200-летие Николая Васильевича Гоголя. О том, как прошел этот юбилейный месяц, мы будем разговаривать с писателем Александром Иличевским, театральным критиком Мариной Давыдовой, социологом и продюсером Анатолием Голубовским, кинокритиком Юрием Богомоловым и литературным критиком Натальей Ивановой, заместителем главного редактора журнала "Знамя".

Для начала послушаем впечатления проректора Российского государственного гуманитарного университета, филолога Дмитрия Петровича Бака.

Дмитрий Бак: Весь юбилей Гоголя был сугубо гоголевский. Потому что главных событий, которые, казалось бы, должны были почтить его память, я не упомню. К сожалению, фундаментальных новых изданий Гоголя не последовало, хотя ведется работа над собранием сочинений под руководством Юрия Владимировича Манна, замечательного гоголеведа. Но ее же нельзя ускорить. Эта материя такая же медленная и неподъемная, как сам Гоголь, как его творчество.

Что же касается других юбилейных мероприятий, они, как и положено, вызывают у меня улыбку. Я думаю, что очень многое из того, что делалось, было просто галочкой в нужной графе таблицы, не более. Поскольку Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой или Тургенев – это такие навязшие в зубах пары, тройки, четверки классиков, сквозь которые очень трудно прорваться к истинному Гоголю. Поэтому я бы не сказал, что мне что-то запомнилось из юбилейных празднеств, и наверное, слава Богу.

- Дмитрий Петрович, а что в вашей персональной творческой биографии, филологической биографии означает Гоголь? Какой чертой своего творчества он вам наиболее близок?

Дмитрий Бак: Сразу несколькими чертами. У меня есть один знакомый художник, который говорит, что он иногда понимает, как сделаны те или иные картины даже гениальных художников, а иногда не понимает. Вот и я до сих пор не понимаю тайну стиля Гоголя, тайну его языка. А недавно у меня был цикл телепередач для школьников, и я перечитал раннего Гоголя. И это удивительное и острое, и ни с чем несравнимое наслаждение. Ну, я могу сказать еще и то, что я несколько лет читал рукописи Гоголя, работая с полным собранием сочинений, читал я второй том "Мертвых душ". И когда видишь, как это Гоголь пишет, правит, то от этой магии уже нельзя избавиться.

И второе. Гоголь призывал к слову относиться честно. То есть это человек, который верил в то, что слово прямо и непосредственно меняет реальность. Он написал в своей великой книге "Выбранные места из переписки с друзьями", что "все нынче распустилось, и дрянь, и тряпка стал человек". И слово Гоголя – это слово, которое он думал употребить именно на то, чтобы все срослось, все сшилось, все швы зарубцевались, и человек перестал быть дрянью и тряпкой. Это совсем другая сторона его творчества. Не просто стилистическая вязь, не просто магия слова, а это удивительная сила воздействия на жизнь. Я вообще убежден, что мы живем внутри какого-то гоголевского сюжета, как внутри гоголевского сюжета живет и Достоевский, и Кафка, и другие классики ХХ века.

- А ваше детское и взрослое восприятие Гоголя отличаются? Вы, насколько я помню, выросли в Черновцах. Нам всем в школе преподавали Гоголя. И чем-то отличается Гоголь школьный, Гоголь черновицкий от Гоголя взрослого, Гоголя профессора Дмитрия Бака?

Дмитрий Бак: Конечно, отличается, как и любой другой писатель. И Тютчев отличается, потому что Тютчев – это не "Люблю грозу в начале мая...", и "Гроза" Островского отличается, потому что это не "луч света в темном царстве". Ну, конечно, в детстве видишь в Гоголе тайну, чудо, романтику, любовь, я имею в виду прежде всего раннего Гоголя, или батальную романтику, как в "Тарасе Бульбе". И самое поразительное, что это все остается с нами. Но прибавляется то, что я сказал, - прибавляется Гоголь-мистик, Гоголь - религиозный писатель, Гоголь-проповедник, Гоголь-пророк – все то, что зафиксировано в ненаписанном втором томе "Мертвых душ" и в великой книге "Выбранные места из переписки с друзьями". Ведь ребенок всегда в нас живет. Мы всегда задаем себе вопрос: "А неужели вон тот – это я?", - как Ходасевич. И как ребенок живет в нас, так и детское восприятие Гоголя сменилось иным, но вместе с тем в основе своей никуда не делось. Потому что Гоголь – это человек предельно наивный, искренний, при всей своей малороссийской хитрости.

- Дмитрий Бак сказал о том, что он не запомнил ни одного юбилейного мероприятия. А этих мероприятий было довольно много. И некоторые из них мне кажутся довольно смешными. На меня лично большое впечатление произвел кинофильм "Тарас Бульба", мы даже посвящали этому художественному произведению отдельную программу. Я хотела бы услышать о ваших впечатлениях от этого юбилейного месяца. Может быть, Анатолий Голубовский начнет?

Анатолий Голубовский: Ну, это высокая честь – начать разговор о юбилее такого человека, как Николай Васильевич Гоголь. Странные ощущения возникают после юбилея Гоголя. У всех на памяти еще юбилей Александра Сергеевича Пушкина. Вот уж там сколько было всего интересного! Можно, например, вспомнить искаженные или приписанные Пушкину цитаты, которыми была увешана Москва, в частности, Тверская улица: "Средь шумного бала, случайно..." Александр Сергеевич Пушкин". Конечно, Гоголь до такого не дотягивает, прямо скажем. Ну, во-первых, стихов практически не писал, хотя написал поэму. Но она как-то не так разошлась на цитаты. Ну и вообще, время другое.

