Александр Горянин: Февраль за окном напоминает, что со дня смерти Петра Паламарчука минул уже 24-й год, непредставимо много, но я иногда спрашиваю себя: как бы он отнёсся, например, вот к этому повороту судьбы или политики, что бы в связи с этим сказал или написал. И даже начинаю слегка с ним спорить. Голоса давно умерших людей чаще всего уходят из памяти, Петин голос жив.
Наше знакомство было знакомством литераторов. Пётр оценил мои слова об опасности катастрофического мышления в российской публицистике, тогда почти сплошь антиельцинской. Я говорил об этом на Радио Свобода в октябре 1994 года и повторил через месяц в статье под названием "Нашим катастрофистам" в парижской газете "Русская мысль". Когда мои надежды хоть на какой-то отклик совсем угасли, мои доводы поддержали сразу двое: Паламарчук в "Независимой газете", а ещё израильская публицистка Дора Штурман в "Русской мысли". Петя оказался постоянным автором Радио Свобода, мне дали его телефон, он с первой же встречи покорил меня.
Петя оказался постоянным автором Радио Свобода
Ему было тогда всего 39 лет, но, как я понял позже, он уже достиг своего "акме" – возраста, когда, по меркам древних греков, человек вступает в пору своего высшего расцвета. В воспоминаниях старых Петиных друзей мелькают сцены их совместного бражничества и даже буйства, ничего такого я уже не застал.
Наше знакомство длилось чуть больше трех лет, а по ощущению впятеро дольше, он остался одним из самых драгоценных друзей, среди посланных мне судьбой. Пётр был прекрасным собеседником и рассказчиком, и, кажется, не было темы, которую бы мы не обсудили всласть, особенно по телефону.
– Мы могли познакомиться раньше, – как-то сказал Петя. – Помню, вы зачем-то приходили к Сендерову, а я уходил от него.
Валерий Сендеров был мой и Петра добрый знакомый, математик, правозащитник, брошенный в лагерь при Брежневе и освободившийся пять лет спустя, в перестройку. Через него я начиная с 1992 года отправлял в Париж свои статьи для газеты "Русская мысль", и по другим поводам к нему не приходил.
Валерий как опытный подпольщик даже в постсоветские времена никогда не знакомил друг с другом людей, зашедших к нему одновременно, но каждый по своему краткому делу. А жаль.
Валерий как опытный подпольщик даже в постсоветские времена никогда не знакомил друг с другом людей
Писательская судьба Петра была на редкость счастливой. Он писал лишь о том, что его по-настоящему волновало. Ни строчки не написал по шкурным или конъюнктурно-коммерческим причинам. Если не считать юношеских сочинений, он издал практически все, что написал, а написал он поразительно много. Он родился писателем. Все прочее у него мне кажется не до конца органичным – Институт государства и права, диссертация, учёная степень, монография... С громадным трудом представляю его в атмосфере "ученого совета" или какой-нибудь "предзащиты". Да, как сотрудник академического института, он целых 11 лет добросовестно погружался в ту или иную плановую научную тематику – о юридических правах России на её арктический сектор или о предшественниках российского Государственного Совета в XVIII веке – тем более что всё это не выходило за пределы его личного метасюжета под названием "Русь – Россия", но в целом карьера правоведа была не для него, сама мысль об этом, как он говорил, его тяготила.
Любовь к своей родине почти у любого человека – чувство, как говорят в компьютерный век, "встроенное" или "предустановленное", но у особо чувствительных натур оно может подвергаться испытаниям. Как-то я завёл с Петром разговор на эту тему. Оказалось, прочтя в 19 лет запретный "Архипелаг ГУЛАГ", он разрыдался, но стал ещё крепче в своей любви. Его "врачующий" монархизм, вероятно, отсюда. Он на нём, впрочем, никогда особенно не настаивал.
