Я очень люблю свою родину. Скажу вам больше: до сих пор нервничаю, когда приходится писать ее с маленькой буквы. В наше время такое написание считалось орфографической ошибкой и прощалось только тогда, когда удавалось доказать, что ты имел в виду чье-то там конкретное место рождения, причем желательно, чтоб рождение это происходило не в СССР.

Мы читали книжки про пионеров-героев, Зою Космодемьянскую, подвиг советского народа в войне; Ленина называли дедушкой и наперебой старались, чтоб в пионеры нас принимали именно в его музее. Второй по крутизне был музей Калинина; я проболела первый прием, попала на второй, и начало пионерской клятвы помню до сих пор.

Когда умер Брежнев, нам было еще мало лет, и мы боялись, что с уходом доброго бровастого дедушки с невнятной речью немедленно начнется мировая война.
В комсомол мы тоже вступали вполне идейно: нам, лично нам ужасно повезло, что в школе комсомол был больше похож на кружок художественной самодеятельности. Ну то есть собрания тоже были, но помнили и любили не это. Я написала заявление – от всей души, а не по стандарту, - что я очень хочу видеть мою страну счастливой, но в одиночку справиться трудно. В райкоме на меня смотрели как на редкой породы существо.

А мне – и сейчас не стыдно.

Я правда хочу, чтоб у моей родины все было хорошо. Потому что я здесь родилась и старею; я не смогу прожить без русскоязычных книг, без обрывков фраз, услышанных от случайных прохожих, без выщербленного асфальта в родном моем районе, где каждую трещину знаешь наизусть. Без родных могил. Без круглоголовых церквей. Без горечи и гордости, что только мы можем пережить эти зимы без солнца, эти бесконечные кризисы, разочарования в людях, казавшихся пассионариями.

Только родина для меня давно существует как отдельное, личное понятие, не имеющее никакого отношения к государству, в котором я живу.

Я не могу любить страну, где в армии мальчики совершают самоубийства, бегут из частей, страдают от дистрофии - вместо того, чтоб учиться защищать рубежи. Где старушки с лавочек у подъезда переместились в метро, чтоб стыдливо отводить глаза, протягивая за милостыней руку. Я знаю, что на российскую пенсию нельзя выжить, если не помогают дети. Я знаю, что сгоревшие за три года 187 российских стариков всю жизнь ишачили на государство, как умели, - и так страшно ушли.

Я не верю ни одному слову, сказанному чиновником, особенно если он говорит про хорошее. Однако безусловно верю в самые нелепые слухи о том, что происходит, например, с деньгами, направленными на поддержание чего бы то ни было.

Я не боюсь темных улиц родного квартала – но засветло в центре моего города стреляют в людей; сегодня почти так же часто, как в 90-е годы, к которым прочно прилипло определение лихие; но тогда мы верили, что нужно потерпеть, и станет лучше. А стало так, что боятся больше людей в форме, чем уличных гопников, и ни один человек в здравом уме не поверит, что можно, например, выиграть суд по справедливости.

Охотно признаю за людьми право жить, как угодно; устраивать пир во время чумы; в конце концов, в Эфиопии вон всегда голодают, это же не мешает нам ходить в ресторан. Но считаю абсолютно безнравственным пировать напоказ. В своем частном пространстве (куда входят, например, и онлайн-дневники) – пожалуйста. Но если тысячам увольняемых людей по телевизору, вещающему из федерального центра, показывают квартиры и отдых народных избранников, - это выглядит диверсией. Не исключено, правда, что они там наверху считают нас всех биологической массой. Не исключено и то, что живущий на Камчатке врач с заработной платой в 10 тысяч рублей считает показываемое формой инопланетного существования.

Мы, мое поколение, выросли в такое время, которое быстро научило рассчитывать только на себя. У нас стремительно рассосалась иллюзия, что можно прожить жизнь скучно, как описывают в фильме «Москва слезам не верит»: сегодня на телевизор копить, завтра на холодильник, а там и пенсия. Моя бабушка на пенсию еще жила. Мы не сможем точно.

Мы с содроганием вспоминаем советскую бытовую действительность и идеологические шоры – и ностальгируем по собственной юности, музыке и чуть-чуть – по внушенной вере, что наша страна лучшая в мире. Больше ни по чему.

Но только сегодня я снова вижу по телевизору то, что 30 лет назад, и о чем я вовсе не скучала. А в некоторых действиях даже то, что не застала, но о чем читала у Трифонова, Гроссмана, Домбровского и Солженицына. 37-ой light. Или у меня паранойя?

Я знаю, почему родину мы писали с большой буквы. Мы верили, что она большая и добрая, как мама. Родина-мать. Она бы и позвать могла, наверное; и пошли бы защищать, и умерли бы не задумываясь. Так нас научила советская пропаганда. С большим мастерством научила – и, кажется, чем-то все же это было подкреплено. Может быть, опять же, собственной юностью. В 90-е казалось, что страна сбросит заскорузлое, переболеет, - и будет уже не истощенной суровой теткой с плаката, а теплой румяной тетушкой с пирожками. И, кстати, мы много работали, - как и наши родители, и бабушки с дедушками.

А теперь то, что мне пытаются впарить под видом родины, не вяжется ни с каким образом. Нам все время врут. А я лично очень не люблю вранья.

Если формулировать коротко, - прежние отношения с родиной назывались иллюзией взаимности.
Теперь от меня этой взаимности требуют насильно. А я не хочу. Потому что понятия родины и государства распались. Для меня – возможно, навсегда.

Я очень люблю свою Родину. И мне за нее больно. Это мое право, мое личное: понимать свою Родину не так, как понимают те, кто ею управляет. Это право невозможно отнять.
Только любовь моя перешла на частные вещи, вкратце перечисленные выше: те, с которыми не расстаться.

А в общем – мне все чаще хочется вместо «моя Родина» говорить «эта страна». И – честное слово – я в этом не виновата.