История наводит скуку, когда движется слишком медленно. Впрочем, это не совсем правда: многие цивилизации вообще веками не обращали на нее внимания, довольствуясь перечнем правителей и династий, военных кампаний, амбарной книгой податей и картой расположения созвездий. Историю в строгом смысле слова изобрели греки и римляне, а мы получили от них в наследство, и с тех пор не можем отвести от нее глаз, полагая, что понимаем, откуда и куда она движется. Время от времени тот или иной мудрец в окладистой бороде объявляет, что раз и навсегда открыл ее законы, но история движется своим путем, не обращая внимания на эти предписания.
В этом долгом течении мы отыскиваем моменты ускорения и перемен, которые наделяем высшим смыслом и именуем революциями. В последнее время революции участились - может быть потому, что мы освоили их механизм, который в конечном счете сводится к массовому убийству: показательно, что ни английская "славная революция" конца XVII века, ни американская революция, обе сравнительно бескровные и с благополучным исходом, не удостоились широкого международного признания.
Термин понравился и привился. Без тени иронии мы говорим сегодня о революции в военном деле, в книгоиздательстве, в северном оленеводстве и покрое юбок. Область жизни, не затронутая этим универсальным катаклизмом, уже не заслуживает внимания - если вообще существует. Но главная наша надежда и светоч, девиз всей эпохи - это информационная революция, переворот, равных которому во всей истории было от силы один-два. Информация, которая обрела свободу с помощью компьютера и Интернета, провозглашена ключом к будущему, гарантией невиданных перемен в жизни человечества, от общественного устройства до личной нравственности. Провозвестниками этой утопии часто выступают сами ученые-компьютерщики, употребляя свой научный авторитет в области, где он автоматически теряет всякий вес, но аудитория, ослепленная чинами и заслугами, истово верит теоретикам новой революции.
Существуют, тем не менее, люди, не теряющие здравого рассудка за пределами своей научной степени. К их числу можно отнести Дэвида Гелернтера, автора статьи в журнале Commentary под названием "Компьютеры и стремление к счастью". Гелернтер - светило в своей области, профессор компьютерных наук Йейльского университета, чей профессиональный авторитет косвенно подтвердил технологический террорист Теодор Качинский - в 1993 году он отправил Гелернтеру почтовую бомбу, и ученый получил серьезные ранения. Но помимо этого Гелернтер уже давно создал себе репутацию серьезного мыслителя, автора книг и статей, посвященных социальным аспектам информационных наук и умеряющих неуемные восторги энтузиастов. В данном случае его приговор однозначен: так называемая "информационная революция" - миф.
Автор статьи приводит три главных аргумента проповедников новой революции: мы изобрели изощренные машины для производства, обработки и хранения информации, мы создали всемирную сеть информационного обмена, позволяющую практически сводить к нулю расстояния, а придуманные нами машины способны совершать разумные действия.
Непомерная любовь к революциям отбивает привычку к изучению обычной, будничной истории, без мародерства и гильотин. Гелернтер напоминает, что проблема производства, обработки и хранения информации была центральной для всей эпохи промышленного развития, которая продолжается уже столетия. Многие из выдающихся изобретений этого времени относятся именно к области информации: телеграф, телефон, кинематограф, радио, телевидение и так далее. Последние пятьдесят лет, на которые пришелся расцвет компьютерной технологии, многое добавили количественно, но ничего - качественно. Реальный резкий сдвиг произошел в самой науке и инженерном деле, где вычислительные возможности компьютеров позволили решать ранее безнадежные задачи, но эта сторона дела очень мало затрагивает рядового обывателя и потребителя, которого чаруют сирены новой революции.
Если же говорить о скоростях и расстояниях, то и здесь наше время, при всей баснословности прогресса, ничего принципиально нового не выдумало. Самым поворотным и сенсационным событием последних двухсот лет было, пожалуй, изобретение железнодорожного локомотива, но об этом сейчас мало кто вспомнит, потому что собственная коза всегда милее чужой коровы. Самолет был тоже немалым достижением. Можно сколько угодно восхвалять возможности Всемирной паутины, которую сам Дэвид Гелертнер предсказал еще в 1991 году в книге "Зеркальные миры", но сам принцип мгновенной передачи информации на произвольное расстояние был реализован еще в XIX веке изобретателем телефона Александром Беллом. Тогда это был только звук, но с чего-то надо было начинать.