У меня было такое ощущение, что чем ближе к юбилею Гоголя, тем больше растет напряжение, которое принято характеризовать обычно известными театральными словами: "Чем удивлять будем?". Ну, понятно, что для Дмитрия Петровича Бака, конечно, самое главное событие, и оно бы запомнилось ему в первую очередь – это издание полного собрания сочинений Гоголя. Но для обывателя, прямо скажем, это не такое уж шумное явление. Хотя издание полного собрания сочинений Пушкина в 1937 году было действительно серьезным общественным событием. И огромное количество людей знали, что вышло полное собрание сочинений Пушкина. И вот сейчас напрягались-напрягались, и вроде бы все время обещали, что будет что-то такое сверхъестественное. А потом – бац, завтра юбилей, а ничего сверхъестественного не предвидится, кроме премьера фильма "Тарас Бульба". Ну, и кроме телевизионных каких-то событий: "Вот сегодня исполняется 200 лет Николаю Васильевичу Гоголю!". Ну, понятно, показывают фильм Игоря Золотусского или Сергея Мирошниченко. Мирошниченко был художественным руководителем проекта под названием "Гоголь. Прощальная повесть". Вполне небезынтересный проект, хотя проигрывал, конечно, по гламурности и эффектности проекту Леонида Парфенова "Птица-Гоголь". И вроде бы как ничего и не произошло.

А когда обсуждали фильм "Тарас Бульба", по-моему, меньше всего говорили о Гоголе. У меня было ощущение, что премьера фильма "Тарас Бульба" совершенно не связывалась в общественном сознании собственно с юбилеем Гоголя. Какое-то неюбилейное это было дело, а скорее, повод для горячей дискуссии.

Марина Давыдова: В рамках патриотического воспитания трудящихся.

Анатолий Голубовский: Да, в рамках патриотического воспитания. В общем, как-то ложилось в струю, а не то, что это была какая-то сенсация. И я думал: "А вдруг, например, что-нибудь сделают с памятниками Гоголю, куда-то перенесут или что-то такое...". Или, например, могилка на Новодевичьем кладбище, какое-то действо вокруг булгаковского надгробья, знаменитого камня, который взят с могилы Гоголя.

Хотелось если и не праздника, то чего-то действительно запоминающегося. Мне кажется, что хотя бы московский потенциал того, вокруг чего можно было бы устроить что-то такое, что запомнилось бы людям, огромен. Это и могила с ее историей и двумя объектами, которые как-то связаны с Гоголем, это и два совершенно разных памятника, которые тоже как стояли, так и стоят. Единственное, что открыли Музей Гоголя, первый вообще на территории России. Но это, прямо скажем, спорная история: художников и экспозиционеров там значительно больше, чем Гоголя. И инсталляция "Камин", где якобы горят вечно "Мертвые души", все это, прямо скажем, вполне себе дискуссионно. Не так, конечно, дискуссионно, как фильм "Тарас Бульба", но тем не менее.

А для меня юбилей Гоголя начался три года назад, когда я попал в село Гоголево, где, собственно, находится Дом-музей Гоголя. Это на территории Украины, в Полтавской области. Село Васильевка, где Гоголь провел первые годы жизни. И там вполне симпатичный музей. И там вдруг мне в голову-то и пришло, что очень скоро юбилей Гоголя. И я сразу понял, что что-то будет не так. Потому что в этом Доме-музее, например, нельзя было прослушать по-русски экскурсию про Гоголя. Мы пришли туда вполне дружелюбно, а нам сказали: "Хотите экскурсию?", - "Хотим". Нам говорят на чистом русском языке: "Но учтите, что у нас экскурсия только по-украински". И я тогда начал лихорадочно подсчитывать, когда же юбилей Гоголя. И мне ужасно интересно, что там сейчас в Васильевке происходит. Но об этом как-то молчат. И вообще, может быть, на Украине что-то было более эффектное и запоминающееся?

А мне больше всего из того, что было, запомнился фильм Леонида Парфенова, хотя он мне не понравился.

Марина Давыдова: Я согласна с предыдущим оратором. Он как бы утверждает, что такого "раздедюха" не получилось. Вот такой термин "раздедюх", мы его ввели недавно в театроведческий обиход, "разлюли-малины" не получилось. И Толя, по-моему, жалеет об этом.

Анатолий Голубовский: Очень жалею.

Марина Давыдова: Да, действительно, это могло бы быть прекрасно, что и говорить. Юбилей Гоголя меркнет не только по сравнению с юбилеем Пушкина, но даже по сравнению с юбилеем Моцарта, который я наблюдала отнюдь не в нашем отечестве, а в цивилизованной стране Австрии. Где и без всякого юбилея Моцарта можно услышать в общественном сортире, а когда случился юбилей, там на всем был Моцарт, ну, буквально на всем, в том числе и на носовых платках, чтобы в него сморкаться, на туалетной бумаге, и так далее. Ну, это такой прекрасный подарок для человека путешествующего, для описания действительности...

- Режиссер Валерий Фокин в каком-то интервью сказал, что и слава Богу, что юбилей Гоголя не превратили в нечто похожее на моцартовский.

Марина Давыдова: Вот-вот! И я к тому же веду. Потому что когда я представляю себе, как Гоголя со всеми комплексами, вокруг него наверченными, можно было бы совместить с нашим умением праздновать юбилеи, то я себе представляю что-то несусветно дикое, после чего люди должны были бы расхотеть читать Гоголя на всю жизнь. Вот этого не случилось.