Незадолго до смерти Пётр составил что-то вроде перечня сделанного за каждый прожитый в сознательном возрасте год, выделив рубрики: "написано", "издано", "выступления", "путешествия". Когда Галя Смородинова, Петина вдова, позволила мне скопировать этот жизненный отчёт, я понял, что судьба его автора была ещё более цельной, чем это представлялось мне на основе личного знакомства.
Много вы знали в эпоху брежневской серой дыры таких девятиклассников, которые бы ездили по монастырям в поисках историй о современных юродивых? Или способных совершить одиночное путешествие на попутках до Вологды, а потом на судах по Сухоне и Северной Двине до Архангельска и Соловков? Или – с однокурсником, на велосипедах – в Каргополь и Белозерье?
В двадцатилетнем возрасте Пётр занялся историей московских храмов и монастырей, большинство из которых были уничтожены либо осквернены большевиками. Он не мог знать тогда, что это станет главным трудом его жизни. В самом начале своих разысканий он, как пишет сам, "повстречал в Алексеевской обители чудного мальчика, рассказавшего столько о столичной храмовой старине, что по сю пору нельзя решить – может быть, то был не малец просто, а кто-то свыше?"
Насколько поразительным выглядит этот рассказ, настолько мало удивляет то, что когда через девять лет его великий труд (около трех тысяч машинописных страниц, 35 альбомов со снимками) был завершён, нашелся способ благополучно переправить рукопись за рубеж, нашлись люди и организации, не пожалевшие усилий, времени и средств, – сотрудник французского посольства Кирилл Махров, Александр Солженицын, Никита Струве, издательство "YMCA-Press" – чтобы в 1988 году четырёхтомник "Сорок сороков" общим объёмом 2200 типографских страниц увидел свет в Париже под псевдонимом Семён Звонарёв. Благородный порыв, подвигающий на такого рода поступки, каким-то неведомым образом прокладывает и удивительные пути, это знали еще древние.
Представьте себе московского студента 70-х годов, равнодушного к "битлам" и Высоцкому, хоккею и футболу, Театру на Таганке, а также к неумолимо пустеющим полкам в магазинах и к шамкающему лидеру страны (хотя и совсем неравнодушного к традиционным радостям студиозусов и бурсаков всех времён). И вот этот юноша, полностью несоветский по всем признакам, ставит перед собой цель спасти от забвения исчезающую, как ему тогда казалось, душу Москвы.
Подобные порывы, конечно, ожидаемы от избранных молодых душ, чьи сердца свободою горят и для чести живы, но ты попробуй, сказав "А", сказать хотя бы "Б"! Не воспеть православную Москву (с этой задачей отлично справился, например, в эмиграции Иван Шмелёв в своём "Лете Господнем"), а дать развёрнутые описания каждого храма, в каких-то случаях и искусствоведческие, охватывающие порой несколько веков, – и тут библиотеками не обойтись, нужна работа в архивах.
А ведь ещё нужно было добыть старые фотографии и сделать современные – даже если на месте уничтоженной святыни развалины, пустырь, помойка либо современное здание. От московских "сорока сороков", а именно от 1620 храмов и престолов (т.е. "приделов" со своими алтарями во имя других святых) осталось, пишет Паламарчук, "четыре сорока". Остальное было разрушено (нередко даже взорвано) либо неузнаваемо искажено, превращено в овощные и какие-то ещё склады, совершенно для складской функции, кстати, негодные. Двадцать из уничтоженных храмов были основаны ещё до Смутного времени. Из сотен православных монастырей Российской империи в СССР образца 1985 года едва дышало 18.
Храмы исторические описаны в легко доступных источниках, но их немного, информацию же о подавляющем большинстве других ты ещё найди даже в архивах! Пётр справился, потому что им двигала любовь.
Пётр справился, потому что им двигала любовь
Представляю отдел в каком-нибудь культурологическом НИИ, которому была бы поручена эта же тема. Они бы сдюжили, конечно, человек тридцать, и уложились бы, наверное, в тот же срок – несмотря на все отпуска (очередные и "академические"), на все командировки, беременности, отгулы и "больничные". И накроили бы диссертаций. Говорю это со всей симпатией к нашей академической науке.
