такого не произошло, никаких новых открытий, переворачивающих наши читательские представления, кажется, не случилось после 60-х годов, все новые имена, которые надо было знать, тогда были на слуху. Хотя, конечно, были неисследованные, и я уже не говорю о том, что они не печатались. Так что произошло еще до всякой систематической ученой деятельности. Все время было желание узнать побольше про малых сих русской литературы, про тех людей, которых в учебниках русской литературы называют D е i minores – младшие боги. Ко мне это пришло от моих старших товарищей, от пятидесятников. Я пишу в своей книжке о таком замечательном человеке Леониде Черткове, который заражал всех окружающих интересом к забытым, второстепенным, третьестепенным и более степенным авторам. Мой старший товарищ и мой первый соавтор Гарик Суперфин тоже способствовал тому, чтобы вкус к таким незначительным и незаметным рядовым Серебряного века, как я их где-то в книге назвал, преобладал над изучением классиков и генералов от литературы.
Иван Толстой: Для того, чтобы начать обретать этот опыт и воспитывать свой собственный интерес к этим сюжетам, к этим именам, нужно все-таки заразиться когда-то, нужно быть инфицированным изначально. Что способствовало этому инфицированию – семья, окружение? Почему вы начали читать старых авторов и выискивать еще более старых и еще более маленьких? Это ведь не происходит просто так, насколько я понимаю.
Роман Тименчик: Я думаю, что очень важен город, в котором все это происходило, город Рига, где в домах друзей моих товарищей, старых рижан, представителей русской эмиграции, но и не только, в некоторых домах латышской интеллигенции находилось очень много книг, неведомо чьих, я бы так сказал. Авторы были неизвестны. Кроме того, в домах были комплекты «Современных Записок» и «Воли России». Разумеется, в 1962-63 году выпускник средней школы мало что знал об этих именах, они ему мало что говорили, а стихи и проза были замечательные. Особенно, я бы сказал, хорошо смотрелись по контрасту с текущей советской литературой. Поэтому, естественно, была воля к тому, чтобы узнавать об этих людях. Мы, я и мои коллеги, расспрашивали стариков о том, кто эти люди, они рассказывали все, что знали. Надо сказать, что, например, в той же Риге мой старший товарищ по некоторым работам, мой соавтор, покойный Юрий Иванович Абызов скопил замечательную. библиотеку малых русских поэтов ХХ века, в основном, эмигрантских, но не только. Вот это был какой-то такой манок к тому, чтобы этим заниматься, что-то о них узнавать и переходить от читательского интереса, от читательской любознательности, к исследовательской работе.
Иван Толстой: Школу вы закончили в Риге. Куда вы поступили учиться дальше, как углублялся ваш интерес, под воздействием каких сил и каких персон?
Роман Тименчик: Я учился в Латвийском университете после школы. В течение нескольких учебных годов у меня, к счастью, было так называемое свободное посещение. Тогда было такое явление, не знаю, сохранилось ли оно сейчас в вузах. Поэтому я мог позволить себе уезжать на несколько месяцев, на полгода в город Тарту, где посещал лекции и семинары, да и просто чаепития у Юрия Михайловича Лотмана и Зары Григорьевны Минц. А в Латвийском университете была такая компания молодых филологов, которые, помимо того, что учились пушкиноведению у замечательного нашего учителя Льва Сергеевича Сидякова, который в свою очередь был учеником Томашевского, Измайлова, так что была какая-то преемственность по отношению к великой традиции российского пушкиноведения, помимо этого мы еще организовали такой кружок по изучению советской литературы. Советская литература это был Пастернак, которым занимался мой товарищ, который старше меня на один курс, - Лазарь Флейшман, это был Мандельштам, которым занимался его однокурсник Евгений Тоддес, и вот Ахматова, которой занимался я. Вот такая у нас была советская литература.