Но если вы меня спросите, запомнился ли мне юбилей Гоголя какими-то интересными спектаклями, фильмами, телепередачами, то я отвечу, что нет. А если спросите, запомнился ли мне вообще, - пожалуй, да. Дело в том, что именно в дни Гоголя стало как-то особенно очевидно, что Гоголь лезет буквально отовсюду. Ведь это же самый актуальный писатель, задумайтесь! Вот вы часто встречаете в жизни Андрея Болконского или Евгения Онегина, или Печорина, Арбенина? Но, тем не менее, Городничие, Ляпкины-Тяпкины, Хлестаковы лезут буквально изо всех щелей. А в связи с юбилеем Гоголя они, может быть, даже не активнее полезли, но как-то стала очевидна связь этих людей с творчеством Николая Васильевича. Например, у меня было несколько совершенно гоголевских историй, связанных в основном с борьбой некоторых наших граждан за нравственность и за правильную интерпретацию Гоголя и написанием писем в очень высокие инстанции про то, что нельзя же обходиться так с нашим Гоголем.

- Это касалось театральных постановок?

Марина Давыдова: Это в основном касалось театральных постановок. Причем если, не дай Бог, какой-нибудь высокий чиновник входил в какую-нибудь гоголевскую комиссию, то, соответственно, это все усиливалось. И стиль этих писем совершенно гоголевский. Я вспоминаю, как после спектакля "Женитьба" в одном театре вышел на сцену режиссер, а потом стали выходить всякие чиновники, которые его поздравляли с юбилеем, и стало совершенно очевидно, что это разыгрывается такой третий акт спектакля. И самое удивительное, что участники этой третьей части совершенно не понимали, что они, собственно, участвуют в гоголевском представлении, в его продолжении.

- История повторяется не то что дважды, а многократно. Когда вы это рассказывали, я вспомнила, как Трауберга и Козинцева, авторов знаменитого фильма "Шинель", в двадцатые годы уволили со студии за слишком вольную интерпретацию Гоголя по сценарию Юрия Тынянова.

Юрий Богомолов: Я хотел бы продолжить мысль, во-первых, Бака, о том, что мы находимся внутри сюжета Гоголя, а во-вторых, поддержать Марину. Накануне юбилея был такой шоу-съезд михалковский, где было несколько сцен из Гоголя. Например, замечательная сцена, где Михалкова уговаривали стать председателем Союза, а он говорил: "Нет-нет, ни-ни, не уговаривайте, ни за что, никогда!", - и тут же согласился, и тут же прослезился. Ну чем не хлестаковская история! Или некоторые фрагменты его доклада, где он разоблачал своих коллег, обвиняя их в коррупции, взяточничестве и в прочих грехах. И между прочим, делал это совершенно в стиле Ноздрева. Если вы помните, когда Ноздрева спрашивали о том, правда ли, что Чичиков украл губернаторскую дочку, то он говорит: "Конечно. И сам я в этом участвовал". И стал доходить до таких подробностей, - пишет Гоголь, - что стал называть имена ямщиков, которые везли эту дочку. То же самое и Никита Сергеевич, когда он стал приводить какие-то счета, выводить их на экран, показывать. А вместе с тем, это был такой бред, когда он начал рассказывать о том, что полмиллиона долларов стоила кампания по его дискредитации, и стал называть какой-то нью-йоркский счет, и так далее… И сидят две тысячи образованных людей, ну, не самых необразованных, скажем, членов Союза кинематографистов, и смотрят на это с открытыми ртами. И, как гоголевские персонажи из того же "Ревизора", совершенно готовы верить всякому бреду. И тоже как бы говорят: "Ну, конечно, может быть, он чего-то соврал, но вот чтобы совсем ничего не было, так это невозможно". Вот такая близость. Я уж не говорю про то, как был съезд организован. Это же тоже был сюжет из "Мертвых душ", когда собирались доверенности, ну, не совсем мертвых душ, но уже пенсионных душ, уже инвалидных душ, уже, так сказать, неподвижных душ. Собирались, а потом размахивали этими душами. Была совершеннейшая ревизская сказка, которую придумал в свое время Николай Васильевич Гоголь, а сейчас на практике реализовал Михалков. И было ощущение, что гоголиада, в общем-то, существует... А когда смотришь еще и на гламурных дам, приятных во всех отношениях или просто приятных, то это ощущение уж точно не покидает. Действительно, юбилей Гоголя как-то вдруг все это обнажил. Вот если Пушкин – это небо, Толстой, может быть, – это почва, то Гоголь – это воздух, которым мы дышим.

Марина Давыдова: То есть нам не надо праздновать юбилей Гоголя, потому что мы его и так празднуем практически каждый день. Давайте это зафиксируем.

Александр Иличевский: Мне понятно, наверное, почему это так скромно праздновалось. Потому что, во-первых, Гоголя невозможно разобрать на цитаты. То есть его нужно цитировать абзацами. Действительно, очень трудно возводить в ранг праздника свое собственное бытование.

Марина Давыдова: А я себе представляю такие плакаты: "Скучно на этом свете, господа". Н.Гоголь".

Александр Иличевский: Ну, Гоголь, он человек невеселый. То есть очень трудно из него выбрать что-нибудь такое...

Наталья Иванова: Человек невеселый, а писатель веселый.

Анатолий Голубовский: Зощенко тоже был невеселым.