И вот что ещё интересно. По словам писателя Алексея Григоренко, много лет знавшего Петра, его, цитирую, более всех других консультировал при работе над "Сорока сороками" Марат Михайлович Сухман. Речь, поясню, о работе над дополнениями к московскому переизданию "Сороков". И кто же этот Марат Михайлович? Академик, профессор? Нет, историк-любитель, из военных.
Одновременно с работой над четырёхтомником, как видно из его уже упомянутого жизненного отчёта, Пётр пишет, пока в стол, несколько повестей. И большую работу о Гоголе, и большую работу о Державине – обе они увидели свет раньше "Сорока сороков". Вот как он, ведя нормальную молодую жизнь, находил на всё это время?
Ещё раз процитирую только что упомянутого Алексея Григоренко: "Его многочисленные книги сочинены им будто между делом. Казалось бы, когда ему всё это писать, если на протяжении 25 лет не было в Москве и в России конференции, съезда, собрания, толковища, где не присутствовал бы Паламарчук, и не было ни единого, где бы он не выступал – с обстоятельными и порой длительными докладами, обильно снабженными научными ссылками, с уникальной справочной информацией, которая, кажется, доступна была только ему".
Дело между тем в цепкой памяти на всё нужное для этой вот темы, в умении переключаться, в самодисциплине. А также в том факте, что в году целых 365 дней, и "если не тратить время на всякую шелуху" (кажется, Пётр выражался именно так), можно на удивление многое успеть.
Дело в цепкой памяти на всё нужное для этой вот темы, в умении переключаться, в самодисциплине
Начиная с 1985 года Пётр выпустил 21 только отдельную книгу – от "Ключа к Гоголю", вышедшего в Лондоне под псевдонимом, до романа "Наследник российского престола" в московском издательстве REGNUM. Он был удивительно скромен. Автор "Путеводителя по Солженицыну", напечатанного журналом "Кубань" в 1989 году, когда само это имя, формально уже более не запрещённое, всё ещё заставляло советского обывателя лезть на стену, Пётр не сделал никаких шагов для встречи с Солженицыным после возвращения последнего, так и оставшись с ним лично незнаком.
Ему мало было издаваться самому, он испытывал потребность издавать других. Очевидным образом это проявилось в работе издательства "Столица", нацеленного на выпуск книг о Москве. Но в компании Александра Сидорова, соиздателя журнала "А-Я" (я о нём рассказывал у этого микрофона) мы обсуждали и другие издательские планы – это, кстати, вообще одно из самых сладких занятий на свете. Пётр вывез из Аргентины больше 200 кг редкостных эмигрантских книг (вес он запомнил, ибо отправлял их морским багажом). Там, под Южным Крестом, многие из них вышли столь мизерными тиражами, что были ненаходимы даже в Европе, не говоря о России. У него буквально чесались руки переиздать едва ли не каждую вторую. Издавать эмигрантов Пётр мечтал иначе, чем это делали тогда другие. Не зацикливаться, как он говорил, "на генеральских и вертинских мемуарах". Нужны голоса штабс-капитанов, Ди-Пийцев, низовых акторов и страдальцев, иначе ясности картины не будет. Пётр говорил и о художественной литературе, но из того, что он называл, помню только исторические романы Михаила Каратеева, о которых я, впрочем, так ничего и не знаю. Всем этим планам не суждено было сбыться. Мы придумали, что издательство будет называться "ВНЕ" – это и предлог в функции наречия, и аббревиатура; правда, я забыл, как мы эту аббревиатуру расшифровали. Да вот беда, "новый русский", обещавший вложиться в этот проект, к зиме перестал отвечать на звонки.
