Иван Толстой: Конференция проходила в Москве в Доме Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке. Историей русской диаспоры занимается сейчас такое множество специалистов, что и диапазон исследований, и различие точек зрения охватывают людей самых разных гуманитарных профессий. Буквально вчера еще верхней исторической границей был 1939-й год, но вот в поле зрения историков – все чаще вторая мировая.
Елена Седова изучает деятельность русских педагогов оккупированного Парижа, где в годы войны продолжала работать русская гимназия. На что же существовали ее учителя?
Елена Седова: Если говорить о материальной поддержке, то существовали они за счет частных пожертвований, которые давали наиболее заинтересованные в развитии русского образования и сохранения русской культуры люди - Лидия Детерлинг, общественные организации, Земгор немножко поддерживал. Но, в основном, в годы оккупации они уже существовали на частные пожертвования родителей и на благотворительные концерты, которые сами же и устраивали. Если говорить об отношении оккупационных властей, то оно было в некотором смысле индифферентное - так как русская гимназия в Париже старалась не участвовать в политике, то ей было разрешено действовать и никаких запретов не было, хотя директор гимназии, как русский человек, был арестован первоначально и просидел три месяца в лагере, но затем был выпущен по ходатайству русской общественности. Его звали Борис Андреевич Дуров, это полковник русской армии, который вместе с армией Врангеля попал в Париж и, начиная с 20-го года, участвовал в организации Русской гимназии в Париже. В 31-м году он стал ее директором и до конца в ней директором и был. Умер он, навскидку, в 70-м году, похоронен в Сент-Женевьев де Буа, где и доживал, в доме престарелых, всю оставшуюся жизнь. Две дочери его живы.
Иван Толстой: Русская гимназия - это было самое главное, центральное русское учебное заведение в Париже?
Елена Седова: Да, это центральное и единственное учебное заведение, которые давало полное образование и давало аттестаты об образовании. В Корпусе-лицея Николая Второго аттестатов не выдавали и приходилось доучиваться во французских учебных заведениях, чтобы получить аттестат. Это вообще единственное такое заведение во Франции. Потому что в 30-е годы была еще школа Александрина в Ницце, но она закрылась еще до войны.
Иван Толстой: Можете ли вы назвать самые главные имена преподавателей Русской гимназии?
Елена Седова: Конечно. Это Екатерина Шемийе, которая преподавала химию и физику, известный химик, сотрудник Института Кюри, это Павел Федорович Волошин, который преподавал и был секретарем гимназии, вел все дела с основания и до конца, вел все архивы ее, Борис Андреевич Дуров, Татьяна Спасская, которая занималась всей вне учебной работой, постановкой театральных и музыкальных представлений. Если интересует, я могу привести даже целый ряд, у меня собраны все преподаватели, которые там работали. Это можно найти сейчас - не так давно в Петербурге появилась часть архива Русской гимназии, она хранится в Национальной библиотеке, а другая часть находится в Бахметевском архиве. И вот по этой части архива мы и можем воссоздать деятельность Русской гимназии. Это личный архив семьи Дуровых, который переведен сейчас в библиотеку Петербурга, слава богу.
Иван Толстой: А сколько же всего учеников поучило образование в Русской гимназии за все годы ее существования?
Елена Седова: Точного подсчета, к сожалению, мы не можем провести, потому что у нас нет целого архива, но, по данным о выпусках, около 1000 учеников получили аттестаты, большая их часть получила дальше высшее образование в учебных заведениях Франции, немножко в Югославии и в Америке.
Иван Толстой: Были ли какие-то впоследствии известные имена выпускников Русской гимназии?
Елена Седова: Кого бы мы ни взяли из известных русских эмигрантов в 50-60-е годы, оказывается, что они окончили либо Русскую гимназию, либо интернат Сен-Жорж в Медоне.
Иван Толстой: Рассказывала Елена Седова. Историк Андрей Мартынов изучает феномен коллаборантства.
