Долгое время Беларусь считалась крупным игроком в сфере IT, о ней писали как чуть ли не о Кремниевой долине Восточной Европы. После того, как в прошлом году начались протесты несогласных с результатами президентских выборов, айтишники были в числе первых, кто стал помогать репрессированным, они же первыми начали и покидать страну.
Даже когда в начале протестов в прошлом году власти на три дня отключили в Беларуси интернет, а затем и вовсе ликвидировали все независимые СМИ, проекты и стартапы все равно появлялись. Раньше они были в хабе Imaguru, который власти закрыли. Более семи лет эта площадка была местом, где молодые предприниматели могли найти офис, команду и инвестиции для своих проектов. Здесь начинали разработчики нашумевшего селфи-приложения Masquerade, купленного затем Facebook, а также известная IT-компания PandaDoc, которая помогает автоматизировать документооборот и отслеживать торговую документацию и чья стоимость оценивается в 1 миллиард долларов США.
Соосновательница хаба Татьяна Маринич полагает, что в происходящем виновата ее политическая позиция. Маринич – член Координационного совета оппозиции и автор открытого письма к властям в августе 2020 года, в котором она призывала их встать на сторону народа. По этой причине Imaguru проводил консультации для тех, кто пострадал от насилия силовиков и принимал пресс-конференции Координационного совета.
Осенью прошлого года власти возбудили уголовное дело против PandaDoc, в белорусском офисе "Яндекса" прошли обыски. Сейчас свыше 60% специалистов – как предпринимателей, так и рядовых программистов – покинули страну. Большинство из них были обвинены в неуплате налогов – это популярная статья для давления на бизнес по политическим причинам. И не только на бизнес, но и на независимые СМИ. Достаточно вспомнить уголовное преследование информационного портала Tut.by якобы за неуплату налогов из-за пользования привилегиями "Парка высоких технологий" или обвинение в неуплате налогов "Пресс-клуба" (этот долг погашали, продав недвижимость).
13 октября Светлана Тихановская в Вильнюсе участвовала в открытии стартап-хаба Imaguru, который в Минске уничтожил режим. Она сказала:
"За один последний год про IT мне довелось узнать больше, чем за всю жизнь. Началось все, конечно, с "Голоса" – когда мы с Машей и Вероникой (Мария Колесникова и Вероника Цепкало. – РС) рассказывали всей стране, как пользоваться системой подсчета голосов на выборах, хотя сами с трудом понимали, как это будет работать. Но мы поверили друг другу, и это сработало – и у нас впервые появилось настоящее доказательство фальсификаций. Уже после этого, благодаря вам, айтишникам, появилось множество сайтов, сервисов поддержки и платформ помощи. Когда они закрывают СМИ, чтобы стереть правду и доказательства, вы создаете системы сбора доказательств преступлений. Когда они отправляют невиновных людей за решетку, вы помогаете их семьям финансово. Когда они увольняют врачей и рабочих, вы поддерживаете стачки и разрабатываете сервисы телемедицины. Грубой силе вы противопоставляете силу интеллекта. Яркий тому пример – то, что PandaDoc, которой режим устроил показательные репрессии, стала первым белорусским "единорогом". Я не знаю, почему стартапы, которые оценивают в миллиард долларов, начали называть единорогами, но это действительно чудо – ведь этого результата команда добилась вопреки чудовищному давлению и арестам сотрудников. И можно только представить, на что способны белорусские айтишники, если создать благоприятный климат для их развития".
Недавно вышедший из тюрьмы белорусский предприниматель Александр Кнырович стал директором по международному развитию стартап-хаба Imaguru и покинул страну. Кнырович – один из самых медийных бизнесменов, был известен как "бизнес-ангел", то есть был частным венчурным инвестором, дающим финансовую и экспертную поддержку компаниям на ранних этапах развития. 55 месяцев он находился в заключении по обвинению, которое он отрицает. Его задержали в январе 2017 года и приговорили к шести годам усиленного режима с конфискацией имущества. Позже срок сократили до пяти лет. Кныровича обвиняли в даче взятки и уклонении от уплаты налогов, однако бизнесмен не раз открыто критиковал политику действующей власти, поэтому дело против него многие считают политическим заказом.
В Беларуси политзаключенных часто судят по экономическим статьям. Некоторым и вовсе не предъявляют обвинения либо постоянно меняют статью, как Сергею Тихановскому (Тихановский проходит по четырем статьям уголовного кодекса: организация массовых беспорядков; организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок; воспрепятствование осуществлению избирательных прав и разжигание ненависти. – РС). И Виктор Бабарико сегодня сидит по экономической статье, поэтому однозначно признать его политзаключенным, если бы арест не случился при таких обстоятельствах, было бы сложно (обвинен в получении организованной группой взяток в особо крупном размере, а также в отмывании средств, полученных преступным путем в особо крупном размере. Своей вины не признал, дело против него он назвал политически мотивированным, отказался от дачи показаний в суде. – РС).
