Отзыв лицензии у "Новой газеты" означает конец эпохи независимой прессы в России; решение Мосгорсуда можно считать сертификатом – официально подтверждающим, что свободы слова в России больше нет. Можно сколько угодно говорить о том, что свобода печати у нас закончилась давно или что ее никогда по-настоящему и не было. Но всё-таки некоторая разница есть между давлением, прессингом, угрозами и тупым запретом. Остался еще, правда, YouTube; но это не СМИ, а скорее резервуар, накопитель и передатчик информации.
Таким образом закончился большой социальный эксперимент, длиною в 30 с чем-то лет. Перестройка началась со свободы слова, за что ругали Горбачева: мол, нужно было начинать с экономики, а не с болтологии. Однако невозможно переоценить последствия бесцензурного и открытого разговора тогда, в 1980-е: именно слова – свободные слова – отправили в итоге махину под названием СССР в кладовую истории. Свободный разговор, обмен мнениями в прежней стране считался главным дефицитом, и как только товар появился в свободной продаже, спрос на него вырос, что логично. Но очень скоро, в 1990-е, случилось неожиданное: люди устали от этого товара. Я намеренно использую экономическую терминологию, чтобы подчеркнуть некоторую абсурдность такого поведения: как можно устать от товара в принципе? Однако по отношению к свободному, печатному и визуальному "слову" в России очень скоро возникла именно коллективная усталость – что можно сравнить разве что с "бегством от свободы" (феномен, описанный Эрихом Фроммом). Человек не выдерживает сложности открытого мира – настолько, что готов отказаться от его преимуществ и добровольно вернуться к прогнозируемой и спокойной несвободе. Постсоветские россияне очень скоро "устали" именно выбирать среди разных мнений, когда никто не знает окончательной истины, и её выработка зависит от каждого, и требует каждодневной внутренней работы. Свобода слова оказалась для посттоталитарного характера (по Теодору Адорно) вещью буквально непереносимой, эмоционально и физиологически.
Свобода (и, в частности, свобода слова) до сих пор у нас считается блажью – случайностью, помешательством
Характерно, что в этом пункте, в отношении к институту свободной прессы, пролегла едва ли не первая, поначалу незаметная, но существенная разница между Украиной и Россией. В Украине даже в самые мрачные времена общество не ставило под сомнение саму необходимость существования независимой прессы. Её точно так же ругали, проклинали, обвиняли в продажности, но при этом в украинском обществе (которое начинало с тех же стартовых позиций, что и российское в 1990-е годы) сложился консенсус: независимая пресса "должна быть", и точка. Некоторые современные украинские издания отсчитывают свою историю прямиком от диссидентских, ещё 1980-х годов газет; именно с призывов журналистов начался Майдан в 2014 году. Даже сейчас, во время войны, в Украине продолжают выходить громкие расследования, по итогам которых отправляют в отставку министров.
Давным-давно я случайно услышал разговор в киевском кафе: женщина громко говорила по телефону, видимо, с чиновником, ругалась и вдруг закончила так: "А иначе я звоню на Радио Свобода и всё им рассказываю". Я мысленно попробовал представить этот разговор в России. Допустим, сама эта фраза могла прозвучать, скажем, в 1990-е, даже в 2000-е, хотя едва ли это стало бы аргументом для чиновника ("Мало ли что пишут в газетах или скажут по радио", – говорили в таких случаях у нас; "Все газеты – помойка, все журналисты продажны" – этот набор клише есть в своем роде самозащита общества и от критики, и от голоса собственной совести). Но потом я поймал себя на мысли о том, что сама по себе фраза как бы уже "не звучит" даже в устах российского обывателя; в конце 1980-х ещё "звучала", а примерно с середины 1990-х уже нет. Почему? По какой причине произошло это тихое и массовое разочарование в важнейшем институте демократии?