Нужны голоса штабс-капитанов, Ди-Пийцев, низовых акторов и страдальцев, иначе ясности картины не будет
Пётр горячо любил Украину, изучал её не только книжно, он много путешествовал по ней, спускался вниз по Днепру, бывал в Кременчуге, Полтаве, Почаеве, Каменце-Подольском, Луцке, Берестечке, Тернополе, Львове, Закарпатье. Не говоря, разумеется, о Киеве. В поисках следов исчезнувшей чудотворной Козельщанской иконы Божией Матери изъездил Полтавскую и Черкасскую области. Не понаслышке он знал и Белоруссию – Жировицкий монастырь, Раков, Воложин, Ислочь, Гродно...
В его повести "Векопись Софийского собора Кременца-на-Славе за тысячу лет" – узнаётся видоизмененный Полоцк.
Не в его натуре было оставаться в рамках кабинетного изучения вопроса. Работа над книгой о Державине влекла его в Оренбург, Новгород и Званку, занятия Батюшковым приводили в Череповец, Устюжну и (в который раз) в Вологду. В 1988-м они вдвоем с Леонидом Бежиным к столетию поездки Чехова на Сахалин пересекли почти что чеховскими путями всю страну, и, где надо было плыть по Амуру, оставляли железную дорогу и плыли по Амуру. Особенно завидны мне "описательные походы" Петра и его жены Гали по подмосковным храмам и обителям. Описи делались для будущей книги "Золотой оклад".
Пётр горячо любил Украину, изучал её не только книжно, он много путешествовал по ней
Году в 95-м – Пётр только что вернулся из Германии и Италии – я услышал от него не совсем в его устах неожиданное, но достаточно нетипичное для новых времён признание, что из своих путешествий по-настоящему важными и интересными он находит лишь путешествия по родной стране. Он вообще любил этот гоголевский призыв "проездиться по России". Здесь нет узости. Природная любознательность, универсализм интеллигента и два безукоризненных иностранных языка подвигли его добраться аж до Аргентины, не говоря уже о менее отдаленных европейских странах. Но что влекло его туда гораздо сильнее, чем общекультурный интерес? Эмигрантские библиотеки и коллекции. Возможность проверить слух, будто алтарь храма Христа Спасителя попал в 30-е годы в Ватикан. Шанс увидеть жизнь русских общин Южной Америки, привезти редчайшие, почти легендарные книги для их переиздания дома. Желание понять, что из себя представляет русское православие, отделившееся от Москвы (помню, как он расспрашивал меня, что я вынес из своего месячного гостевания в Синоде Русской Зарубежной Православной церкви в Нью-Йорке). Встречи с "уходящей натурой". Возможность поклониться мощам Николая Угодника в итальянском Бари, или, как он его любил называть, Бар-граде.
Паламарчука не спутаешь ни с кем, его руку – пусть его учителя и очевидны – узнаешь с первого абзаца. Сами названия у него ("Диковинный зверь вольпертингер", "Прокопий Устьянский", "Князь-инок Аникита", "Глумотворец", "Великотрясы") заставляют вспомнить Лескова и Ремизова, и неспроста.
Про зверя вольпертингера я впервые не прочёл, а услышал в эфире Радио Свобода. С осени 93-го на протяжении двух лет Пётр часто выступал перед её микрофоном – судя по упомянутому "жизненному отчёту", десятки раз – у Али Федосеевой, Елены Коломийченко, Сергея Юрьенена, Игоря Померанцева, у о. Марка Смирнова и других. В 1994 году, 28 ноября, телеканал "Россия" показал 40-минутный, кажется, фильм по сценарию Петра "День на "Свободе". Сквозным персонажем фильма был тогдашний директор русской редакции "Свободы" Юрий Гендлер.
Выступать в эфире (не только "Свободы", но и Радио "Надежда", Радио "София", ещё каких-то) Пётр перестал после первой своей больницы, с осени 1995-го. Если я не ошибаюсь, он говорил, что по-другому стал слышать собственный голос.