Когда вы спросили, я понял, что одним из очень важных толчков было и для моих старших товарищей, а для меня-то уж точно, поскольку я был тогда студентом первого курса, первая лекция, которую я слушал в университете после пропуска первого месяца на колхоз, как водилось в те времена. После колхоза нам объявили, что приезжает московский лектор читать лекции по русской поэзии, по советской поэзии. Поэтому огромный актовый зал университета был набит битком, студенты думали, что сейчас расскажут про Евтушенко, Ахмадулину, Панкратова, Харабарова и других, заслуженно модных тогда авторов. Поднялось несколько рук в зале, которые спросили, будет ли лектор рассказывать о позднем Кузмине и раннем Заболоцком. И лектор оживился, в глазах его промелькнул какой-то озорной огонек, и он развернул весь курс на начало века, на 20-е годы. Это был Андрей Донатович Синявский, который лектор был замечательный. Я не слушал его в Сорбонне, но в Риге в 1967 году это был театр – театр слова, театр интонаций, театр ухмылок, всего, что он так замечательно и легко делал. И когда я слушал эти лекции, я подумал что если уж заниматься филологией, то, наверное, так, как делает это этот бородатый, косоглазый человек из Москвы.
Иван Толстой: Вы упомянули Синявского, и хочется какой-то мостик перекинуть от одного старого исторического тамиздата - «Современных Записок» и «Воли России», с которым вы знакомились в Риге, к тамиздату более новому, то есть послевоенному, 50-60-м годам. Из этого рода книжек что-то попадало в Ригу и, вообще, в круг ваш, в окоем?
Роман Тименчик: В Ригу, как ни странно, тоже случайно что-то попало. Это был портовый город со всеми вытекающими последствиями, вообще, для мироощущения. Это был портовый город с обменом людьми, идеями, музыкой и жвачкой, которую завозили моряки. Иногда они заводили какие-то журнальчики, а иногда и даже книжки попадали к моим друзьям, я думаю, что через латышскую эмиграцию, русские тамиздатовские книжки. Но подлинным эльдорадо тамиздатской литературы было для меня, нельзя сказать, что собрание, потому что это такая текучая вещь, это был тот книжный поток, который проходил через упоминавшегося уже Гарика Суперфина со второй полвины 60-х годов. Как я теперь понимаю, мы постоянно были в курсе новейших литературных и исторических публикаций. «Новый Журнал» мы видели каждый номер, благодаря Гарику, а потом уже и «Русская мысль», и так далее. Да, пожалуй, что мы не были отгорожены от этой информации.
Иван Толстой: Даже такая периодика как «Русская мысль» попадала в Ригу?
Роман Тименчик: Нет, не в Ригу, в Москву, конечно, из которой я чемоданами увозил уже отработанное абонентами, подписчиками - людьми, регулярно получавшими «Русскую мысль» комплектами. Я их увозил в Ригу, где уже работал над комплектом.
Иван Толстой: То есть и историко-литературные публикации, скажем, публикации Струве и Филиппова, тоже были у вас в руках, были доступны, и вы могли откликаться и учитывать?
Роман Тименчик: Вы знаете, с какого-то времени, благодаря моему другу Лазарю Флейшману, который переехал, работал сначала в Израиле, а потом был в Америке, сначала временно, а потом постоянно, у меня завязалась переписка с Глебом Петровичем Струве, который мне, по моей просьбе, посылал те его публикации, которые мне были недоступны. Иногда на его экземплярах было написано «мой» - то есть последний экземпляр он отрывал от себя. Так что, я думаю, что по части таких публикаций, по Серебряному веку, я и мои коллеги, мы ничего не пропустили. Но мы почти никогда не могли ссылаться на них в печати. Дело не в нашей осторожности, а потому, что каждый раз мы бы подводили целую вереницу лиц, которые отвечали за эти публикации. Но и я, и потом мои более молодые коллеги, такие как Александр Васильевич Лавров, как Сергей Гречишкин, если не могли ссылаться, то всегда давали читателю понять, что мы учитываем опыт наших зарубежных, отделенных железным занавесом коллег.