Тот факт, что прогресс ни на минуту не останавливается и даже заметно ускоряется, сам по себе еще не свидетельствует о революции. Краски, как отмечает Дэвид Гелернтер, непрерывно совершенствовались в ходе последних столетий, но это не значит, что можно говорить о перевороте в живописи. Точно так же, как распространение компьютерного редактирования не гарантирует нам превосходства над Шекспиром или Толстым. Да и в самих компьютерах принципиально нового очень мало: любое автоматическое устройство, включая термостат и фотоэлемент, можно считать компьютером, а примитивные автоматы существовали еще в античности.
Тезисы компьютерных революционеров Дэвид Гелернтер опрокидывает простой житейской логикой. Нынешнее изобилие информации можно сравнить с материальным изобилием, попросту говоря с богатством. В любом конкретном обществе существует объективный порог богатства и информации, и люди, поставленные жизненными условиями за этот порог, обречены на нищету и невежество. Но для тех, кто порог переступил, дальнейший рост материального и информационного изобилия уже не имеет радикального значения. Став десятикратно богаче, вы, возможно, на какое-то время почувствуете себя счастливее, но затем эффект сгладится, заботы вернутся, и установится новое равновесие - общеизвестно, что богатые тоже плачут. Эффект дополнительной информации аналогичен.
Если бы заявления об информационной революции имели под собой реальное основание, ее свидетельства были бы у нас постоянно перед глазами, и для доказательства не надо было бы ссылаться на неизвестное будущее. Достаточно поставить вопрос: окружены ли мы сегодня людьми, которые качественно отличаются от вчерашних или хотя бы предков полувековой давности? Каждый немедленно припомнит сослуживца, болвана болваном, несмотря на космпьютер на столе и сотовый телефон в кармане, или соседа по лестничной клетке с кругозором и мировоззрением весеннего головастика. Можно ли считать информированность нынешнего электората в тех же США качественно превосходящей ту, какой обладали избиратели Франклина Рузвельта или Гарри Трумана? И годятся ли сегодняшние школьные учителя, будь то в США или России, в соперники Ушинскому или Монтессори? Ответы на эти вопросы очевидны, и их с лихвой достаточно, чтобы развеять последние революционные иллюзии.
Особого внимания заслуживает третий тезис информационных энтузиастов: о создании искусственного разума. Если бы в нем была хоть крупица истины, о революции можно было бы говорить всерьез. Но эту крупицу разглядеть пока очень нелегко.
Большинство современных информационных пророков не видит качественной разницы между компьютером и человеческим мозгом. Согласно этой теории, наше сознание примерно так же относится к головному мозгу, как программное обеспечение - к машине, или, прибегая к современному жаргону, "софт" - к "железу". В этом смысле, говоря принципиально, ничто не мешает, загрузить сознание Нади в мозг Володи, надо лишь подождать появления соответствующей технологии. Правда, не совсем понятно, кого мы получим в результате - совершенно очевидно, что это будет уже не Надя и не Володя. По мнению Гелернтера, такая "перезагрузка" сознания не только бессмысленна, но и неосуществима.
Человек - не компьютер. В своей книге "Муза в машине", вышедшей в 1994 году, Дэвид Гелернтер описывает человеческое сознание как некий "познавательный спектр", который простирается от ясной и сосредоточенной мысли до повседневной рассеянности, а затем еще дальше - к грезам, видениям и галлюцинациям, которыми переполнен внутренний мир каждого из нас. Чтобы воспроизвести человека в компьютере, нужно закодировать весь этот спектр, то есть научить компьютер галлюцинациям - мы пока что не знаем не только как это сделать, но и что это значит.
Другой механизм, который компьютеру не под силу воспроизвести, - это обычное человеческое рассуждение по аналогии. Такой способ обнаружения неожиданных сходств и различий в самых отдаленных предметах и явлениях не подчиняется логическим законам: по мнению Гелертнера, его движущей силой являются эмоции, которые, в свою очередь, связаны с функциями всего человеческого тела. Иными словами, человека нельзя разделить на "железо" и "софт".