Александр Иличевский: В моем понимании, как можно было бы обыграть празднование юбилея Гоголя, - скажем, войти примерно в комнату с кривыми зеркалами. То есть, с одной стороны, это ты, а с другой стороны - это произведение писателя, в котором отражается наше бытование. А почему мы находимся внутри Гоголя? Мне кажется, что нет более влиятельного на детское сознание писателя в принципе. Потому что это как бы наш Гарри Поттер. Потому что ничего более интересного для человека в малом возрасте нет, чем прочитать про какую-нибудь ведьму, которая была оседлана священником, а потом эта ведьма ему отомстила. Дальнейшее прочтение мое русской литературы было таково: все славные или не очень славные женские образы прочитывались через эту панночку.

Наталья Иванова: Бедный Иличевский!

Александр Иличевский: Я готов утверждать, что Настасья Филипповна в "Идиоте" - это чистой воды панночка, и все, что она там творит, - это перефразирование того, что она творит в церкви с бедным Хомой Брутом.

Пушкин, скажем, стилистически как-то объясним, мне так кажется. А откуда стилистически взялся Гоголь – это совершенно непонятно. Но понятно, откуда взялся стилистически Набоков – из Гоголя.

Мое детство проходило в городе Воскресенске, в Подмосковье, вокруг Москвы-реки. А Москва-река вся усеяна усадьбами, в которых неизвестно кто жил, но в моем детстве там находились всякие лечебницы, туберкулезные диспансеры и прочее. И все время в моей голове было, что я путешествую вместе с Гоголем по всем этим усадебкам. Или в городе Алексине, за которым в Калужской области кончаются дороги, но начинаются всякие череды усадеб. Колосово, например, в котором помещик в конце XIX века, вернувшись из Германии, отстроил усадьбу в виде копии какого-то немецкого замка и устраивал там всякие празднования. Это тоже абсолютно гоголевский сюжет.

Наталья Иванова: Я, конечно, согласна с тем, что мы живем все внутри Гоголя, и лучшее празднование юбилея – это открыть пошире глаза и увидеть его окрест себя. Но вот мне такая интересная параллель закралась в голову, что мы живем в те самые отчасти рифмующиеся времена с николаевскими... Ведь дело не только в том, что Гоголь вокруг нас, как всегда, это вообще его типы, это вечные архетипы русской действительности, и никуда мы от них не денемся. Но еще и время такое, которое подкидывает нам новые версии ренессанса гоголевских сюжетов. И может быть, именно поэтому мы можем говорить о юбилее Гоголя как о вечной нашей российской действительности. Мы из этого юбилея никуда не можем выйти.
Но существует и фактический юбилей Гоголя. И фактический юбилей Гоголя был отмечен, по-моему, совершенно формально. Вот этот музей, который кровь из носу надо было открыть, это было сделано совершенно формально. Ужас, который при описании этого музея преследует каждого нормального человека, - это тоже гоголевский ужас. Гоголя мучили, когда он умирал, все эти пиявки страшные, воду лили на голову. И по-моему, этот музей – это музей ужаса умирания Гоголя. Это не музей жизни Гоголя, а музей смерти.

Дальше. Телевизионные фильмы. Я не большой поклонник ни первого, ни второго, ни третьего. Фильм Игоря Петровича Золотусского навеял на меня такую странную скуку, отнюдь не гоголевскую. Это было напыщенно, это было совсем не связано с тем праздником или с той мистикой, которая Гоголя делает для нас Гоголем. Что касается парфеновского фильма, то это, собственно говоря, Парфенов на фоне Гоголя. Кому нравится Парфенов, тому хорошо, а кто хотел что-то узнать или получить по поводу Гоголя, то не получил. В общем, на фоне Гоголя снимается семейство. И мы расписались все в своей бедности.

А что касается журнала "Знамя", который я здесь отчасти представляю, то мы вышли из этой ситуации каким-то своим образом. Во-первых, мы решили, что Гоголя нельзя отмечать просто как юбилей. Собственно говоря, целый год у нас будет Годом Гоголя. И не только та проза, которую мы печатаем, очень часто перекликается с Гоголем, но у нас в апрельском номере круглый стол, в котором Валерий Попов, замечательный писатель из Питера, говорит, что он предложил устроить питерским потенциальным спонсорам литературный гоголевский фестиваль. Но они сказали, что это невозможно, потому что на имя Гоголя никто не придет. Поэтому Гоголь для них - не бренд.

Вот вы говорите про памятники в Москве, и они, действительно, очень интересные. И разговоры о памятниках Гоголю совпадают с обострением политической ситуации в стране. Как только у нас началась перестройка, первая моя публикация была в "Московских новостях" про два памятника Гоголю, как они овеществляют вот эту метафору: Россия, она вот такая, государственная, или она вот такая, как в памятнике работы Андреева? И если говорить о "Знамени", то "круглый стол" в четвертом номере будет продолжен публикациями очень странными и необычными. То есть, конечно, публицистика. "Гоголь в нашей жизни" будет, безусловно, обрисован. Или "Гоголь и поэзия".

Здесь говорили о том, что Гоголя нельзя разобрать на цитаты. Но получается так, что внутри современной поэзии, скажем, внутри стихов Олега Чухонцева присутствует Гоголь, о чем сам Чухонцев, я думаю, не подозревал. Гоголь сидит у нас в подкорке, и от этого мы никуда не можем деться, и это замечательно. Я помню очень хорошо, когда я поступила в университет и пошла на первые лекции Владимира Николаевича Турбина о Гоголе. У него был такой курс: Пушкин, Гоголь, Тютчев. Очень странный курс. И это был совсем необычный Гоголь, в котором очень важное место занимала книга Андрея Белого "Мастерство Гоголя".