Иван Толстой: Роман Давыдович, когда в переписке Глеба Петровича Струве с Филипповым встречаешь такие упоминания, что вот поступили сведения и уточнения из Советского Союза, от живущих там специалистов по Серебряному веку, какие-то дополнения, еще какие-то стихотворения, варианты и так далее, что в действительности они имеют в виду, знаете ли вы тех людей, которые помогали тандему Струве-Филиппов продолжать издавать и вносить поправки в публикации?
Роман Тименчик: Далеко не всех я знаю, потому что Глеб Петрович был, во всяком случае, себя позиционировал, как большой конспиратор, и он, по-моему, никогда не сводил одних своих корреспондентов с другими. Мне показывал покойный Владимир Николаевич Топоров свою переписку с Глебом Петровичем, но это уже было в более поздние времена, который очень многим помогал и всегда просил что-то такое раздобыть для Глеба Петровича, и я посылал сначала через Владимира Николаевича, а уж потом сам переписывался. А вот кого из более ранних корреспондентов и вкладчиков западных изданий следовало бы назвать, это Анатолия Дмитриевича Алексеева, который довольно рано, по своей ли инициативе или он получил какое-то приглашение, какую-то просьбу от западных славистов, но довольно рано стал сообщать труднодоступные тексты начала века для академических собраний сочинений Гумилева, прежде всего, которого он был поклонником. А потом и для ахматовского тома что-то. Помню ли я еще какие-то имена? Сейчас вот так, на вскидку, не вспомню, но переписка была большая. Очень интересные письма. Я тоже, как и вы, работал немножко с архивом Глеба Петровича, там очень интересные письма есть, не совсем из Советского Союза, а от людей, миновавших границу, выехавших в начале 70-х годов, и некоторые из них первым делом, оказавшись на Западе, писали письма Глебу Петровичу, рассказывали, что происходит в Советском Союзе, в том числе и по части изучения литературы ХХ века. Я, в частности, помню, что там было такое замечательное письмо, которое сейчас, наверное, следовало бы опубликовать - письмо Леонида Натановича Черткова. Как только он оказался в Вене, он написал в письме к Струве все, что происходит вообще в литературной и общественной жизни в России и, особенно, как обстоит дело, а оно тогда стало обстоять плохо, и с каждым месяцем все хуже и хуже, с изучением литературы начала века.
Иван Толстой: Роман Давыдович, как вы охарактеризуете те перемены, которые произошли в литературоведении в изучении Серебряного века в связи с политическими переменами в Советском Союзе? То есть, в результате перестройки стали выходить те книги и стали возможны те публикации, которые не были возможны раньше. Ну, хорошо, это количественное мерило, а если говорить о качестве новых публикаций, что и в каком направлении изменилось?
Роман Тименчик: Мне кажется, что все изменения, которые произошли, они все-таки количественные. Это доступ к западным архивам, из которых хлынул такой ручеек, не поток, потому что главное все-таки находилось здесь, но некоторый ручеек материалов по началу века. Это расширение просто контингента людей, занимающихся этим, к некоторому комическому ужасу стариков, потому что, когда защищаются диссертации по русскому модернизму, это каждый раз немножко неприятно. Мне трудно это объяснить. То, что было некоторым глотком свободы, когда это становится частью карьерного процесса… Нет, ничего страшного в этом нет, но, как я заметил, у моих сверстников отношение к этому немножко ироническое. И я его разделяю.
Иван Толстой: Теперь обратимся к тому, чем вы заняты ежедневно на горе Скопус, где вы преподаете. Что входит в круг ваших обязанностей, и как вы насаждаете историю Серебряного века и культуру этой эпохи сегодняшним иерусалимским студентам?