"Близкие друзья меня по-дружески предостерегали, мол, не слишком ли ты много лишнего говоришь. Но я не понимал, чего мне бояться. Я никогда не допускал личных оскорблений и говорил всегда по факту. Я был уверен, что критика только на пользу государству, что она поможет исправить неправильные вещи. Я встречал в колонии людей, отбывающих наказание по коррупционным делам, у которых предметом корыстного умысла были две щуки", – говорит Александр Кнырович.
Кнырович уверен, что девять из десяти осужденных в белорусских тюрьмах сидят ни за что. То есть совершенные ими нарушения не соответствуют вынесенному наказанию.
В интервью Радио Свобода Александр Кнырович рассказал, как прошли его 4,5 года в тюрьме и как он видит Беларусь сегодня.
– Хочу начать с вашего поста в фейсбуке, где вы написали: "Я думаю, что мы должны. Должны погибшим. Должны сидящим в тюрьмах. Должны всем пострадавшим. И просто – поверившим и рискнувшим не промолчать, не остаться дома, на уютном диване со словами "все равно ничего не изменится". Как вы думаете, что мы должны и что лично вы делаете для того, чтобы этот моральный долг отдать? Считаете ли вы, что вы должны его выплатить?
– Я думаю, что в этом вопросе есть несколько уровней. Самый первый – просто не участвовать в разного рода подлостях и мерзостях. Не ходить на демонстрации, не голосовать, не ставить подписи за то, что тебя не устраивает. Это уже уровень для того, чтобы просто оставаться приличным человеком. Второй уровень – максимально профессионально делать дело, которым мы занимаемся. Журналисты – писать, предприниматели – создавать новые продукты и рабочие места. Третий уровень вряд ли достижим для всех. У меня моя вера. За пределами политических дрязг и единственного лозунга "Уходи" есть еще много чего. Я думаю, что мы можем сохранить то чувство единой нации, которое появилось у нас в 2020 году. Мы можем понять, как помогать друг другу и взаимодействовать в этой реальности. Как мы можем оставаться интеллигентными, позитивными, эмоциональными и открытыми. И как мы можем создать сообщество белорусов, которые в XXI веке живут по тем принципам, за которые люди, собственно, и вышли. И это – важнее, чем власть одного человека.
– Чем вы занимаетесь со своей стороны для этого? Насколько сильно в Беларуси пострадал IT-сектор?
– Больше всего он пострадал от оттока людей, но это еще не самое страшное. Беларусь раньше была привлекательным местом для размещения аутсорсинговых компаний. У нас – грамотные специалисты, низкие налоги, развитое профессиональное сообщество. Мы шли к стране, где можно будет размещать головные кампании, мы об этом задумывались. Теперь в Беларуси лет десять точно никаких головных кампаний не будет. Эта история точно куда-то ушла в песок. А с точки зрения IT мы пострадали, но есть и восходящий тренд, то есть достаточно большое количество компаний, которые продолжают работать в Беларуси и даже открывают новые предприятия. А это говорит о том, что все-таки бизнес и политика находятся в двух разных плоскостях. Возможно, по цифрам мы даже увидим какой-то рост и в этом году.
– Расскажите о проекте Digital Belarus.
– Эта платформа будет связывать между собой белорусов, где бы они ни находились. Но это не философское, а технологическое решение. Уже функционирует проект е-здоровье, есть правовой проект, готовятся образовательные. Через месяца три она выйдет в свет как готовый продукт, а дальше к ней станут присоединяться дополнительные бизнесы. Я уверен в том, что это будет мощная технологическая база для связывания белорусов в единое сообщество. Мы в Imaguru изо всех сил сейчас пытаемся восстановить ту работу, которая делалась в Беларуси. Надеюсь, через какое-то время я смогу сказать, что работа Imaguru по продвижению белорусских стартапов в мировой экосистеме стала еще лучше. Наши услуги станут доступнее и качественнее.
– А что можно сделать белорусам для того, чтобы сохранить и укрепить единую нацию, которая у нас начала формироваться на волне того единства и солидарности, которые нас сплотили? Какова могла бы быть идея новой Беларуси? Все равно ведь идеологическая цементирующая составляющая должна быть…
– Действительно, побеждают не люди, побеждает идеология. Я не могу ее сформулировать, как не может этого сделать сейчас ни один белорус, хотя я чувствую на это огромный запрос у всех, с кем бы я ни говорил. Есть только ощущение текущего момента у белорусов как очень современной, интеллигентной нации с каким-то очень женским менталитетом. У меня есть представление о том, как мы должны организовать обсуждение нашей национальной идентичности, видение некоего цикла. После завершения этого цикла, я надеюсь, такая идеология появится.