Андрей Мартынов: Здесь нужно сказать, что коллаборация преобладала в Русском Зарубежье. У нас, к сожалению, присутствует такой миф, что большинство эмигрантов стояли на позициях оборончества и симпатизировали победе именно Красной армии. Обычно называют Деникина, Рахманинова или Ивана Бунина. Действительно, были эмигранты, которые участвовали в движении Сопротивления, даже возглавляли отдельные партизанские отряды, как, например, замечательный поэт Довид Кнут, который около года сражался во Франции, а потом, под угрозой разгрома своего отряда, интернировался в Швейцарии. Но нужно сказать, что большая часть эмигрантов, тем не менее, выступили на стороне Гитлера. Где-то отношение получается примерно один к четырем, потому что 500 человек примерно в движении Сопротивления, 6 тысяч - в армии стран антигитлеровской коалиции, а на стороне Гитлера выступило 20-25 тысяч человек. Один только Русский корпус на Балканах составил 17 тысяч человек.
Тем не менее, движение коллаборантов не было единым, были люди, которые, как, например, генерал Краснов, искренне верили в Гитлера, искренне разделяли национал-социалистическую идеологию, считали ее благом для России. Но значительная часть была более прагматична, она рассматривала Германию как некий таран, который способен сокрушить большевизм. И еще в последние годы гражданской войны, когда уже стало ясно, что белое движение проигрывает, они, понимая, что без внешней, третей силы победить большевизм сами белогвардейцы не могут, рассматривали Германию как некий представившийся шанс. Они считали, что та кровь, которая прольется в результате интервенции, это меньшее зло и это меньшая кровь, чем та, которая уже проливается в концлагерях в результате красного террора, в результате сталинского террора. Кроме того, они считали (и их в этом плане поддерживали некоторые коллаборанты из числа бывших советских граждан, как, например, генерал-лейтенант Андрей Власов, возглавивший Комитет освобождения народов России), что Германия с ее ограниченными материальными и людскими ресурсами не сможет долго сопротивляться союзникам и, следовательно, она будет ослабевать, и даже при всем русофобстве руководства Рейха они вынуждены будут считаться с национальной Россией в лице коллаборантов и в лице того же Комитета освобождения народов России. Значительная часть эмигрантов разделяла именно такую позицию. Для некоторых эмигрантов это было нечто вроде элементарной мести.
Кстати, любопытно, что подобный взгляд был и среди многих других добровольцев из других стран. Например, многие представители Синей дивизии Испании шли туда просто отомстить за погибших от рук республиканцев родственников. Были и такие люди.
Иван Толстой: Правильно ли было бы сказать, что и те эмигранты, которые сочувствовали Красной армии, и те, которые хотели ее поражения, в принципе, могут быть названы патриотами России, они только видели разные пути для осуществления своей цели?
Андрей Мартынов: Формально - да, но я думаю, что с точки зрения этики так говорить сложно, потому что люди, которые сражались и с той, и с другой стороны, они вольно или невольно поддерживали деспотические и тоталитарные режимы, потому что один из лидеров РОВСа генерал резерва Русской освободительной армии Власова генерал-майор фон Лампе, поддерживая власовское движение, он тем самым, вольно или невольно, поддерживал и Аушвиц, и Бухенвальд, и ''окончательное решение еврейского вопроса''. Так что здесь, мне кажется, сложно сказать, насколько обе стороны были правы.
Иван Толстой: Нет, нет, я говорил не о правоте, более того, я совершенно не говорил о путях достижения, как к ним относиться этически, я бы сказал, что я персонально против большей составной части и тех путей, и этих путей, я говорил об интенциях, я говорил о цели, к которой, собственно, влеклись сами эмигранты. Эта цель была - любовь к их родине, к России.
Андрей Мартынов: Здесь можно, перефразировав небезызвестный памятник в Долине павших в Испании - ''памятник всем испанцам, погибшим в годы гражданской войны за счастье Испании, как они его видели сами'' - так, наверное, здесь тоже можно сказать про русских эмигрантов, оказавшихся в вооруженных силах по ту и по другую сторону Второй мировой войны.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, чему будет посвящена ваша книга, когда она появится?
Андрей Мартынов: Эта книга посвящена Русской освободительной армии и коллаборантам в целом в годы Второй мировой войны, там не только Власов, но и другие русские проекты, которые были созданы в рамках Вермахта и Ваффен СС, и я надеюсь, что в течение года-полутора все-таки постараюсь ее дописать, хотя, к сожалению, катастрофически не успеваю.