Как определить, обладает ли компьютер сознанием? На этот случай давно, более полувека назад, сформулирован так называемый "тест Тьюринга". Человека отделяют перегородкой от устройства, подлежащего испытанию, и он вступает с этим устройством в беседу. Если по истечении некоего условного промежутка времени экзаменатор не сможет определить, беседует ли он с другим человеком или с машиной, то в случае, если это все-таки машина, ее можно считать обладающей сознанием.
Следует помнить, однако, что этот тест был придуман в "темные времена" психологии, период так называемого "бихевиоризма", когда человека полагали чем-то вроде автомата, полностью состоящего из комплекса условных рефлексов. Многомерный человек, каким он видится сегодня Дэвиду Гелертнеру, поведет себя иначе, чем бесстрастный экзаменатор Тьюринга, и электронному отличнику может не поздоровиться. У нас пока нет серьезных оснований утверждать, что моделирование сознания невозможно, но нет и никаких гарантий. Способ духовного существования человека может оказаться принципиально иным, чем считывание программного кода.
Попытки уравнять человеческое сознание в правах с термостатом, наделенным даром речи, вызывают у Гелернтера протест.
Именно эти "лохмотья нравственности и святости" могут оказаться непреодолимым препятствием на пути создания мыслящей машины. До сих пор никому не удавалось обосновать непротиворечивую и последовательную систему морали, которая была бы полностью свободна от "святости", то есть от религии. И если такая система возможна для компьютеров, то человек очень быстро опознает ее как чужую, искусственную. А как быть с темной изнанкой нравственности и святости - с подозрительностью, ненавистью, ксенофобией? И кто напишет код глупости, от которой не свободен никто из нас?
Возвращаясь от гипотез к действительности, можно согласиться с Дэвидом Гелернтером в том, что обещания информационной революции неоправданно завышены. Что бы ни произошло в будущем, о котором нам ровным счетом ничего не известно, мы всегда будем жить в настоящем, и в этой школе у нас нет права перескакивать через урок.
Но я хотел бы пойти немного дальше, чем Гелернтер, потому что даже если претензии несостоявшейся революции отвергнуты, остается неясным, почему нам так полюбился этот термин, которым мы все чаще пытаемся объяснить не только необъяснимое, но и не нуждающееся в объяснении.
Первоначальное значение слова "революция" не вызывает сомнений: это государственный переворот, событие, каких в истории можно насчитать тысячи. Сегодняшнюю напыщенность и многозначительность этот термин приобрел благодаря французской революции, которая начертала на своих знаменах лозунги либерализма, но привела вначале к кровавой бане, а затем к диктатуре и общеевропейской войне. Образцом при этом послужила революция в Америке, которую европейцы упорно отказываются так называть, хотя она была куда менее кровопролитной и, может быть, единственной безусловно успешной в истории: свержение монархии привело к созданию либеральной республики и конституции, которая действует до сих пор.
Впрочем, французские девизы - "свобода, равенство, братство", - оказались не такими уж либеральными. Из равенства впоследствии произросла классовая ненависть и русская революция, позаимствовавшая у своей французской предшественницы ее кровожадный лексикон и любовь ко всех равняющему топору, а из братства - национализм, нацизм и геноцид. Поневоле даешься диву, как это мы по сей день ухитряемся наделять слово "революция" положительным смыслом.
Так называемая "информационная революция" - это уже термин из другого ряда, более метафорический. Он образован по образцу сельскохозяйственной и промышленной революции, двух реальных исторических фаз цивилизации, резко изменивших организацию человеческого общества. Сельскохозяйственная революция, переход от охоты и собирательства к оседлому земледелию, началась за тысячи лет до нашей эры и привела к классовому расслоению, строительству городов и возникновению монархии, то есть цивилизации. Если принять во внимание, что сам этот процесс продолжался тысячелетия, это, по-видимому, была самая медленная из всех мыслимых революций. Промышленная революция кажется по сравнению с ней молниеносной - лет двести, если считать от паровой машины Уатта, максимум пятьсот, если вернуться к эпохе великих мореплавателей и основателей современной науки.