Он успел сказать очень много, но сам так не считал, ему хотелось сказать куда больше. В нем жил просветитель. Не зря типичный герой его повестей и романов – исследователь, экскурсовод или летописец. Этот достаточно старый литературный приём позволял ему вводить в повествование множество сведений по самым разнообразным предметам. Ему было невыносимо, что кому-то неизвестны те превосходные вещи, которые так сладостно знать ему самому. Многие находили, что он тем самым перегружает своё повествование.
Настоящий писатель, как правило, много читает сам
Меня восхищает писательская смелость Петра. Достаточно вспомнить предпринятый им опыт нового летописания. Его "Новый московский летописец, или Хроники смутного времени от преддверия коммунизма до тысячелетия Крещения Руси (1979–1988)" – это, по сути, попытка возрождения великой традиции, прервавшейся триста (а всего-то!) лет назад. Летопись Паламарчука была начата накануне даты, назначенной когда-то Хрущевым, который обещал показать в 1980-м по телевизору последнего попа, чтобы все увидели: "в эсэсэсэре коммунизм, и с религией покончено".
Заканчиваются же "Хроники смутного времени" празднованием тысячелетия Крещения Руси как государственного праздника и, цитата, "забиванием осинового кола в могилу коммунизма". Перечитывать этот текст крайне любопытно – многое, оказывается, забылось, и зря. А какие описания! Например, "Леонид Ильин сын Брежнев, ростом низок, телом дебел, лицо имеет продолговатое и обрюзглое, видом схожее с птицей индюк".
Забегая вперёд, скажу, что Петру я обязан и своей недавней книгой "Груз". Собственно "Груз" – это повесть, она появилась 20 лет назад в журнале "Звезда" и даже номинировалась на премию "Национальный бестселлер", но как издашь её отдельно? Всего 100 страниц, на книгу не тянет. Неожиданно нахожу в своих бумагах статью Паламарчука "Узор "Арабесок", напечатанную ещё на матричном принтере или телетайпе. Кто-то наверняка помнит такие. Бумага с перфорацией, текст почти выцвел, но прочесть можно. В статье речь о второй (после "Вечеров на хуторе...") книге Гоголя, где петербургские повести переслоены статьями ("О средних веках", "Мысли о географии" и т.д.). Находка оказалась то ли предисловием, то ли послесловием к намечавшемуся переизданию "Арабесок". Главная мысль Петра в этом текста такова: Гоголь составил свой сборник на основе безошибочного критерия – всё, вошедшее в "Арабески", одинаково важно самому автору. Уяснив это, я также добавил к своей повести свои же статьи на темы, не дающие мне покоя. Книга "Груз" вышла в издательстве "РИПОЛ-Классик" минувшей осенью и была даже отмечена в обзоре "Культурные итоги года" на Радио Свобода 26 декабря.
Настоящий писатель, как правило, много читает сам. У человека, которому сочинительство не оставляет времени на чтение, быстро развивается, как говорил один мудрый знакомый, искривление литературного позвоночника и выпадение литературной кишки. Пётр читал всегда, читал на удивление много (он говорил, что его дневная норма не менее ста "внимательных" страниц), читал до последних дней жизни, а с 16 до 26 лет вел подробный дневник о прочитанном.
Он говорил, что его дневная норма не менее ста "внимательных" страниц
Конечно, читал и в больницах. В 1996 году он провёл в них пять месяцев, из них около полутора – в реанимации. Диагноз какого-то особого туберкулёза у него в конце концов не подтвердился, Пётр выздоровел, по его словам, "помимо диагнозов". Правда, от бесконечных уколов антибиотиками стал плохо слышать на одно ухо. "Ладно, с этим жить можно", – сказал он кратко и больше тему своей болезни при мне не затрагивал.