Роман Тименчик: Вы знаете, я не насаждаю. Вообще, по возможности, стараюсь не читать учебных курсов, потому что мне интересно то, чем я занимаюсь в науке. Да, я сторонник не смешивания этих двух ремесел. Другое дело, что есть модные имена, есть популярные темы, и студенты просят подать им Ахматову, Мандельштама, поэтому иногда приходится читать. Но не эти курсы мной любимы, и не эти курсы я предпочитаю. У нас в университете читается, всегда читался, до меня читал этот курс, как рассказывают старожилы, Омри Ронен, и читал, как говорят, с блеском, а курс назывался «Библиография». Сейчас он называется «Библиография источниковедения». Я вообще сторонник того, чтобы учить вещам более практическим. Вот не просто прекрасным стихам, а практическим умениям, которые студентам гуманитариям в жизни пригодятся. Например, умению находить нужную информацию на примере истории культуры ХХ века, но эти ухватки, эти приемы они, уверяю вас, могут пригодиться любому гуманитарию, особенно в ХХ I веке, в веке информации, как его принято называть. Это такой очень интерактивный у нас курс, из года в год мы искали пути добывания информации в трудных информационных условиях. Я имею в виду вот что. В Израиле в очень неважном состоянии русские библиотеки, библиотеки с литературой по России. Когда-то они были лучше, а сейчас объем старых книг сильно уменьшился в силу целого ряда причин, поэтому каждый раз получение нужных сведений требует каких-то дополнительных усилий, каких-то маленьких хитростей, каких-то косвенных путей добывания информации, и так далее. И вот мы стали с ними вместе искать пути компенсации бедности наших библиотек. К сожалению, или к счастью, то, чему мы учились в начале 90-х годов, довольно скоро перестало быть таким нужным, потому что теперь можно, введя нужное слово в любую поисковую систему, найти приблизительно то, что мы тогда ухитрялись найти вручную. Зато возникла другая важная проблема: как бороться с информацией, которую несет интернет? А она требует ежедневной жестокой войны с утра до вечера, потому что вы, наверное, сами понимаете, какое количество ненадежной информации, а то и дезинформации несет вот такая называемая всемирная паутина, какого только информационного мусора, информационного вируса там не найдешь.
Иван Толстой: Но вы учите этому библиографическому поиску на каких примерах?
Роман Тименчик: На самых разных. Самое интересное, это когда я могу найти какое-нибудь письмо, написанное по-русски в Палестину 1920-30-х годов или какую-нибудь книжку, изданную по-русски там же или в соседних странах Ближнего Востока, в Бейруте, скажем, и предлагаю студентам собрать информацию об адресате и адресанте этого письма, об авторе этой книжки. Это наиболее живая часть работы, потому что в руках есть какая-то материальная единица информации – письмо, открытка, книжка. Или просто мы идем в библиотеку, начинаем листать комплекты старых российских и эмигрантских журналов или газет, и обязательно через 15 минут откуда-нибудь выпадет выписка, конверт от письма, а то и целое письмо русское. Мы как-то пошли с этой целью в библиотеку, взяли старинный газетный комплект «Нового Русского Слова» за начало 50-х годов, полистали его, и выпало письмо Виктора Чернова. Он несколько раз приезжал в Палестину и сотрудничал с тамошними коллегами по социализму. Это - из наиболее театрально выигрышных вещей, на которых мы учимся.
Иван Толстой: Давайте обратимся к книжке «Что вдруг?», статьи о литературе прошлого века. По какому принципу она построена?