Единственным общим знаменателем во всех этих смыслах слова "революция" можно считать некое туманное хвалебное значение, что, согласитесь, довольно странно, если припомнить кровавые прецеденты. Именно в этом смысле оно как правило сегодня и употребляется. Чувствуя или надеясь, что происходит нечто важное и чреватое полезными последствиями в будущем, мы говорим "революция", потому что сказать "эволюция" - не похвала.
Потеряв интерес к истории, где мы видим слишком много печального, и откуда не извлекаем никаких уроков, мы употребляем слово "революция" как некий код, шаманское заклинание, которое поднимает нам настроение и освобождает от необходимости по-настоящему разобраться в событиях. Революция - это иллюзия короткого замыкания истории, мгновенного катапультирования в будущее, где у нас заготовлен запас приятных сюрпризов и замечательных достижений. Мы, скорее всего, никогда не доживем до этого будущего, чтобы лично убедиться или разочароваться, но тем больше уверенности в наших предсказаниях, потому что никто не опровергнет. Способность придумывать названия освобождает от необходимости понимать.
Удобство такого мировоззрения заключается в том, что жизнь благоустроена наперед - там, где когда-то гарантией было милосердие монарха, теперь побеспокоится технология. Но совершится лишь то, что совершалось испокон веков, и сюрпризы предстоят из числа проверенных временем, далеко не все - приятные. Чем скорее мы вспомним, что наша реальная власть распространяется лишь на территорию собственной личности, собственной совести, тем скорее наступит настоящее будущее.
В этом долгом течении мы отыскиваем моменты ускорения и перемен, которые наделяем высшим смыслом и именуем революциями. В последнее время революции участились - может быть потому, что мы освоили их механизм, который в конечном счете сводится к массовому убийству: показательно, что ни английская "славная революция" конца XVII века, ни американская революция, обе сравнительно бескровные и с благополучным исходом, не удостоились широкого международного признания.
Термин понравился и привился. Без тени иронии мы говорим сегодня о революции в военном деле, в книгоиздательстве, в северном оленеводстве и покрое юбок. Область жизни, не затронутая этим универсальным катаклизмом, уже не заслуживает внимания - если вообще существует. Но главная наша надежда и светоч, девиз всей эпохи - это информационная революция, переворот, равных которому во всей истории было от силы один-два. Информация, которая обрела свободу с помощью компьютера и Интернета, провозглашена ключом к будущему, гарантией невиданных перемен в жизни человечества, от общественного устройства до личной нравственности. Провозвестниками этой утопии часто выступают сами ученые-компьютерщики, употребляя свой научный авторитет в области, где он автоматически теряет всякий вес, но аудитория, ослепленная чинами и заслугами, истово верит теоретикам новой революции.
Существуют, тем не менее, люди, не теряющие здравого рассудка за пределами своей научной степени. К их числу можно отнести Дэвида Гелернтера, автора статьи в журнале Commentary под названием "Компьютеры и стремление к счастью". Гелернтер - светило в своей области, профессор компьютерных наук Йейльского университета, чей профессиональный авторитет косвенно подтвердил технологический террорист Теодор Качинский - в 1993 году он отправил Гелернтеру почтовую бомбу, и ученый получил серьезные ранения. Но помимо этого Гелернтер уже давно создал себе репутацию серьезного мыслителя, автора книг и статей, посвященных социальным аспектам информационных наук и умеряющих неуемные восторги энтузиастов. В данном случае его приговор однозначен: так называемая "информационная революция" - миф.
"[Нет], мы не живем в эпоху информации, и компьютеры с Интернетом не являются революционным этапом в человеческой истории.
В старую индустриальную эпоху, говорят нам, значение имели уголь, сталь и бетон; в нынешнем новом веке главное - это информация. Но совершенно очевидно, что уголь, сталь и бетон по-прежнему имеют такое же значение, как и раньше. Мы всегда будем нуждаться в пище, одежде, крыше над головой, имуществе и, главное, друг в друге. Эти вещи всегда будут нам нужны, и никакая "информационная революция" не уменьшит этой необходимости на волосок. Кого же мы водим за нос? Когда и какой это кибер-миллиардер употребил свои миллиарды на покупку информации? Кто боялся нищеты из-за того, что не сможет поддержать достаточный уровень информированности в своей семье?"