Иван Толстой: В рамках конференции состоялся круглый стол, приуроченный к выходу завершающего, третьего тома биографического словаря ''Российское Зарубежье во Франции''. Словарь этот выпущен издательство ''Наука'' совместно с Домом Марины Цветаевой в Москве. Словарю предшествовала гигантская многолетняя работа по составлению Хроники научной, культурной и общественной жизни русской эмиграции во Франции. Главный редактор и Хроники, и Словаря - Лев Мнухин, хорошо знакомый нашим слушателям. Я записал выступление Льва Абрамовича на Круглом столе.
Лев Мнухин: Когда закончилась Хроника, то просто встал вопрос, что нельзя оставлять это в таком бесхозном состоянии, надо попытаться, по возможности, раскрыть фамилии и имена людей, которые внесли какой-то вклад. Это может быть медицинская сестра, которая бесплатно делала уколы русским, это может быть великий художник, это может быть кто угодно, если есть какая-то информация, что он участвовал в жизни и не был, извините за выражение, сволочью. Все эти люди к нам попали.
Дальше - как искать и что искать? Конечно, уже было много сделано и, в первую очередь, это книги Сергея Владимировича Волкова. которые сняли с нас проблему по военным и по войсковым — кавалерия, морской флот - это были первые наши книги настольные, с чего мы начали. А дальше могла появиться какая-то добавка, то есть мы описываем кладбище в Лионе и вдруг попадется офицер, даты смерти которого не было у Сергея Владимировича. Таких было немного, но, тем не менее. И так далее. Но всего того, что выходило, справочного, все-таки было недостаточно.
Нам удалось посмотреть архивы во Франции, например, архив полиции. В течение многих лет французские власти наблюдали за русскими организациями, проверяли их документы, заносили эти сведения в специальное досье. Скажем, Зеньковский Василий Васильевич, родился тогда-то, в таком-то городе, находится в богословских кругах, живет там-то, в том-то не замечен. Это довольно большие папки. Там довольно много нам удалось найти. Архив Национальной библиотеки, частные архивы... Можно долго перечислять.
И еще, что очень важно - нам удалось во время наших приездов, и мы с этого начали, просматривать кладбища. Потому очень часто даты рождения не совпадали, невозможно было даже себе представить, что этот человек на этом кладбище похоронен. Порядка 50-60 кладбищ по Франции - весь регион Иль де Франс, то есть Париж, Ницца, Канны, Ментон, Сан-Рафаэль, Антиб, Грасс, и так далее. Это тоже нам очень помогло.
Такой простой пример. Поэт Павел Жакмон, известны две книжки его, они выходили в 30-х годах. Кто, что? Даже такие асы, как Тименчик или Турчинский, не знали дат его рождения. И вот, идя по кладбищу в Сан-Рафаэле, вдруг натыкаемся - Павел Жакмон, с фотографией и с датами. Это мы даже сфотографировали, настолько мы были поражены. Не очень много находок этих, но, тем не менее, они есть и они обогащают.
И вот стало все выстраиваться в алфавитном порядке. Мы понимали, что очень многое проходит мимо нас и мы чего-то не знаем или не можем знать. Тем более, что те, кто нам помогал, настояли, чтобы мы вели не как Хронику - до 1975 года, но вели Словарь до 2000. Представляете, до 2000 года? Человек уехал в 80-м году или в 90-м, никакого некролога на него, слава богу, нет, и как на него данные получать? Значит, в ''Русской мысли'' дали объявление, по радио ''Франс-2'' рассказывали о словаре, на Свободе, перед и после Хроники, у Ивана Толстого выступали, где только не выступали и как только ни говорили, чтобы откликались, а откликов, нам показалось, было меньше, чем мы рассчитывали.
Вот история этого Словаря. Теперь он вышел, он в алфавитном порядке построен, третий том уже дает добавки и поправки к первым двум, источники, которыми мы пользовались, — вот, как это выглядит.
Иван Толстой: Выступление Льва Мнухина на Круглом столе эмигрантской конференции. Вопросы из зала:
Вопрос: Каким образом все-таки отбирались туда персоналии? Вы сказали, что если человек не совсем сволочь, мы его туда включали.
Иван Толстой: Сволочи будут отдельным томом.
Вопрос: То есть вы включили всех, на кого собрали справки? Конечно, нам бы очень хотелось пристатейные источники, откуда эти сведения. Мы понимаем, что не реально. Вот есть просто источники в конце, но иногда очень не хватает, где именно вот про этого человека. Я понимаю, что это не реально физически. А так, большое спасибо авторскому коллективу и хочется еще томов каких-нибудь.