Роман Тименчик: Она начинает новую серию. Условием этой серии, правилом этой серии является то, что в ней печатаются работы, написанные в период работы авторов в Иерусалимском университете. Поэтому в эту книгу вошли мои сочинения, написанные с 1991 года по нынешний, 2008-й, то есть за 18 лет моей работы в этом университете. Туда вошли, естественно, не все сочинения, которые мне удалось за это время опубликовать, не вошло довольно много публикаций. У меня есть по жизни, по биографии и по творчеству Анны Ахматовой. Они ждут отдельной книги, отдельного издания, отдельного свода. Сюда не вошли работы, которые относятся к русско-еврейским культурным контактам и пресечениям. Это речь и о еврейской теме в русской поэзии ХХ века, и о еврейских мотивах у той же Ахматовой, о еврейских мотивах у Мандельштама и Пастернака. Они тоже ждут отдельной книги, но в другой серии, уже посвященной иудаике. И сюда почти не вошли работы, посвященные источниковедению, потому что тоже они ждут отдельной книжки учебникового типа, с которой, к сожалению, проблема такая, что вся ее материальная часть, примеры, которые я привожу - примеры нашего недознания и пути преодоления этого недознания - они очень быстро устаревают. Сегодня для того, чтобы что-то узнать, надо рыться в книжках и расспрашивать разных людей, как правило, и то, и другое надо делать, а дальше уже ты набираешь слово в поисковой системе, и оно появляется. Поэтому пафос новизны и находки быстро утрачивается. Надо как-то придумать, как из этой ситуации выходить. За исключением этих отдельных тем, статей об Ахматовой и русско-еврейских связях и литературоведческой эвристики, все остальное, что за эти годы напечатано, все вошло.
Иван Толстой: Один из мемуарных очерков в сборнике Роман Тименчик посвятил ушедшему в 2001 году литературоведу и публикатору Леониду Черткову.
Я цитирую:
«Литературоведение Черткова было, конечно, романтическим, ему не хватало наличной литературы, подобно известному персонажу он подозревал, что где-то существует неслыханная литература, искал ее следы, увлекался и разочаровывался. Он нашел немало утаенных стихов, коллекционировал неслышанные доселе интонации, голосовые гримасы. В стихе он был свой, можно было бы сказать в духе пестуемых Лёней неграциозных каламбуров, свой в ту доску, о которой он выдохнул под конец восьмидесятых:
Действительно, мы жили, как князья,
Как те князья, кого доской давили,
А наверху ордынцы ели-пили,
И даже застонать было нельзя.
Он знал в стихе все ходы и выходы, от спросонок процеженного бормота до четко продекламированной эпиграммы, и в современной ему поэзии редко чему удивлялся. Теперь он сам покоится на страницах антологий, а когда-то был тревожно озабочен тем, как должна выглядеть русская поэзия после самого строгого перебора.
Перед его отъездом я показал ему свою статью, которую переправлял на Запад и в которой Лёне, вместе с Сашей Морозовым и Гариком Суперфином, выражалась благодарность - "чьи многолетние разыскания только отчасти отразились в опубликованных ими трудах". Он нашел формулировку точной. Она и сейчас точна, несмотря на приличные библиографические столбцы, числящиеся за ним. История долгая и не очень нынешнему поколению внятная, но намечалось на исходе шестидесятых такое приватное, изустное, вполне, кажется, профессиональное, но накрытое только на дюжину персон литературоведение, в котором Леонид Натанович Чертков (1933-2000) был, словами Хлебникова, "король беседы за ужином". Осмотришься, какой из нас не свалян из хлопьев и из недомолвок мглы. Покойный был свалян из эвакуационной неприкаянности, оттепельной слякоти 1955 года, подслеповатого библиотечного света, тюремных снов, жидкого полуморока ленинградских сумерек. Его непременно кто-нибудь назовет поэтом второго ряда прошлого века, как будто поэты выстраиваются рядами. Но ему, может статься, и понравилось бы. Он был партизаном недооцененных и непроявленных, сброшенных с пароходов, списанных в расход, в отставку, в спецхран, в запасник, в сноску, в петит. Вот вспомнилось - защищал кандидатскую по Пушкину В.Э. Вацуро, Лёня написал мне: "К чести Вацуры надо сказать, что он хотел защищать по Хемницеру, что не было позволено ввиду малозначительности этого автора. Так-то, любители малых сих".