– Вы говорите про женский менталитет. У вас представление о женщине – президенте Беларуси было с самого начала или оно зародилось после начала протестов?
– Когда я сидел в колонии, я вообще ничего не видел. Мне только рассказывали о Сергее Тихановском как о человеке, агрессивно подающем свои идеи. Виктора Дмитриевича (Бабарико, экс-глава Белгазпромбанка и претендент на пост президента Беларуси, приговорен к 14 годам заключения. – Прим РС) я знаю шапочно, но знаю, что он позиционировался как сбалансированный, спокойный и направленный на сохранение. Для меня разница между мужским и женским состоит в том, что мужчина больше отвечает за какие-то резкие изменения, за агрессию и сопротивление. Женщины же в связи с тем, что они матери, ведут себя по-другому. А потом из трех прекрасных дам у нас появилось женское лицо, и особенно после того, как Маша Колесникова стала символом протеста, уже никаких сомнений у меня не осталось. До этого я таким вопросом не задавался.
– По причине вот этого морального долженствования вы писали политзаключенному Сергею Гацкевичу. Вы сами выбирали, кому писать?
– Ко мне обратились волонтеры этого проекта, предложили выбрать. Я сказал, что мне очень трудно выбирать, это же не магазин, и попросил предложить мне кого-то, кто им самим кажется удачной кандидатурой, и это был этот молодой парень. Я был в растерянности, а потом представил, что бы я написал своему сыну.
– Вам самому важны были такие письма с воли, когда вы отбывали срок?
– Безусловно. Письма важны. Особенно на первом этапе, на этапе заключения в СИЗО, в суде, в первое время в колонии.
– Сергею Гацкевичу вы написали, что главное правило в тюрьме – "живи, кем жил", то есть будь собой. Сколько людей пользуются этим правилом в тюрьме, как вы думаете?
– Это правило – действительно базис. И люди, которые пытаются его игнорировать, испытывают очень большие проблемы в колонии. В колонии – как в бане – все как на ладони. Очень сложно изображать человека, которым ты не являешься.
Люди склонны не жить прямо сейчас, а ждать. В колонии они ждут освобождения. Но ведь в последние годы стали сажать очень интеллигентных, развитых и умных людей. Очень разные слои, раньше такого не было. Было очень много молодых так называемых наркоманов, хотя в подавляющем большинстве случаев их преступления не доказаны. Соответственно, среди них очень много интеллигентных активных людей. Такая же замечательная группа "коррупционеров", среди них тоже очень много деятельных энергичных людей. Есть еще предприниматели. Поэтому процент людей, которые продолжают чего-то желать и достигать, а не просто сидят на корточках в тюрьме – вырос.
– Каково было ощущать, что деятельные кипучие люди вдруг оказались в ситуации, когда все уже решено. Как проживать эту беспомощность? Удавалось ли ее переплавить во что-то полезное для себя?
Если бы меня судили в году эдак 2021-м, то было бы не 5 лет, а 12
– Я могу отвечать только за личный опыт. Я видел, что люди по-разному проживали это время. Для кого-то это было крушение жизни. Мой же опыт состоял из нескольких этапов. Этап сопротивления и борьбы, чтобы сделать все, чтобы доказать, что ты невиновен. Это иллюзия. Потом на суде ты получаешь приговор, и ты продолжаешь бороться, потому что приходит апелляция. Приехав в колонию, ты продолжаешь бороться, не складываешь крылышки. Ощущение, что это все, ничего не изменится, приходит только после первого года в колонии. В моем случае прошло два с половиной года, но и осталось-то всего два с половиной. Оставшееся время можно потратить вполне с толком. Можно сделать вот это, вот это и вот это. Это чувство некоего отчаяния и беспомощности, возможно, в связи с тем, что мой срок был всего лишь пять лет. Было бы 12 лет или 14 лет, я испытывал бы другие ощущения, а так я считаю, что мне повезло.
– Вы считаете, что вам повезло, хотя вы полагаете, что ваш приговор справедливым не был?
– Безусловно. Тут нечего комментировать. У нас просто не было независимого суда, конкуренции адвокатов и прокуроров. Не было никакого подробного рассмотрения дела с учетом всех плюсов и минусов. Не было экспертиз, доказательств. Опыт нашего государства другой. В КГБ до сих пор висят портреты Феликса Эдмундовича Дзержинского. По команде Дзержинского людей расстреливали за значительно меньшие прегрешения, чем те, в которых обвиняли меня. Соответственно, если мерить категориями, которые прожила наша страна, то моя ситуация – не самая плохая. Могло быть и хуже. Приговор, конечно, никакого отношения не имеет ни к закону, ни к справедливости, и тем не менее, если бы меня судили в году эдак 2021-м, то было бы не 5 лет, а 12.