При том, что именно московская и ленинградская пресса были флагманами перестройки, в России не укоренилась, не утвердилась самоценность независимого, неконтролируемого, непослушного слова. Свободное слово не вошло в кровь и плоть общества. Не стала поводом для общей гордости ситуация: "У нас в регионе есть одна злая, ершистая газета, которая чихвостит местного мэра и его компаньонов". "Злые газеты" (или "злые сайты", условно) – хотя они и у нас были, и их читали, конечно, – так до сих пор и считаются отклонением от нормы. Что же в таком случае можно считать нормой?.. Газету "Правда", условно – одну-единственную, где каждое слово является утверждённой истиной или указанием к действию, эту функцию сегодня выполняет окончательно съехавший с катушек российский телевизор. Свобода (и в частности, свобода слова) до сих пор у нас считается блажью – случайностью, помешательством. "Перебесятся": свобода в России понимается как временное помутнение, как болезнь, которой нужно переболеть как в детстве; свобода у нас – синонимом невзрослости. Хотя в реальности всё выглядит наоборот: свобода есть взрослость, несвобода есть несовершеннолетие. Это отношение к свободе как к вещи временной, случайной, по недосмотру, какой-то фатальный изъян российского общества, корневое искажение природы человека в XXI веке.
И Кремль почувствовал это ещё в 2000-е: что никто не выйдет защищать свободу прессы, потому что она не стала "традиционной ценностью". Выйдут только самые буйные, в столицах и крупных городах, "перебесятся", а потом всё успокоится. Потому и началась путинская эпоха с разгона НТВ, а закачивается окончательным разгоном вообще любого независимого чиха.
С другой стороны, этот разгон свободной прессы есть в своем роде признание чекистами собственного поражения. В советское время они считали себя – в отличие от узколобого партийного аппарата – просвещёнными консерваторами. Придя к власти, долгое время пытались доказать себе и нам, что свободная пресса для них больше не помеха, что они её не боятся, что они даже смогут её использовать для своих целей. И они действительно научились создавать полу- и на треть, на четверть свободные медиа; они научили прессу соблюдать "двойные сплошные"; они организовали сложную систему градаций, где каждое издание знало свои "пределы свободы", чуть большие или меньшие, чем у соседа. В итоге можно сказать, что Кремль примерно за полтора десятилетия действительно почти "приручил свободу"; в своём роде преподал цивилизованному миру такой вот урок цинизма, как он любит, что ничего святого на самом деле нет, нет никаких "ценностей".
Даже малых трещин свободы в этом почти полностью законопаченном, герметичном мире Кремль не выдержал; это совпало с моментом, когда в России появилась собственная культура журналистских расследований (жанр, ставший флагманом журналистики во второй половине 2010-х годов), а также новые медиаплощадки для их распространения. Даже при том, что громкие расследования не выводят у нас массово людей на улицы, само наличие этих трещин свободы вывело систему из себя. И она начала крушить все подряд, начав с объявления "иноагентами" и нежелательными основных медиаигроков и закончив под военную сурдинку уничтожением целого института независимой прессы. На самом деле это можно считать признанием собственного поражения: при всей изощренности и цинизме российской власти так и не удалось приручить свободную прессу; и модернизированное тоталитарное государство в этом отношении ничем не отличается от традиционной восточной деспотии. Цинизм не смог победить свободу. Свободу слова можно изгнать или запретить, но приручить – нет. Сейчас Кремль в ярости комкает и рвет все, что попадает под руку, включая "Новую газету", потому что его изощрённый эксперимент по созданию "свободы второй свежести" не удался. Свобода бывает только первой свежести – и обмануть природу (как свободной прессы, так и самих себя) в очередной раз не удалось.
Как всё удивительно повернулось! Событием сегодня в культуре и медиа становится не создание чего-либо, а, наоборот, закрытие, разгон, отмена. Кремль всё перевернул вверх дном, включая сами понятия. Однако самим фактом закрытия и разгона медиа власть парадоксальным образом подтверждает, что свободная пресса всё-таки в России была. Да, свобода слова в России в очередной раз оказалась временным явлением, поблажкой, но она представляет такую же опасность для нынешнего тоталитарного режима, как и сто, и двести лет назад. И это дает некоторую парадоксальную надежду на то, что на очередном историческом треке свобода слова ещё вернется, если, конечно, он у нас будет, этот новый исторический трек.
Андрей Архангельский – журналист и культуролог
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