Роман Тименчик. Из мемуарного очерка о Леониде Черткове. Каких героев для изучения вы приобрели, переехав в начале 90-х годов из Риги в Иерусалим?
Роман Тименчик: Приведу пример на удачу. Я когда-то очень интересовался, да и сейчас мне это очень интересно, историей так называемой южнорусской поэтической школы. Вообще, со времен выхода однотомника Бабеля в 1957 году, миф Одессы, в которой я до очень поздних своих лет никогда не бывал, миф Одессы во мне жил. Одесса периода Гражданской войны, между 1917-м и 1920-м годом, и литературной Одессы. И я читал все немногое, что попадалось. То, что попадалось, в основном, было связано с Багрицким, который из этой плеяды одесских поэтов стал наиболее знаменитым и вошел в советский канон. И вот в воспоминаниях о Багрицком всегда интриговали сведения о поэте Эзре Александрове. Во-первых, имя такое было непривычное, во-вторых, было сказано, что он ничего не напечатал, а только Багрицкий помнил наизусть какие-то фрагменты его стихотворений, цитировал, и со слов Багрицкого уже литературная молодежь знала об этом поэте, о котором было известно, что он исчез, и Багрицкий всегда говорил: «Жалко, что вы не знали Эзру Александрова». А куда исчез - не говорилось. Приехал в Израиль и, немножко начавши знакомиться с историей ивритской литературы ХХ века, узнавать какие-то имена, я вдруг, как это бывает, через какое-то время понимаешь, что вот этот человек по имени Эзра Зусман, не может ли он быть тем Эзрой Александровым, потому что известно, что Эзра Зусман из Одессы. Ответ - может быть. На следующий же день выяснилось, что может быть, а дальше нашлись потомки Эзры Зусмана, это его настоящая фамилия, Александров был псевдоним. Нашлись потомки, нашелся маленький такой русскоязычный архивчик 50-х - начала 60-х годов, когда после падения железного занавеса он стал по-русски записывать некоторые свои воспоминания о литературной Одессе, видимо, рассчитывая на публикации в России, а, может быть, и для эмигрантской печати. Они не доведены до конца, но там есть какие-то замечательные детали. Кое-что из этих записей я опубликовал в московском журнале«Лехаим» несколько лет тому назад. Вот это был такой случай, когда человек, о котором, в общем, ничего не было известно в истории русской поэзии, в каких-то антологиях по русскому авангарду печатали отрывочные цитаты из его стихов, в качестве самостоятельных текстов, потому что больше ничего не сохранилось. Но вот человек обрел полноту своего литературного бытия, соединились две половинки одной биографии.
Иван Толстой: Если бы вам представилась задача составить оглавление книги ваших воспоминаний, как назывались бы эти главы или какие имена присутствовали бы там? Я понимаю, что, наверное, так сразу вы можете не всех назвать, и это, может быть, будет сдерживать вас и, тем не менее, без каких имен и без каких событий вы не мыслите воспоминания о прожитых годах?
Роман Тименчик: Вы знаете, если бы я писал книгу воспоминаний… Нет, я бы ее не писал, потому что вспоминать более или менее нечего. Большая часть жизни прошла в сидении в библиотеках и архивах. Там тоже, кончено, было много смешного, и тоже встречались любопытные персонажи в курилках и тех, и других, но это не то, чего читатель ждет от жанра под названием мемуары. О каких людях надо было бы вспоминать и, отчасти, о них в той книжке, которая сейчас вышла, я пытался рассказать, но по грустным поводам, – это были некрологи. Это, во-первых, упоминавшийся уже Леонид Натанович Чертков - поэт и замечательный литературовед. Трудно сказать, потому что в нем все противилось тому, чтобы быть литературоведом в таком обычном, скучноватом смысле этого слова. Историк литературы, озорник с литературным прошлым.