Если говорить о юбилеях, то мы только что пережили еще один юбилей – 110 лет со дня рождения Набокова. И никто этот юбилей почти не заметил и не отметил. А писатель, скажем, тоже гениальный. И у него есть замечательная книга о Гоголе. И я думаю, Господи, какие мы бедные, какие мы не креативные. На самом деле, ведь можно было сделать Гоголя через Андрея Белого, Гоголя через Набокова, Гоголя через Зощенко...

- Через Синявского.

Наталья Иванова: Да. Но почему же мы такие тупые, что мы должны рассказать: "Родился, не женился, написал, сжег, умер". И все, у нас больше фантазии ни на что не хватает. А ведь постоянная гоголевская рифма присутствует в нашей действительности, и в нашей философии, и в нашей литературе, в нашей культуре. Вспомним хотя бы Розанова, несколько его замечательных и интересных заметок о Гоголе.

И в связи с этим я должна сказать, что вышла одна превосходная книга – это сборник "Гоголь в русской критике", который составил Сергей Георгиевич Бочаров. И вышла в Ярославском университете книжечка театроведческих и киноведческих изысканий, крошечным тиражом, но тоже очень интересная. И одна из этих статей вошла в материалы к юбилею Гоголя, которые я подготовила для ярмарки "Книги России". Там был круглый стол, посвященный Гоголю, в котором участвовали писатели от Ольги Славниковой до Дмитрия Бака.

- Я бы хотела вернуться к одному из главных телесюжетов, связанных с Гоголем. Это фильм Леонида Парфенова "Птица-Гоголь".

Анатолий Голубовский: Мне кажется, что даже если бы Леонид Парфенов просто появился на экране и зачитал, например, "Мертвые души", то все равно это, может быть, было бы неплохое решение.

- Там же Земфира в роли чтеца.

Анатолий Голубовский: Ну да. Мне кажется, что все проблемы, связанные с юбилеем Гоголя, связаны и с тем, что мы не креативные, и с тем, что нам, в общем, все равно, с третьей стороны, с тем, что мы все время живем в этом неизбывном пространстве гоголевского сюжета. Все это так. Но кроме всего прочего, мне кажется, Гоголь – это такая фигура, к которой мало применимы наработанные за последние 15 лет способы репрезентаций чего-то важного, общественно значимого, глубоко культурного, исторического. Вот он как-то не укладывается в схемы. Вот Пушкин, например, - светский персонаж, вполне себе в определенном смысле гламурный, и как-то понятно, как с ним работать. А как работать с Гоголем, совершенно неясно. Потому что у каждого человека более-менее сознательного, действительно, есть очень серьезная история взаимоотношений с Гоголем: вот в детстве он такой, потом вдруг появляется что-то новое.

У меня тоже были детские какие-то шоки, связанные с Гоголем. Тогда нас заставляли разучивать что-то из Гоголя. И естественно, это был "Тарас Бульба". И я в растерянности пребывал всякий раз. Во-первых, "редкая птица долетит до середины Днепра", - я не очень понимал, что это за Днепр такой и что за птица, которая не может долететь до его середины. С другой стороны, сцена казни Тараса, и вот эти все слова "да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!" - мне было совершенно непонятно, о чем идет речь, про что это, зачем это, кто хороший, кто плохой в этом произведении. Хотя потом время расставило все точки над "i". А в детстве и потом долгие еще годы мне было совершенно непонятно, кто там хороший, кто плохой. Все там детей убивают, женщин насилуют, в общем, какой-то ужас и кошмар полный вокруг. Ну, естественно, до того был Гоголь, связанный с ужастиками всеми невероятными, потом был Гоголь - невероятно смешной писатель, когда просто заходились и держались за животы, безотносительно к школьной программе, когда читали "Мертвые души". Потом "Выбранные места из переписки с друзьями", но уже совсем другая история. Каждый прошел, наверное, какой-то свой очень сложный путь с Гоголем. И чего с этим делать, непонятно. Никакой светскости, никакого гламура, сплошная рефлексия и какие-то взаимоисключающие друг друга смыслы.

Наталья Иванова: И смерти героической нет, как у Пушкина.

Анатолий Голубовский: И смерти героической нет, и женщин нет, вообще ничего нет. Единственное отличие, которое вносится в этот дискурс, вот в этой привычной репрезентации что отличает Гоголя от Пушкина – это то, что Пушкин всю свою жизнь просидел в России. А Гоголь большую часть своей жизни пропутешествовал и объехал огромное количество стран.

Наталья Иванова: Ну, не огромное, но 12 лет он жил в Италии.

Анатолий Голубовский: Во всяком случае, он бывал в разных местах.

Марина Давыдова: Парадоксальным образом Пушкин, никогда не выезжавший за границу, воспринимается нами совершеннейшим европейцем, в то время как Гоголь, который значительную часть жизни провел за границей…

Наталья Иванова: …воспринимается нами малороссом все-таки за его замечательный русский язык.

Марина Давыдова: В общем, нашенским.

Анатолий Голубовский: И естественно, Леонид Парфенов, который привык именно к этим наработанным способам репрезентации, туристическую сторону его жизни и взял за основу. И ровно проехал по тем же местам, по которым ездил и Гоголь, и, я думаю, многие зрители фильма Леонида Парфенова, которые бывали и в Италии, и в Израиле.

Наталья Иванова: Такой "Travel-Гоголь".