Иван Толстой: А почему, действительно, пристатейная биография не реальна, поясните, пожалуйста?
Лев Мнухин: Она, может быть, и реальна, но она очень трудна была и мы боялись, что нас это задержит с выходом книги. Объясняю, почему. Конечно, то, что мы посмотрели книги, скажем, Серкова, Сергея Владимировича, Лейкинд, Махров, художники, Николюкин, это все можно было дать, но очень много сведений у нас было получено устно, по телефону, и это невозможно дать было. Если давать частично, то тогда человек спрашивает: ''А откуда вы взяли это? Этого нет здесь и здесь''. И мы понимаем, что какую-то ущербность Словарь имеет в этом смысле, но дать все целиком было бы очень долго трудно и, самое главное, что мы даже не вправе были говорить, что какие-то сведения получили.
Ольга Ростова: Потом, знаете, в одном источнике может быть какой-то материальчик небольшой, чтобы о человеке написать, но в какой-нибудь газете или в чьих-то воспоминаниях (возьмите Людмилу Лопато) может быть одна строчка, одно слово - кем он работал, и все. У нас это было сплошь и рядом. Мы старались искать, конечно, подтверждения, если были, потому что память человеческая все-таки имеет определенные особенности. Но мемуары в большой степени, особенно книжки, касающиеся искусства, балета, театра - вот эти замечательные книги, они безусловно.
Иван Толстой: Не предполагаете ли вы выпустить отдельный том, посвященный иконографии ваших героев, которая неизбежно при любом поиске накапливается?
Лев Мнухин: Специально мы не накапливали, но собирать собирали какие-то материалы. Но здесь, во-первых, у нас нет профессионализма такого, во-вторых, нам уже это не поднять, даже с точки зрения идентификации. Есть масса групповых снимков, например, и даже у Корлякова, который занимается этим всю жизнь, не все идентифицировано. Мы от этого отказались сразу. Собирать — собираем, но выпускать вряд ли мы сможем, это будет отрывочное, на каждые 10 или 20 персоналий одна фотография.
Надежда Рыжак: Хочу к этому добавить, что даже в том источнике, которым мы очень много пользовались - ''Кто есть кто во Франции'', это многотомное, выходящее с 1956 года ежегодное издание энциклопедического плана - там эта иконография далеко не везде имеется. То есть специализированное издание не потянуло иконографию, а вы хотите от нас.
Лев Мнухин: Вот здесь нет Вадима Телицына, нет Нины Осиповой, а вторая половина нашей группы - это наши французские коллеги, без которых, конечно, такого качества работа бы не была. Во-первых, необходимо было общаться с потомками, которые говорят только по-французски, кроме того, переводы многие. У нас переводит Надежда Васильевна какие-то вещи, непосредственно звонок, адрес переводит Вероника Лосская - соредактор, Мария Авриль – соредактор, Татьяна Гладкова - наш соредактор и поисковик, сейчас она занимается именным указателем. То есть, это три человека - наша опора во Франции очень сильная.
Иван Толстой: Лев Абрамович, общий методологический вопрос: кто достоин попасть в этот Словарь, с вашей точки зрения, а кто - нет? Как проводить границу? Какой набор качеств должен быть у человека, чтобы он в этот словарь попал? Вы же не включаете просто русских, живших во Франции, есть какой-то отбор, в чем его принцип?
Лев Мнухин: Просто русские живущие во Франции - где их взять? Вот вы как вы будете составлять список русских во Франции?
Иван Толстой: Вот я и начну с разработки принципов такого списка. Писатели, все люди искусства, общественные деятели, люди что-то возглавлявшие, не просто состоявшие, но возглавлявшие какие-то общественные организации, люди, отмеченные, скажем, какими-то орденами и наградами за что-то, люди воевавшие - они составляют сами по себе особую категорию именно потому, что они воевали не в своей стране, а они воевали на чужбине, и там самым они выделяются из общего принципа. Вот как вы действовали дальше?