Другой человек, о котором тоже я рассказываю в этой книге, это замечательный Константин Михайлович Черный, которому мы в значительной степени обязаны таким замечательным проектом Биографического словаря русских писателей 1800-1917 годов, уже дошедшего до своего пятого тома и, будем надеяться, что он дойдет до конца.
Там обязательно в такой книге надо было бы рассказать про моего друга и соавтора, которому недавно исполнилось 65 лет, про Габриэля Суперфина, и там были бы несколько рассказов о моих встречах с представителями, если говорить официально, казенным языком, представителями предыдущих литературных поколений.
Я один раз встречался с Ахматовой и сравнительно долго ее спрашивал, терзал ее разными вопросами про 1910-е годы, и она довольно много ответила мне. И еще какие-то люди из 1910-х годов, с которыми мне довелось дружить, например, с замечательным Игнатием Игнатьевичем Бернштейном, он же Александр Ивин - основателем издательства «Карточный домик», человеком, который очень близок и как-то хорошо, по человечески дружил и с Кузминым, и с Ходасевичем, который знал Мандельштама и хранил потом его архив. И еще какие-то замечательные люди, называя имена которых невольно загрустишь, задумаешься на вечную тему: да, были люди в наше время.
Иван Толстой: Как изменилась в новые времена атмосфера русистики на Западе? Если она была в расцвете в 60-е, 70-е, 80-е годы, то теперь, когда стало так много чего можно в России, что происходит в этом смысле на Западе? В смысле славистики говорят о падающем интересе, а в самом цеху что делается?
Роман Тименчик: Мне кажется, что происходит некоторое побледнение этой профессии на Западе. Помимо того, что произошло в политике, а, может быть, это как-то и взаимосвязано, произошли какие-то изменения вообще в сфере гуманитарных наук. Если раньше западная литературоведческая русистика стремилась подгадать или как-то продолжать традиции классического литературоведения и немножечко пыталась соревноваться, как-то конкурировать с российским литературоведением, с российской школой истории литературы, то в поседение два или три десятилетия произошел сдвиг в сторону интересов, скорее, философских, философского осмысления литературы, когда до истории уже дела особенного нет, и работы исторического типа, которые меня наиболее интересуют и которые я считаю наиболее нужными для изучения русской литературы ХХ века, их можно перечесть по пальцам, не считая работ выходцев из России, которые, естественно, продолжают высокую пушкинодомовскую традицию, назвать почти некого, то есть, не больше десятка имен можно назвать. И я когда-то упрекнул, полушутя, своего коллегу Джона Малмстада в том, что, что же вы не подготовили себе смены, потому что работы самого Джона - первоклассные, по меркам той же самой пушкинодомовской науки. Он сказал, что да, но через некоторое время он сказал: «Вспомнил - Майкл Вахтель». Действительно, есть такой замечательный американский филолог, и еще есть имена, я их не буду называть, потому что всех не вспомню, получится искажение картины. Но, вообще говоря, да, произошло какое-то, на мой взгляд, усыхание, усекновение западной литературоведческой русистики, во многом из-за увеличения такой некоторой, как называли это старые ученые позитивисты в старой России начала века, за счет некоторой такой труляля.
Иван Толстой: А в России научная атмосфера в литературоведческом сообществе изменила свой колер, свой окрас, свой причес?
Роман Тименчик: Этого я не знаю, потому что для этого нужно изо дня в день наблюдать это, а не по праздникам знакомиться с этим. Что несомненно, это то, что появилось много, за последние 20 лет, замечательных имен литературоведов. Может быть, их количество не так много, потому что каждый раз это радость, каждый раз, когда встречаешься с работой такого высокого класса, видишь, что тебя превзошли, и это по-настоящему очень приятно. И сейчас вышел первый том замечательного интересного двухтомника, это письма Иннокентия Анненского, подготовленного Александром Ипполитовичем Червяковым, исследователем из города Иванова. Замечательно сделанная работа, подобрано все, что можно, сделано все, чтобы объяснить эти немножко загадочные и энигматичные письма Анненского. Так был устроен этот человек, что не только в стихах всегда есть загадка, но письма надо как-то объяснять, на что намекается, к чему клонится. И вот это все сделано в этой замечательной работе. Я назвал только один пример.