Автор статьи приводит три главных аргумента проповедников новой революции: мы изобрели изощренные машины для производства, обработки и хранения информации, мы создали всемирную сеть информационного обмена, позволяющую практически сводить к нулю расстояния, а придуманные нами машины способны совершать разумные действия.
Непомерная любовь к революциям отбивает привычку к изучению обычной, будничной истории, без мародерства и гильотин. Гелернтер напоминает, что проблема производства, обработки и хранения информации была центральной для всей эпохи промышленного развития, которая продолжается уже столетия. Многие из выдающихся изобретений этого времени относятся именно к области информации: телеграф, телефон, кинематограф, радио, телевидение и так далее. Последние пятьдесят лет, на которые пришелся расцвет компьютерной технологии, многое добавили количественно, но ничего - качественно. Реальный резкий сдвиг произошел в самой науке и инженерном деле, где вычислительные возможности компьютеров позволили решать ранее безнадежные задачи, но эта сторона дела очень мало затрагивает рядового обывателя и потребителя, которого чаруют сирены новой революции.
Если же говорить о скоростях и расстояниях, то и здесь наше время, при всей баснословности прогресса, ничего принципиально нового не выдумало. Самым поворотным и сенсационным событием последних двухсот лет было, пожалуй, изобретение железнодорожного локомотива, но об этом сейчас мало кто вспомнит, потому что собственная коза всегда милее чужой коровы. Самолет был тоже немалым достижением. Можно сколько угодно восхвалять возможности Всемирной паутины, которую сам Дэвид Гелертнер предсказал еще в 1991 году в книге "Зеркальные миры", но сам принцип мгновенной передачи информации на произвольное расстояние был реализован еще в XIX веке изобретателем телефона Александром Беллом. Тогда это был только звук, но с чего-то надо было начинать.
Тот факт, что прогресс ни на минуту не останавливается и даже заметно ускоряется, сам по себе еще не свидетельствует о революции. Краски, как отмечает Дэвид Гелернтер, непрерывно совершенствовались в ходе последних столетий, но это не значит, что можно говорить о перевороте в живописи. Точно так же, как распространение компьютерного редактирования не гарантирует нам превосходства над Шекспиром или Толстым. Да и в самих компьютерах принципиально нового очень мало: любое автоматическое устройство, включая термостат и фотоэлемент, можно считать компьютером, а примитивные автоматы существовали еще в античности.
Тезисы компьютерных революционеров Дэвид Гелернтер опрокидывает простой житейской логикой. Нынешнее изобилие информации можно сравнить с материальным изобилием, попросту говоря с богатством. В любом конкретном обществе существует объективный порог богатства и информации, и люди, поставленные жизненными условиями за этот порог, обречены на нищету и невежество. Но для тех, кто порог переступил, дальнейший рост материального и информационного изобилия уже не имеет радикального значения. Став десятикратно богаче, вы, возможно, на какое-то время почувствуете себя счастливее, но затем эффект сгладится, заботы вернутся, и установится новое равновесие - общеизвестно, что богатые тоже плачут. Эффект дополнительной информации аналогичен.
Если бы заявления об информационной революции имели под собой реальное основание, ее свидетельства были бы у нас постоянно перед глазами, и для доказательства не надо было бы ссылаться на неизвестное будущее. Достаточно поставить вопрос: окружены ли мы сегодня людьми, которые качественно отличаются от вчерашних или хотя бы предков полувековой давности? Каждый немедленно припомнит сослуживца, болвана болваном, несмотря на космпьютер на столе и сотовый телефон в кармане, или соседа по лестничной клетке с кругозором и мировоззрением весеннего головастика. Можно ли считать информированность нынешнего электората в тех же США качественно превосходящей ту, какой обладали избиратели Франклина Рузвельта или Гарри Трумана? И годятся ли сегодняшние школьные учителя, будь то в США или России, в соперники Ушинскому или Монтессори? Ответы на эти вопросы очевидны, и их с лихвой достаточно, чтобы развеять последние революционные иллюзии.