Анатолий Голубовский: Да. И конечно, нарциссизм Парфенова в этом фильме уже совершенно зашкаливает. И я даже был поражен тем, насколько он зашкаливает. Понятно, что Гоголь – это персонаж, в общем, не очень интересный для Парфенова. И при этом - перегруженность всей этой истории компьютерными чудесами, когда человек перестает следить за словами, за смыслами, за содержанием, даже за тем, где находится, собственно, Парфенов. Зритель только и ждет, из какого угла вылезет не гоголевский персонаж, как в жизни бывает, а какое-то диковинное компьютерное сооружение, стол вдруг какой-то из чего-то соткется, что-то такое... Сидишь и каждую секунду думаешь: "А что еще появится такого компьютерного, такого невероятно дорогого, такого гладкого, стильного, гламурного?". И Гоголь здесь, по-моему, абсолютно ни при чем. И от этого очень устаешь. И только большие любители, фанаты, люди, которым чем больше аттракционов, связанных с кумиром, тем лучше - вот Алла Борисовна Пугачева, вот аттракцион на аттракционе, история на истории, и тут то же самое, - могут полюбить, как мне кажется, этот фильм. Потому что это чрезвычайно утомительно для нормального человека, у которого не сдвинуты мозги.

Юрий Богомолов: Я после Толи себя чувствую ненормальным человеком. Потому что я несколько по-другому это воспринимал. Дело в том, что у Парфенова здесь своя роль – роль гида-неофита. А как всякий гид-неофит, он самонадеян, иногда самодоволен. Но неофиты бывают иногда чрезвычайно продуктивны в своих взглядах. Вспомним один из рассказов Шукшина, где герой вдруг сделал литературоведческое открытие...

Анатолий Голубовский: Прошу прощения, Юрий Александрович. Честно говоря, это положение неофита - положение вполне взрослого человека, которому пристало бы многие вещи прочитать и знать, и не относиться с таким неофитским, я бы сказал, энтузиазмом к каким-то вещам...

Наталья Иванова: А он работает на упрощенное сознание. И это очень плохо, с моей точки зрения.

Анатолий Голубовский: Он работает на упрощенное сознание, но почему-то сам не дотягивает даже до упрощенного сознания.

Юрий Богомолов: Действительно, ситуация такая. Но, между прочим, неофиты, я возвращаюсь к своей мысли, иногда делают открытия. И в данном случае таким образом я это понял.

Александр Иличевский: А что в рассказе Шукшина было?

Юрий Богомолов: А в рассказе Шукшина слушал мужик, как его сынишка учит заключительную историю про Русь-тройку, которая мчится, и вдруг до него доходит, что в этом экипаже мчится жулик Чичиков.

Наталья Иванова: Я прошу прощения, у Аркадия Беленкова в его замечательной книжке сказано, что "сидит в этой тройке..." Книга Беленкова была напечатана в журнале "Байкал"...

Юрий Богомолов: Я не думаю, что Шукшин ее прочитал...

Наталья Иванова: ...которую Шукшин как раз мог прочитать. А потом этот журнал закрыли, посередине этой публикации.

Юрий Богомолов: Но все равно Шукшин сделал гениальную вещь – что эта мысль пришла в голову вот такому темному человеку.

Наталья Иванова: После Беленкова.

Юрий Богомолов: Да, после Беленкова. Но герой-то Шукшина не читал Беленкова, правда?

И вы спрашивали про детские впечатления от Гоголя. У меня детских впечатлений не было. У меня, в отличие от многих из вас, младенчество упало на военные годы, а детство – на очень регламентированные школьные годы. И в детстве я не могу припомнить свои встречи с Николаем Васильевичем. А вот в студенческие... Когда я стал писать диссертацию о том, как работает художественное время в телевизионном произведении (меня занимал тогда Эфрос), я решил обратить внимание на то, как оно работает в кино и в театре. И в частности, я обратился к "Женитьбе" Гоголя. И обнаружил там такую накладку классика. Когда Подколесин утром просыпается, встает, то первая мысль его, что вот, мол, надо бы жениться, а он мясоед уже пропустил, стало быть, наступает пост, а в пост не венчают. Стало быть, в конце пьесы, в финале Подколесин мог не выпрыгивать в окно, а выйти спокойно в дверь. Вот такая была накладка, но она, естественно, была абсолютно необходима, потому что в театре единство времени работает как художественный прием, а не просто как условие, печальная необходимость. Ну, давайте представим себе, что история "Женитьбы" растянулась бы на несколько дней. И что бы из этого получилось?

Кстати, в кино часто экранизаторы терпели поражение именно из-за того, что они не понимали, что театральное время нельзя растягивать. А кино предполагает вот такое растяжение во времени, некую протяженность. Потом я все это написал, книжка вышла. И я ее подарил Шкловскому. Мы общались тогда, поскольку я был редактором журнального варианта его книжки об Эйзенштейне. Он ее отложил, а где-то через полтора года позвонил и стал увлеченно говорить о том, что он посмотрел "Анну Каренину" и обнаружил, что Анна там несколько дольше носит своего ребенка, и что это необходимо художественно.

Я вот к чему это говорю. Действительно, Парфенов все-таки дает представление о том, что Гоголь – это пространство, это некий космос. Поэтому он существует – и мечется в этом пространстве. И отсюда его такая экспансивная манера размахивания руками, быстрых пробежек от одного края кадра к другому и так далее. Тем более, можно вспомнить, что на юбилее показывалась Пугачевой его картина "Алла Пугачева. Портрет на фоне". 1993 года, между прочим, производства. Это был скромный юноша, который себя чувствовал робким свидетелем, и выглядел абсолютным гимназистом рядом с матроной нашей эстрады. Поэтому я думаю, что все-таки Парфенову в этом виде его сочинения удалось создать для массового зрителя ощущение того, что Гоголь – это, действительно, некая Вселенная. А что касается гоголевских персонажей, по которым Толя тосковал, то для этого был год или два назад сочинен Павлом Лунгиным фильм, сериал "Дело о "Мертвых душах", где персонажей было полно. И между прочим, там было отчасти довольно скучно.