Иван Толстой: Приоткройте нам, пожалуйста, какой-нибудь из ящиков вашего письменного стояла, что там делается, чем увлечены, над чем работаете?
Роман Тименчик: У меня есть несколько таких долговременных проектов, они, как всегда бывает в таких случаях, оказались больше, чем поначалу мне казалось. Но это всегда является доказательством того, что тема правильно выбрана, если она начинает расти у тебя под руками. Одна из них это русские стихи о живописи. Я бы так осторожно это назвал. Я бы не употреблял сейчас вошедшего в моду термина экфрасис, потому что это не только стих, описывающий конкретные картины, что для меня наиболее интересно, но и попытки стихотворных трактатов на тему конкретного художника или направления в живописи, и так далее. Вот я эти стихи собираю, стараюсь понять, какие картины описаны и надеюсь, что, в итоге, получится некое представительное собрание стихов и картинок, и уж во всяком случае, должна получиться, на мой взгляд, интересная книжка, когда словесный текст пойдет рядом со своим изобразительным прототипом.
Иван Толстой: А временной охват этого?
Роман Тименчик: Так получилось, что это, в основном, ХХ век, потому что случаи такого рода стихотворений в ХХ веке можно перечислить по пальцам. Видимо, какие-то произошли культурные процессы к 10-м годам ХХ века, когда число таких стихотворений стало расширяться лавинообразно.
Иван Толстой: Что лежит в другом ящике?
Роман Тименчик: Это, кстати, не метафора – я действительно вспоминаю устройство своего письменного столика. В другом ящике лежит такая работа, которая называется «История культа Гумилева». Это условное название. Некоторые предварительные публикации увидели свет, и вот в той книжке, которая вышла, и в некоторых изданиях, которые вот-вот появятся, это главы к работе, которые можно было бы назвать «История русского читателя». Мне кажется, что историю русского читателя надо писать так же, как мы пишем историю литературы. Как бы другая створка этого диптиха. Она устроена, в общем, сходным образом, то есть надо писать главы: история читателя Блока, история читателя Анненского. Вот я занимался этой темой и продолжаю заниматься. К счастью для описателей, их не так много. Всегда был узкий кружок, это все был эзотерический культ, не всякого подпускали к этому культу. История читателя Ахматовой, который, конечно, значительно больше, но это очень интересная тема, которой скоро сто лет уже будет, начиная со сборника «Вечер». И туда же должна войти большая глава, которая, похоже, будет самостоятельной книгой - история читателя Гумилева. Она такая жестокая бывает, некоторые страницы этой истории больно читать, это люди, отправленные в лагерь, это люди, погибшие за это свое читательское увлечение, за исповедование этого культа. Ну и есть, конечно, какие-то трагикомические страницы - это история тайных почитателей Гумилева. И из контингента сильных мира сего последний пример - это рассказ Виталия Коротича о том, как ему Егор Лигачев показал тайно изготовленное лично для него самиздатское собрание собраний сочинений Гумилева, в каком-то сафьяновом переплете, которое он хранил в потайном ящике своего стола.
Иван Толстой: Интересно, было ли оно основано на каких-то уже существовавших собраниях сочинений Гумилева - на западном, вашингтонском?
Роман Тименчик: Для меня, действительно, это любопытной вопрос, потому что я не так давно об этом узнал, и я бы хотел обратиться к Егору Кузьмичу Лигачеву с вопросами текстологического порядка по поводу этого экземпляра. Но, может быть, это за меня сделает радиостанция Свобода.