– Но вы не скрывали своих претензий к власти, вы же высказывались всегда открыто.
– Я никогда не упоминал фамилию Лукашенко и сейчас не хочу этого делать. Я всегда говорил про факты. Чаще всего моя критика лежала в экономической плоскости. Белорусское отношение к Дню Победы не сходится с моим в глобальном плане, это да. Но это точно не то политическое поле, на котором происходит прямая конфронтация (в 2015 Министерство информации Беларуси критиковало материалы Кныровича за "пренебрежительные высказывания относительно государственного праздника". – РС). Я никогда не относил себя к политическим фигурам и сейчас не отношу.
– Вы говорите, что стараетесь не упоминать Лукашенко, но при этом сказали, что Лукашенко остался в 1972 году. Ему тогда было 18 лет.
– Ну, мы все остаемся в своей гормональной юности. Когда с нас спадает наш наращенный годами слой опыта, оказывается, что мы все любим то время, те моменты, когда с нами происходили гормональные кривые, чистые ощущения и новый мир. Лукашенко – с особенностями человек. Если посмотреть на визуализацию, на те стандарты дизайна, которыми пользуется госпропаганда, на музыкальные шаблоны, это же все сорокалетней, если не пятидесятилетней давности.
– Вы рассказывали, что, когда вам приходилось в тюрьме поначалу читать "Советскую Белоруссию", у вас было ощущение, что волосы растут внутрь.
Это глубокая грусть по поводу организации самой системы белорусского государства
– Есть некий заданный взгляд на вещи, которые они обязаны транслировать. Но само качества материала никуда не годится. Обороты, стилистика, вплоть до того, что там грамматические ошибки! Визуальное качество карикатур и коллажей ну никак не соответствует уровню главной газеты страны, извините. А когда вы в главной газете страны читаете рецепты "сад-огород" и какие-то абсолютно идиотские анекдоты и кроссворды, вы задаетесь вопросом: "Это газета администрации президента или это бульварный листок?" Поэтому когда мне приходилось все это читать (а на последней страничке я видел тест на IQ, я его тоже проходил, не пройти этот тест может только человек с половиной мозга), конечно, у меня это вызывало поначалу бурные эмоции. Где-то через месяц я привык.
– Что за все время нахождения в неволе вас больше всего удивило? Удивило в условиях, в людях, в самом себе?
– Знаете, глубокая грусть по поводу организации самой системы белорусского государства. Я уверен, что если человек живет в колхозе, то он и видит, как в колхозе происходит. Я хотел бы сказать "бесхозяйственность", но это слишком мягкое слово. Все ради отписки, все спустя рукава, все ради только того, чтобы начальство завтра не заругало. Да ладно… Человек, сидящий в колхозе, верит, что это у нас – так, а вот в милиции, на заводе или в Академии наук как-то по-другому. А там все точно так же! Целиком! Вот эта философия – абы не заругало начальство, а завтра хоть трава не расти – пронизала всю нашу страну, всю государственную систему. Мне стало очень грустно, когда я это увидел.
– Но были и моменты позитивные?
– Меня очень радовали письма родных. Ну и конечно, какие-то открытия, связанные с самим собой, – через книги, спорт, театр. В тюрьме я занимался театральными постановками. И этот опыт игры со сцены был крайне вдохновляющим. Я почувствовал, что, наверное, при каком-то другом развитии событий мог бы держаться искусства.
– Что это были за постановки?
– Я принял участие в четырех постановках. В первой я был просто актером, мне сказали: "У нас есть для вас роль, которая вам подходит". Это была роль взяточника, который соблазняет чиновника, чтобы тот под благовидным предлогом принял взятку. А потом я был сорежессером, сосценаристом. Была пьеса, которой я очень горжусь. Мы собрали компиляцию о человеке, который попадает в тюрьму, он замначальника какого-то госпредприятия и проживает все этапы: отчаяние, новое осознание себя и своих целей. Он проходит у нас через большое количество трагических и комических моментов. Конечно, все они были взяты из реальной жизни колонии. Люди узнавали себя, плакали, никто не оставался равнодушным. Второй спектакль был про партизан и фашистов. Я играл роль командира партизанского отряда и очень красиво умирал в конце. Из абсолютно пластмассовой истории у нас получилось создать что-то серьезное, что-то как у Быкова. Третий спектакль был по мотивам фильма "Небесный суд". Это о том, как человек умирает и попадает на суд, и мы разбираем его последние деяния: мы говорим о том, что такое хорошо и что такое плохо, а потом зрители решают, куда отправить нашего подсудимого. Это будет очень смешно звучать, но я искренне благодарен администрации колонии за такую возможность.
