Памяти П. Вайля
- Как вы пишете вдвоем?– много лет спрашивали нас читатели.
- Никак, - следовало бы ответить честно, потому что писать вдвоем не получалось. Но мы не решались в этом признаться, чтобы не опускаться до интимности. Один Довлатов что-то подозревал, ибо всю затею изначально считал глупостью.
- Писать вдвоем, - говорил он, - все равно что разделить невесту.
Возможно, Сергей был прав, потому что собственно сочинительство – стыдный, почти болезненный процесс. Примеривая слова, автор вынужден обнажаться, и кто себе может позволить такое при посторонних? Борясь со стеснением, мы скрывались под псевдонимом "мы". За одного отвечать труднее, чем за двоих, а вместе нам было ничего не страшно.
Постепенно литература оказалась естественным продолжением взаимного общения. Только теперь к нему присоединился читатель, которого мы так долго не принимали в расчет.
Внешне все осталось прежним. Мы приходили в "Бюргер Кинг" со своим пузырем в коричневом пакете, брали из экономии один бутерброд на двоих и включали работу. Беседа подразумевала осмысленный вектор, но мы не позволяли ему отсекать фантазию. Над пластмассовым столиком дешевой обжорки клубился пар дикой мысли, оседая в блокноте ключевыми словами: "оно", "хронтоп", "порожнеослепительный Набоков". Мы избегали всякой системы и не искали определенности, надеясь, что зачатый на воле текст сохранит память о своем происхождении. Закусочная, как мы, никогда не закрывалась, и когда (подозреваю, из-за нас) заперли сортир, мы выходили из нее только по нужде.
При расставании каждому доставалось задание на дом – глава, которую определял не вкус, а жребий. Писать ее полагалось в одиночестве, когда и как получится. Я свои сочинял до рассвета, радуясь, если до работы мне удавалась настучать полстраницы. Склеивая написанное, мы редко спорили. Собственно, мы не спорили никогда. Поскольку у слова не было персонального автора, ему незачем было отстаивать свой взнос. Освобожденная от эгоизма работа претендовала только на коллективное тщеславие.
Такую позицию оправдывал не столько смысл, сколько дружба. Поэтому мы тщательно следили, чтобы собранный текст не разделили, чего добивался тот же Довлатов, на авторов. У "Битлс" известно, кто что написал. Мы держали это под строгим секретом. Смеясь ввиду бесконечно далекой перспективы, мы поклялись унести его с собой в могилу, но вот один уже унес, и я не собираюсь делиться.
Не получив ответа, многие делят главы книг между двумя авторами по собственному разумению, но никто с этим не справился – ни в "Родной речи", ни в "60-х", ни, тем более, в "Русской кухне", где я сам путаюсь в том, что мы тогда понаписали.
Меня до сих интригует тайна этого "мы". Каждый из нас и принес, и унес из него очень разное. Но в какой-то момент произошел синтез воль и амбиций, образовавший не только стилистический, но и поведенческий сплав: мы жили в унисон.
Я не жалею о том, что союз распался. Каждый ценил то, что он сочинил, больше написанного вместе. Иначе и не бывает. Если автор не считает своей лучшей новую книгу, он перестает быть автором, и я никогда еще не видел писателя на пенсии.
Я рад, что мы встретились, и рад, что разошлись. Расти одному труднее, зато книги выходят себе дороже. Другое дело, что литература никогда уже больше не казалась таким веселым делом, как тогда, когда она была одной на двоих.
- Как вы пишете вдвоем?– много лет спрашивали нас читатели.
- Никак, - следовало бы ответить честно, потому что писать вдвоем не получалось. Но мы не решались в этом признаться, чтобы не опускаться до интимности. Один Довлатов что-то подозревал, ибо всю затею изначально считал глупостью.
- Писать вдвоем, - говорил он, - все равно что разделить невесту.
Возможно, Сергей был прав, потому что собственно сочинительство – стыдный, почти болезненный процесс. Примеривая слова, автор вынужден обнажаться, и кто себе может позволить такое при посторонних? Борясь со стеснением, мы скрывались под псевдонимом "мы". За одного отвечать труднее, чем за двоих, а вместе нам было ничего не страшно.
Постепенно литература оказалась естественным продолжением взаимного общения. Только теперь к нему присоединился читатель, которого мы так долго не принимали в расчет.
Внешне все осталось прежним. Мы приходили в "Бюргер Кинг" со своим пузырем в коричневом пакете, брали из экономии один бутерброд на двоих и включали работу. Беседа подразумевала осмысленный вектор, но мы не позволяли ему отсекать фантазию. Над пластмассовым столиком дешевой обжорки клубился пар дикой мысли, оседая в блокноте ключевыми словами: "оно", "хронтоп", "порожнеослепительный Набоков". Мы избегали всякой системы и не искали определенности, надеясь, что зачатый на воле текст сохранит память о своем происхождении. Закусочная, как мы, никогда не закрывалась, и когда (подозреваю, из-за нас) заперли сортир, мы выходили из нее только по нужде.
При расставании каждому доставалось задание на дом – глава, которую определял не вкус, а жребий. Писать ее полагалось в одиночестве, когда и как получится. Я свои сочинял до рассвета, радуясь, если до работы мне удавалась настучать полстраницы. Склеивая написанное, мы редко спорили. Собственно, мы не спорили никогда. Поскольку у слова не было персонального автора, ему незачем было отстаивать свой взнос. Освобожденная от эгоизма работа претендовала только на коллективное тщеславие.
Такую позицию оправдывал не столько смысл, сколько дружба. Поэтому мы тщательно следили, чтобы собранный текст не разделили, чего добивался тот же Довлатов, на авторов. У "Битлс" известно, кто что написал. Мы держали это под строгим секретом. Смеясь ввиду бесконечно далекой перспективы, мы поклялись унести его с собой в могилу, но вот один уже унес, и я не собираюсь делиться.
Не получив ответа, многие делят главы книг между двумя авторами по собственному разумению, но никто с этим не справился – ни в "Родной речи", ни в "60-х", ни, тем более, в "Русской кухне", где я сам путаюсь в том, что мы тогда понаписали.
Меня до сих интригует тайна этого "мы". Каждый из нас и принес, и унес из него очень разное. Но в какой-то момент произошел синтез воль и амбиций, образовавший не только стилистический, но и поведенческий сплав: мы жили в унисон.
Я не жалею о том, что союз распался. Каждый ценил то, что он сочинил, больше написанного вместе. Иначе и не бывает. Если автор не считает своей лучшей новую книгу, он перестает быть автором, и я никогда еще не видел писателя на пенсии.
Я рад, что мы встретились, и рад, что разошлись. Расти одному труднее, зато книги выходят себе дороже. Другое дело, что литература никогда уже больше не казалась таким веселым делом, как тогда, когда она была одной на двоих.