Лев Мнухин: Импульсом или исходным словником был именной указатель к Хронике. Мы даже написали, что некоторых французов брали. Лев Жилле - известный человек в Париже, чистокровный француз, но связан с русской церковью, связан с общественными делами. Пьер Паскаль, на котором держалось славяноведение, начиная с 1926 года, Ольга Алексеевна справку на него составила. И тот, кто работает с любыми материалами по истории России, наткнется на эту фамилию. Ему проще посмотреть у нас, чем искать во французских справочниках. Это такой прагматический подход, но он во многом срабатывал при составлении и отборе фамилий.
Иван Толстой: Русский берег. Беседы на конференции ''Русская эмиграция и Вторая мировая война''. Конференция проходила в Доме Марины Цветаевой в Москве в Борисоглебском переулке.
Один из участников – также хорошо известный нашим слушателям историк и бард Виктор Леонидов.
(Звучит песня ''Я улетаю из Парижа'')
Тема выступления Виктора Леонидова – драматическая судьба знаменитого русского востоковеда Юрия Завадовского.
Виктор Леонидов: Когда я думаю о Юрии Николаевиче Завадовском, я вспоминаю строчки замечательного поэта Николая Николаевича Туроверова, тоже жившего в Париже:
Лучшие тебе я отдал годы,
Все тебе доверил не тая,
Франция, страна моей свободы,
Мачеха веселая моя.
Франция подарила Юрию Николаевичу Завадовскому свободу, именно там он стал одним из ведущих специалистов по арабским языкам, по лингвистике восточных языков, в общем, одним из самых великих, как его многие называют, арабистов мира.
Он родился в 1909 году в Варшаве, его отец, Николай Осипович Завадовский, командовал кавалерийской бригадой, которая стояла в Варшаве. Николай Осипович происходил из древнего дворянского рода, среди предков их был и любимец Екатерины, краткосрочный фаворит Стефан Завадовский. А мать Юрия Николаевича Завадовского происходила тоже из древней дворянской семьи, ее фамилия была Белелюбская, ее отец был инженер путей сообщения, который прокладывал в Белоруссии, в Беловежской пуще, железные дороги. Она окончила в Киеве Институт благородных девиц, владела многими европейским языками.
Потом Завадовского перевели в Царское Село, он там тоже командовал кавалерийскими соединениями, и сохранилась знаменитая фотография: Николай Второй, сидя на коне, жмет руку Завадовскому. И самое интересное, что бережно было Завадовским подписано на обороте этой фотографии, что Завадовский был на кобыле Кара, а Его Величество был на кобыле Мальта. Вот такая историческая деталь.
Дальше, как вы понимаете, все пошло не совсем так, как рассчитывали все, кто жил в Российской Империи. Отец Завадовского то ли погиб, то ли умер от тифа в составе Белой армии в Крыму, а он с матерью, еле сев на последний пароход, оказался в Константинополе. И интересно, что услышав, как этот юный русский мальчик говорит по-английски, англичане пригласили его к себе помогать, он стал получать какие-то деньги. Константинополь, я думаю, все наши слушатели переставляют по фильмам, по воспоминаниям, что это был город, где были тысячи русских беженцев, где графини, княгини, выпускницы Смольного института продавали с себя просто последние вещи, чтобы получить хотя бы кусочек хлеба для себя или для детей. Вот Завадовский первые деньги заработал у англичан.
И когда вышло постановление французского правительства, что они принимают русских беженцев, то он с матерью отправился в Париж. В Париже ему очень помог наш знаменитый художник Иван Яковлевич Билибин, создатель иллюстраций к русским сказкам, великий орнаменталист. Он жил в Константинополе на широкую ногу, он расписывал там панно для богатых греков, он там расписывал две православные церкви. В Париже он так же хорошо жил, и вот Завадовская пришла со своим сыном к нему и он сказал: ''Становись востоковедом, искусство не прокормит''. Я, может, идеализирую воспитание в дворянских семьях, но мне кажется, что в большинстве своем люди, которые воспитывались в дворянских семьях, вот такое классическое воспитание - несколько языков, воспитатели, бонны - они, как правило, владели достаточно многими талантами, почти все из них умели рисовать, писали стихи в альбомы, и так далее. Наверное, широта культурного воспитания пробуждала какие-то таланты.
Иван Толстой: Виктор, а вот любопытно, почему Билибин посоветовал именно такую профессию? Не потому ли, что сам тяготел к Востоку?