Особого внимания заслуживает третий тезис информационных энтузиастов: о создании искусственного разума. Если бы в нем была хоть крупица истины, о революции можно было бы говорить всерьез. Но эту крупицу разглядеть пока очень нелегко.
Большинство современных информационных пророков не видит качественной разницы между компьютером и человеческим мозгом. Согласно этой теории, наше сознание примерно так же относится к головному мозгу, как программное обеспечение - к машине, или, прибегая к современному жаргону, "софт" - к "железу". В этом смысле, говоря принципиально, ничто не мешает, загрузить сознание Нади в мозг Володи, надо лишь подождать появления соответствующей технологии. Правда, не совсем понятно, кого мы получим в результате - совершенно очевидно, что это будет уже не Надя и не Володя. По мнению Гелернтера, такая "перезагрузка" сознания не только бессмысленна, но и неосуществима.
Человек - не компьютер. В своей книге "Муза в машине", вышедшей в 1994 году, Дэвид Гелернтер описывает человеческое сознание как некий "познавательный спектр", который простирается от ясной и сосредоточенной мысли до повседневной рассеянности, а затем еще дальше - к грезам, видениям и галлюцинациям, которыми переполнен внутренний мир каждого из нас. Чтобы воспроизвести человека в компьютере, нужно закодировать весь этот спектр, то есть научить компьютер галлюцинациям - мы пока что не знаем не только как это сделать, но и что это значит.
Другой механизм, который компьютеру не под силу воспроизвести, - это обычное человеческое рассуждение по аналогии. Такой способ обнаружения неожиданных сходств и различий в самых отдаленных предметах и явлениях не подчиняется логическим законам: по мнению Гелертнера, его движущей силой являются эмоции, которые, в свою очередь, связаны с функциями всего человеческого тела. Иными словами, человека нельзя разделить на "железо" и "софт".
Как определить, обладает ли компьютер сознанием? На этот случай давно, более полувека назад, сформулирован так называемый "тест Тьюринга". Человека отделяют перегородкой от устройства, подлежащего испытанию, и он вступает с этим устройством в беседу. Если по истечении некоего условного промежутка времени экзаменатор не сможет определить, беседует ли он с другим человеком или с машиной, то в случае, если это все-таки машина, ее можно считать обладающей сознанием.
Следует помнить, однако, что этот тест был придуман в "темные времена" психологии, период так называемого "бихевиоризма", когда человека полагали чем-то вроде автомата, полностью состоящего из комплекса условных рефлексов. Многомерный человек, каким он видится сегодня Дэвиду Гелертнеру, поведет себя иначе, чем бесстрастный экзаменатор Тьюринга, и электронному отличнику может не поздоровиться. У нас пока нет серьезных оснований утверждать, что моделирование сознания невозможно, но нет и никаких гарантий. Способ духовного существования человека может оказаться принципиально иным, чем считывание программного кода.
Попытки уравнять человеческое сознание в правах с термостатом, наделенным даром речи, вызывают у Гелернтера протест.
"...Я не думаю, что мы когда-либо придем к заключению, что быть человеком - не такая уж большая честь. Я слышал, как один из самых уважаемых и знаменитых деятелей технологии, выступая перед большой аудиторией, заявил о своем желании, чтобы люди перестали думать о себе как о чем-то отличном от животных - его передергивало от этих старых басен об "уникальности" человека. Он предлагает легкий выход: быть животным просто, а человеком, видит Бог, сложно. Может быть, нам лучше отказаться от своих потуг, свернуть работу и переселиться в хлев?
Отнюдь. Большинство из нас еще не готово отбросить все лохмотья нравственности и святости, которые мы латали на протяжении долгих и трудных столетий: они, может быть, и потрепаны, но это - наш лучший наряд. Не исключено, что он не уступает по важности Интернету. Думаю, что в конечном счете мы придем к заключению не о том, что мы - просто животные, а что наша уникальность состоит вовсе не в силе, скорости и даже не в интеллекте".
Именно эти "лохмотья нравственности и святости" могут оказаться непреодолимым препятствием на пути создания мыслящей машины. До сих пор никому не удавалось обосновать непротиворечивую и последовательную систему морали, которая была бы полностью свободна от "святости", то есть от религии. И если такая система возможна для компьютеров, то человек очень быстро опознает ее как чужую, искусственную. А как быть с темной изнанкой нравственности и святости - с подозрительностью, ненавистью, ксенофобией? И кто напишет код глупости, от которой не свободен никто из нас?