Марина Давыдова: Я не являюсь каким-то страстным поклонником Леонида Парфенова. Более того, я, собственно, его передачу видела очень недолго. Просто я подошла к телевизору, а там она шла, и я какой-то фрагмент ее посмотрела. Но я думаю, что тут излишне строгий подход – не совсем верный. Когда мы говорим о том, что Парфенов нам являет немножко упрощенного Гоголя... Ну, послушайте, это телевизионный формат. Честно говоря, всякий раз, когда прихожу на телевидение, и мне там нужно что-то сказать, я понимаю, что если я буду говорить что-то очень умное и глубокое, то буду казаться страшной дурой. Потому что телевизор настоящей, подлинной глубины не дает, он просто этот формат не выдерживает. Там нужно говорить довольно просто и доходчиво, и это задано условиями игры. То, что говорил Парфенов, было довольно просто, доходчиво.

Это не вступало ни в какие прямые противоречия с тем, что я знаю о Гоголе, это было весьма информативно и это было по-телевизионному увлекательно. Он даже был не столько неофитом, сколько телевизионным магом, по мановению руки которого город Рим превращался в какую-то компьютерную игру, и мы могли посмотреть, в какой квартирке жил Гоголь, и так далее. А я думаю, что для телевизионной передачи, которая повествует о каком-то писателе или ином каком-то художнике, увлекательность – это немаловажная вещь. В конце концов, я себе представляю многомиллионную аудиторию, из которой многие, ну, если и открывали Гоголя, то в детстве и по принуждению, вот они это узнали, услышали, они поняли, что про Гоголя можно говорить интересно.

Наталья Иванова: А вы почему отошли от экрана?

Марина Давыдова: А я вообще от него все время отхожу.

Наталья Иванова: Посмотрела чуть-чуть и отошла. Значит, не увлекло.

Марина Давыдова: Если вы спросите меня, нужен ли мне телевизионный фильм Парфенова, я скажу: "Нет, я предпочту прочитать Набокова". Ну это же телевидение... Это даже не театр. Это, действительно, рассчитано на миллионную аудиторию. И если, адресуясь к этой миллионной аудитории, ты можешь быть хоть в какой-то степени интеллигентным, образованным и информативным, то это уже немало. Уж во всяком случае, я предпочту такую передачу о Гоголе другому телевизионному занудству, после которого любой нормальный человек должен вообще навсегда постараться забыть эту фамилию.

Наталья Иванова: Я думаю, что вообще Гоголь очень трудно поддается визуализации. Потому что вся его мистика, все его чудо на самом деле - в слове. И как только происходит визуализация либо его прозы, либо его жизни, то здесь какая-то прореха, в которую все падает и там пропадает.

Что касается успешной визуализации Гоголя, то я помню только две вещи. Первая – это, конечно, иллюстрации Агина, это мое первое детское впечатление, и оно до сих пор никуда не исчезло. Это потрясающие иллюстрации. И второе – это, конечно, неоконченный фильм "Шинель" Юрий Норштейна. 15 минут, которые я видела, для меня это было точнейшее совпадение с Гоголем. Мне рассказывал Жорж Нива, который выступал у нас на круглом столе и который выступал в Париже на круглом столе, посвященном Гоголю, что они собирались договориться с наследниками и показать фильм Алексеева, который тоже был потрясающим иллюстратором Гоголя и изобретателем так называемой игольчатой мультипликации. И вот там, говорят, просто какое-то необыкновенное чудо. Но я еще этого не видела.

Фильм Парфенова... да ради Бога, пускай будет. Но, на мой взгляд, там есть фантастическое стилистическое расхождение между Гоголем и Парфеновым. И они абсолютно не совпадают.

Марина Давыдова: А он на этом, кстати, и играет. Он даже ведь специально ввел туда Земфиру с Табаковым.

Наталья Иванова: Он-то на этом играет, но просто я вижу, что от этого кричащего противоречия не рождается ничего положительного. Противоречие здесь том, что Парфенов выступает в облике такого лощеного джентльмена, которому все доступно, а Гоголь никогда не был в этом облике. Он был такой дурацкий, когда он коллекционировал какие-то цветные жилеты или, как говорят, даже сам их вырезал и сшивал. Он был совершенно другой. И там просто такое количество ускользаний от множества масок Гоголя, о которых мы говорили, а за каждой из этих масок – еще живая рана, как мы понимаем... И вот это несовпадение - я тоже, как Марина, подошла и отошла. Как в "Ревизоре": понюхали и пошли прочь. Поэтому я не могу серьезно так говорить, как Голубовский или Богомолов.

Юрий Богомолов: Парфенов все-таки отделяет себя от Гоголя. И кроме того, есть как бы вид сбоку на Гоголя – это письма, которые читает Табаков. И есть некий намек на самого Гоголя...

Марина Давыдова: Такой бесенок там, да.

Юрий Богомолов: ...которого играет Земфира. То есть ни дама, не мужчина, примерно как сам Гоголь описывал Чичикова: ни толстый, ни тонкий... И вот есть все-таки этот несколько мистический персонаж, (он не развит, естественно, это чисто графический набросок, не более того). А Парфенов – это нарочитый такой оболтус, но денди-оболтус, каким примерно мог бы быть в молодости сам Гоголь, в котором очень много от Хлестакова...