Виктор Леонидов: Безусловно. И впоследствии Завадовский, когда писал свои воспоминания о Билибине, которые были опубликованы еще при советской власти, по-моему, в 1978 году, писал о том, что Билибина все считают русским художником, а на самом деле у него было очень много восточных мотивов в творчестве — орнаменты, все его жар-птицы. Действительно, в нем говорила какая-то восточная эстетика. Впрочем, это, наверное, естественно - культуры переплетаются. Если брать древнерусское искусство, его связь с византийским там же очень много восточных мотивов как и, наоборот, и восточном искусстве мотивов византийских.
Но еще и потому, что у Завадовского были фантастические способности к языкам. Итак, он окончил Школу Живых Восточных Языков в Латинском квартале в Париже, такой там есть квартал со статуей Людовика 16, и ему предложили подавать на конкурс в Дипломатическую академию Франции. Для русского это была совершенно невероятная вещь. Он получил, благодаря этому, французское гражданство и стал французским дипломатом. Он стал атташе по культуре, по науке, и дальше началась его невероятная жизнь.
Этот человек стал составлять огромный словарь арабского языка. Вот мы недавно в Доме русского зарубежья получили его архив, и там записи его, которые он делал еще будучи совсем молодым человеком и которые он привез в СССР. Так вот в этих записях - о дворянском роде, о предках, выписки из гербовников, был герб его фамилии. То есть он был очень тщательный человек, он тщательно следил в любых исследованиях. И вот он работал атташе в Тунисе, в Марокко, в Египте, и везде при первой возможности он садился на американский джип и колесил по пустыне, встречался с туарегами, с берберами для того, чтобы понять, чем отличается один диалект от другого. Вот такой был фантастический человек.
Когда началась война, он был в Турции. Боялись, что будет заминирован пролив Дарданеллы, и они на первом пароходе, с огромным трудом туда попав, поехали в Париж. По дороге бомбили, были торпеды. Интересно, что мать Завадовского, которая приехала к ним с женой в Турцию (он уже женился к тому времени)...
Иван Толстой: Какой это год?
Виктор Леонидов: 39-й, начало войны. Вот она села на палубе, достала зонтик, взяла на колени внучку Светлану Юрьевну Завадовскую, которая сейчас живет у нас на Беломорской улице в Москве, удивительная совершенно женщина, открыла Библию и сказала: ''Смотри - вот Господь, ничего с нами не будет''. И они вот так доехали среди мин, разрывов, все прятались в трюм, кричали, а она спокойно сидела с зонтиком с внучкой на коленях.
Он тоже отличался каким-то отсутствием чувства опасности. Даже когда проводники где-то в далеких районах в пустыне говорили: ''Мы туда не поедем'', они сам шел. Во Франции, естественно, вишистскому правительству он оказался уже не нужен, и они жили на ферме у родителей жены.
И дальше произошло событие. Сначала он был жестоко избит профашистски настроенными соотечественниками, потому что на каком-то ужине он отказался поднять тост за Гитлера. Потом дома у него висела карта, где он вызывающе отмечал успехи Красной армии, и, наконец, дружественно настроенные к нему жандармы сообщили, что его придут арестовывать. И вот они всей семьей бежали — он, жена, мать и маленькая Светлана. И интересно, что они с собой ничего не взяли, кроме карточек для арабского словаря - это самое ценное было, что они выносили. Одежда была набита, Светлана тоже тащила какой-то детский кулечек с этим.
Они спрятались на какой-то ферме и там он помогал партизанам, он составлял карты, он ходил с ними искать, когда выбрасывались английские парашютисты. Ему выписывали какие-то карточки для хлеба, иногда ему сообщали, мальчишка прибегал с запиской, что полицейских нет, можно идеи за хлебом по каким-то фальшивым карточкам. Такая была жизнь.
После войны он сразу стал работать в Управлении английских войск, а потом он уехал в Прагу, возобновил дипломатическую деятельность. Он очень хотел быть поближе к России, и раз за разом он приходил к консулу советскому и просил его вернуть на родину. Тот оттягивал, а однажды ему где-то шепнул в углу: ''Куда ты? Зачем? Ты не понимаешь, что там творится''.