Возвращаясь от гипотез к действительности, можно согласиться с Дэвидом Гелернтером в том, что обещания информационной революции неоправданно завышены. Что бы ни произошло в будущем, о котором нам ровным счетом ничего не известно, мы всегда будем жить в настоящем, и в этой школе у нас нет права перескакивать через урок.
Но я хотел бы пойти немного дальше, чем Гелернтер, потому что даже если претензии несостоявшейся революции отвергнуты, остается неясным, почему нам так полюбился этот термин, которым мы все чаще пытаемся объяснить не только необъяснимое, но и не нуждающееся в объяснении.
Первоначальное значение слова "революция" не вызывает сомнений: это государственный переворот, событие, каких в истории можно насчитать тысячи. Сегодняшнюю напыщенность и многозначительность этот термин приобрел благодаря французской революции, которая начертала на своих знаменах лозунги либерализма, но привела вначале к кровавой бане, а затем к диктатуре и общеевропейской войне. Образцом при этом послужила революция в Америке, которую европейцы упорно отказываются так называть, хотя она была куда менее кровопролитной и, может быть, единственной безусловно успешной в истории: свержение монархии привело к созданию либеральной республики и конституции, которая действует до сих пор.
Впрочем, французские девизы - "свобода, равенство, братство", - оказались не такими уж либеральными. Из равенства впоследствии произросла классовая ненависть и русская революция, позаимствовавшая у своей французской предшественницы ее кровожадный лексикон и любовь ко всех равняющему топору, а из братства - национализм, нацизм и геноцид. Поневоле даешься диву, как это мы по сей день ухитряемся наделять слово "революция" положительным смыслом.
Так называемая "информационная революция" - это уже термин из другого ряда, более метафорический. Он образован по образцу сельскохозяйственной и промышленной революции, двух реальных исторических фаз цивилизации, резко изменивших организацию человеческого общества. Сельскохозяйственная революция, переход от охоты и собирательства к оседлому земледелию, началась за тысячи лет до нашей эры и привела к классовому расслоению, строительству городов и возникновению монархии, то есть цивилизации. Если принять во внимание, что сам этот процесс продолжался тысячелетия, это, по-видимому, была самая медленная из всех мыслимых революций. Промышленная революция кажется по сравнению с ней молниеносной - лет двести, если считать от паровой машины Уатта, максимум пятьсот, если вернуться к эпохе великих мореплавателей и основателей современной науки.
Единственным общим знаменателем во всех этих смыслах слова "революция" можно считать некое туманное хвалебное значение, что, согласитесь, довольно странно, если припомнить кровавые прецеденты. Именно в этом смысле оно как правило сегодня и употребляется. Чувствуя или надеясь, что происходит нечто важное и чреватое полезными последствиями в будущем, мы говорим "революция", потому что сказать "эволюция" - не похвала.
Потеряв интерес к истории, где мы видим слишком много печального, и откуда не извлекаем никаких уроков, мы употребляем слово "революция" как некий код, шаманское заклинание, которое поднимает нам настроение и освобождает от необходимости по-настоящему разобраться в событиях. Революция - это иллюзия короткого замыкания истории, мгновенного катапультирования в будущее, где у нас заготовлен запас приятных сюрпризов и замечательных достижений. Мы, скорее всего, никогда не доживем до этого будущего, чтобы лично убедиться или разочароваться, но тем больше уверенности в наших предсказаниях, потому что никто не опровергнет. Способность придумывать названия освобождает от необходимости понимать.
Удобство такого мировоззрения заключается в том, что жизнь благоустроена наперед - там, где когда-то гарантией было милосердие монарха, теперь побеспокоится технология. Но совершится лишь то, что совершалось испокон веков, и сюрпризы предстоят из числа проверенных временем, далеко не все - приятные. Чем скорее мы вспомним, что наша реальная власть распространяется лишь на территорию собственной личности, собственной совести, тем скорее наступит настоящее будущее.