Вскоре он опять казался прежним. Удивительно хорошо помню день в середине июня 1997 года. Мы сидим за накрытым столом на балконе квартиры Паламарчуков у метро "Войковская": Петя с Галей, я с Ириной и мой старый друг Володя Русак, закоренелый церковный диссидент, не очень давно вернувшийся из Америки (кажется, он раньше не был знаком с Паламарчуками). В Америку Володю выслали после амнистии как опасного вольнодумца уже при Горбачёве, в 1988 году. По возвращении его устроили в "Народный дом", новую организацию, созданную специально для Сергея Филатова, вчерашнего главы президентской администрации. Володя с тех пор был занят, как он выражался, "поиском функционала". В конце концов он так его и не нашёл и ещё год спустя вернулся в Америку.
Внизу под балконом бушевала листва, мы поминали умершего днями Окуджаву и чуть раньше Солоухина, Володя рассказывал о несгибаемом митрополите Виталии и о нравах городка Джорданвиль. Почему-то запомнилось: я хвалил магазин умной книги "Эйдос" у нас в Чистом переулке и всех зазывал туда, а потом к нам, Пётр хвалил выставку на Крымском валу "Екатерина Великая и Москва", говорили о других выставках. Кто-то упомянул Филонова, на что Пётр произнёс: "Звериный оскал миллионов рисует художник Филонов", фраза стала у нас домашней. Перебивая друг друга, вспоминали общих друзей, обычнейший, короче говоря, разговор. Наш пир завершила удивительной мощи и свежести гроза с картинными чёрными тучами. Почему среди множества застолий какие-то, пусть даже с прекрасными людьми, почти не зацепились в памяти, а другие помнятся так ясно? Почему к одному человеку испытываешь душевную близость, а к другому – и уважение, и даже восторг, но не близость?
В июле – августе 97-го года Пётр в очередной раз (как оказалось, в последний) посетил заграницу. В Каннах он произвел, с позволения владыки Варнавы, полный осмотр тамошней 20-тысячной русской церковной библиотеки, которой пользовался когда-то, среди прочих, Бунин, выявил в ней на удивление много редкостей, кое-что успел прочесть. Его голос в телефоне по приезде был голосом юного энтузиаста: "Знали бы вы, о каких сокровищах мы даже не догадываемся! Сколько всего из XIX века и из начала XX просто необходимо переиздать, вернуть к жизни! Наше издательство правильнее будет назвать иначе. Название “ВНЕ” слабо эмоционально, да и неточно, лучше “Воскрешение”. Вот встретимся, расскажу про некоторые из чудес. И, помните, мы собирались сравнить наши латиноамериканские впечатления? Мои аргентинские с вашими венесуэльскими..."
Кто мог знать, что тайный хронометр отсчитывал тогда уже последние недели его жизни, их оставалось на тот момент, как я теперь вижу, всего двадцать.
Пётр был не только очень талантливым, но еще и очень мужественным человеком. Лишь задним числом я понял, до какой степени стойко он воспринял свалившуюся на него болезнь, продолжая работать и видеться с друзьями как ни в чем не бывало. В последние недели жизни он был каким-то особенно просветленным. Увы, я запоздало разглядел это.
Счастливый человек, он исполнил почти все свои мечты. В ноябре 1995-го он совершил паломничество в Святую Землю, и два с небольшим года спустя в той же вышиванке, в которой погружался в Иордан, был положен в гроб.
Пётр Паламарчук, как и его любимый писатель Гоголь, не дожил до сорока трех. Второго января 1998 года, ещё ни о чём не подозревая, мы пировали у Алика Сидорова, и Петя подарил мне и хозяину дома свой только что вышедший в журнале "Юность" роман "Клоака Максима, или Четвертый Рим". В тот вечер мы с Петром сдвинули бокалы красного, чтобы наконец перейти на "ты". Я почти не успел воспользоваться этим. 14 февраля 1998 года Петя умер в Боткинской больнице в Москве.
Во время его отпевания в храме Сретенского монастыря в Москве было прочитано послание Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.
Идут года, дорогой друг, но мне каждый день тебя не хватает.