Интересно, Светлана Юрьевна рассказывала, что когда они потом очутились в Ташкенте... Когда они приехали в СССР и вместо ожидаемого Питера или Москвы они оказалась в Ташкенте, слава богу, что не где-то посреди ледяной степи, для него было полнейшим удивлением, когда он встречался с ссыльными... Ташкент это же был город ссыльных, эвакуированных, там только что была Ахматова, там масса была ленинградской профессуры, там возник такой интеллектуальный центр. И когда он там оказался, я немного забегаю вперед, то у для них это был полный шок - какие-то репрессии, процессы. Вот чем это объяснить? Такая была беззаветная любовь к своей родине, на которую наложилась еще ''победа русского оружия'', как считалось в 45 году, и после этого уже ни в какие ужасы и зверства нельзя было поверить. Правда, этому сильно мешало Постановление о журналах ''Звезда'' и ''Ленинград'' знаменитое, это как-то не ложилось в общую концепцию.
После Праги он был в Египте, и там была целая история. Туда же приезжал патриарх Алексий, новый московский Алексий Первый, и Русская Зарубежная Церковь объявила его Красным патриархом Завадовского многие отвернулись, потому что он принимал и организовывал его визит. В Египте, вообще творились страшные вещи. Был такой замечательный востоковед Михаил Коростовцев, который безмерно любил восточную культуру и Египет. Так вот просто на него агенты НКВД накинули мешок, куда-то его в трюм и он 10 лет просидел в лагерях. Впоследствии в Москве, в Институте востоковедения он, узнав о том, что Завадовский в Ташкенте, сумел помочь ему перебраться в Москву. Жизнь наша 20-го века, конечно, переплетение или скрещение судеб, как говорила Мария Иосифовна Белкина.
Дальше Завадовский все-таки вернулся в СССР, как раз после смерти Сталина, и очутился в Ташкенте. И они, европейские люди, очутились в каком-то дворе, глиняная халупа. Но вот странное поколение этих людей, сколько я встречался со старыми представителями Русского Зарубежья, и вы, наверное, тоже все это знаете, какое-то было такое сознание собственного достоинства и сознание того, что ну что стонать, надо делать. Вот это меня очень часто поражало в этих людях, уж такие испытания. вдруг из европейской такой жизни, у него уже к тому времени был опубликован первый вариант его словаря, его знали в мире арабистов по ряду статей, и вдруг они оказываются неизвестно где. И тем не менее его дом очень скоро стал таким культурным центром, куда сходилось, это, конечно, очень выручило, масса вот этих или ссыльных, или эвакуированных, которые к тому времени остались в Ташкенте.
В Ташкенте или в Фергане жил наш гениальный художник Александр Волков, автор этих восточных мотивов, его сын Валерий Александрович стал мужем дочери Завадовского, Светланы Юрьевны. Завадовскому там дали тему - Абу Ибн Сина, великий мыслитель восточный.Там был какой-то огромный юбилей Ибн Сина и ему надо было найти место в Узбекистане, где этот Ибн Сина родился. Дочь его рассказывала, что они ездили по колхозам, их там принимали, закатывали роскошные банкеты и председатели колхозов умоляли их подтвердить, что именно в их колхозе родился Ибн Сина, поскольку это светило массой всяких разных благ, которые могли на оные колхозы посыпаться.
Причем, Завадовского травили, ему не дали защититься, его понизили до звания какого-то ассистента, даже не дали научного сотрудника. Он знал много языков, это такая была личность, без которой нельзя было обойтись, он с ходу все знал, он все решал, он всем все советовал, вокруг него все время кружились люди, он снова защитил докторскую.
А после этого, когда он перебрался в Москву, это был самый лучший период его жизни - у него один за другим выходили книги. Я их просто назову, чтобы вы представляли: ''Арабские диалекты Магриба'', ''Берберский язык'', ''Тунисский диалект арабского языка'', в Душанбе вышла в свет монография ''Абу Али Ибн Сина. Жизнь и творчество. По таджикским, персидским и арабским рукописным источникам''. В общей сложности его перу принадлежат за эти годы в более 150 научных трудов, каждый из которых нес в себе какое-то открытие, он не любил переписывать из одного в другое.
Я познакомился с его дочерью, когда она в Доме русского зарубежья на Таганке представляла выставку, посвященную отцу. Там были ряд его акварелей и рисунков, он действительно прекрасно рисовал и писал, были автографы его работ. Впоследствии большой архив мы получили, и каких только тем там нет - и Шампольон, и египтология, и арабские диалекты, и размышления о восточной культуре. Причем статья о Египте настолько современна, читаешь - как будто она написана только сейчас.
И плюс к этому этот удивительный человек и в Москве был центром притяжения. Он был человек старой эпохи, из другого мира, из Серебряного века, вот взял и шагнул человек. Он знал много языков, он был удивительно предупредителен и учтив, что в нашем научном мире, особенно не в столь давние годы, было не самое главное занятие, слишком часто господствовали другие настроения, - интриги, еще что-то. Он был всего этого лишен, он очень щедро делился знаниями. Вот нормальный наш исследователь что-то узнает, сидит на этом, прячет и пишет. А он, наоборот, был центром, к которому все сходились.
И еще интересно, что он писал свои воспоминания, часть их опубликована в журнале ''Звезда Востока'', и там такой эпиграф на французском: ''У меня две любви - Родина и Париж''. И в этих воспоминаниях он зашифровал, он там называет себя Сергеем, он зашифровал каких-то людей, даже имена матери и жены. Он еще был человек, это мне напоминает Гессе ''Игру в бисер'' - он все время создавал такой интеллектуальный кроссворд, мне кажется, ему скучно, наверное, было просто так жить. И в этих воспоминаниях очень много говорится о Марине Цветаевой и ее романе с Николаем Гронским, такой был предмет ее увлечений. Это был поэт, который писал стихи такие под Державина, но Марина Ивановна, конечно, со свойственной ей импульсивностью, объявила его гением. Он нелепо погиб, оступившись в парижском метро. Она посвятила ему целый цикл стихов, для нее это была огромная потеря. Так вот, можете себе представить, что Завадовский в своей статье , в этих воспоминаниях полузашифрованных утверждает, что это было самоубийство, что с ней было очень сложно, что она буквально как вампир вытягивала все соки. В общем, почитав письма этой одной из самых гениальных женщин, когда-либо рождавшихся на нашей земле, можно это представить, потому что человек она была, мягко говоря, не простой в общении, как и в своем творчестве. Вот такая история. Он довольно много пишет о ней в этих воспоминаниях, частично они опубликованы в журнале ''Звезда Востока'', и сейчас Светлана Юрьевна Завадовская готовит их к новой публикации.
Завадовский умер в Москве в 1979 году ведущим научным сотрудником Института востоковедения в окружении любящих родных - дочери, зятя, сына художника Волкова, тоже такого нашего художника авангардного направления Валерия Александровича Волкова. Умер неожиданно - он был довольно здоровый человек и как-то никто не ожидал такого конца, как мне рассказывали его родные.
Я хочу высказать глубокую благодарность в адрес Светланы Юрьевны Завадовской, которая издает книги отца, недавно перевела на французский его книгу, посвященную каким-то востоковедческим сюжетам, провела в Париже семинар, посвященный его творчеству, и сейчас готовит воспоминания. У нее ряд прекрасных статей об отце, она очень хорошо пишет, вот чувствуется, что человек тоже такой старой культуры, это стразу бросается в глаза, когда читаешь эти вещи. Она готовит сейчас к изданию воспоминания, в журнале ''Грани'', она опубликовала не так давно большую статью об отце, и вот в журнале ''Звезда Востока'' и, по-моему, ''Золотая палитра'' - еще есть такой художественный журнал, где она опубликовала его.
В общем, человек, который, как я понимаю, в мировом востоковедении одна из центральных фигур вот в этих сюжетах - африканские языки, диалекты. У нас, к сожалению, он известен узкому кругу. У нас очень много таких людей, и вы это прекрасно, я думаю, знаете, тоже с этим сталкивались, которые по своему значению вообще должны возглавлять энциклопедии, списки золотых деятелей культуры, науки России, но которые, непонятно почему, за рубежом они известны, а у нас известны только узкому кругу людей. Такие, как Завадовский, как гениальнейший аниматор и иллюстратор Александр Алексеев, изобретатель игольчатого экрана и компьютерной графики, Дисней называл его своим учителем, гениальная личность, а у нас знает о нем очень узкий круг. То же самое и Завадовский. Такие люди, в общем, определяли культуру, какой-то культурный слой нашей страны. Я очень благодарен вам, Иван Никитич, что вы позволили мне донести до слушателей Радио Свобода рассказ об этом замечательном человеке.
(Звучит песня Виктора Леонидова)