Марина Давыдова: Хлестаковствовал, было дело.

Юрий Богомолов: Да, совершенно верно. И поэтому мне показалось, что Парфенову удалось нечто большее. Вы целиком не посмотрели, и поэтому не возникает ощущения пространства внутри самого фильма. А там же есть какие-то любопытные вещи, объяснения, например. Ну, я не знаю, как вы, но я, когда уже много читал и перечитывал Гоголя, абсолютно не мог понять, чего его носило по свету, почему, находясь в Питере, он писал "Сорочинскую ярмарку" и все эти живописные повести.

Наталья Иванова: Есть такая теория, что у него была все-таки тяжелейшая депрессия последняя, и эта охота к перемене мест была болезненной, и, собственно говоря, психическое было состояние, он не мог жить.

Александр Иличевский: Это одно из явлений маниакально-депрессивного психоза.

Юрий Богомолов: Вы знаете, все-таки объяснять медициной и Достоевского, и Гоголя...

Наталья Иванова: Нет, объяснять целиком нельзя, но диагнозы какие-то можно поставить.

Александр Иличевский: Существует одно из гипотетических медицинских заключений, от чего же все-таки умер Гоголь. И это совершенно фантастическая увлекательность.

Юрий Богомолов: Насчет этого был недавно показан фильм...

Наталья Иванова: Ермаков имеется в виду? Иван Ермаков, отечественный психиатр.

Александр Иличевский: А вообще вдумайтесь, смерть совершенно чудовищная была.

Вообще Гоголь имеет дело с мнимостями. Речь идет о каких-то совершенно не изобразительных вещах, которыми они оперирует, потому что стиль невозможно передать визуализацией. Потому что Гоголь по преимуществу человек, снедаемый стилем. Скажем, Пушкина пересказать гораздо проще, чем Гоголя. И Чичиков работает с мнимостями. Как он садится, потирая руки, и говорит о том, что "вот теперь-то у меня 400 душ точно есть". И мы вспоминаем о том, куда же он подастся с этими душами. А он подастся на остров Крым, в те края примерно.

Наталья Иванова: В Херсонскую губернию.

Александр Иличевский: Да. Я хотел бы спросить Марину, может быть, она знает совершенно точно. Была такая постановка какого-то режиссера, связанного с футуристами, в 20-е годы. Человек поставил "Ревизора" следующим образом. Все происходит, все заканчивается немой сценой. И все ждут того, что сейчас войдет ревизор. И он входит в этой постановке, и это – Хлестаков…

Юрий Богомолов: А это ведь повторилось в самой действительности год тому назад, когда избирали Путина, и он совершенно так же, как Хлестаков, отказывался от этого...

Наталья Иванова: Как Михалков отказывался.

Юрий Богомолов: Да. И тем не менее, он, вроде бы, не стал, но пришел...

Наталья Иванова: Но иначе, с другого входа.

Марина Давыдова: Я, к стыду своему, сейчас не атрибутирую вам ту постановку, которую вы описали. Но за последнее время у меня было два сильных театральных впечатления от постановок Гоголя. Это лучшие, я думаю, спектакли, сделанные по Гоголю. Это довольно давний спектакль Валерия Фокина "Номер в гостинице города NN". И спектакль "Иваны", сделанный по повести о том, как поссорились соответствующие персонажи, который сделал тоже у Фокина в Александринском театре питерский режиссер Андрей Могучий. А что объединяет эти спектакли, на самом деле очень разные? В спектакле Фокина вообще практически нет сюжета произведения, и из всех персонажей сохранен один Чичиков, а все остальное – это театральные сноски к тексту, который мы знаем. И Чичиков приезжает в некий номер, и отовсюду, буквально из всех щелей, - а там сценография сделана таким образом, что много выдвижных ящиков, - на него лезут какие-то странные персонажи. Не то чтобы они все монстры, но это какой-то совершенно фантомный мир. И он неким образом визуализирован.

В спектакле Могучего то же самое. Не столько нам рассказывается сюжет повести, сколько мир Гоголя подается как мир Босха, населенный какими-то удивительными фантомами, которые могут вдруг выскочить из-за любого угла. И это оказалось самым продуктивным, самым эффективным с театральной точки зрения путем. Визуализация того фантомного мира, который у Гоголя существует в тексте каким-то вторым или третьим планом, а иногда даже в каком-то подтексте.

Я недавно в связи с описанием постановки той же самой повести, но в другом театре, еще раз перечитала "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" - это потрясающее произведение! Может быть, одно из самых гениальных у Гоголя. Потому что, Господи, ну о чем речь!.. О каких-то двух помещиках, которые между собой поссорились. Но какой чудовищный мир за всем этим встает! И как он его рисует! Там какая-то свинья заходит вдруг в городскую управу, уносит в пасти навет. Там есть какой-то, кроме того Ивана Ивановича, еще один Иван Иванович, какой-то калека, который подробно - абсолютный Босх! - описывается. Там постоянно какие-то фоновые персонажи, это какие-то полумонстры, даже на физическом, на визуальном уровне. И ужас охватывает тебя, когда ты читаешь это, казалось бы, совершенно бытовое произведение, повествующее о банальнейшей бытовой ситуации. И извлечение этого мира страшного, по всей видимости, ужасно преследовало самого Гоголя... Он же в результате перестал быть писателем, потому что для него этот мир, видимо, был абсолютно явственным, реальным. Как Чичиков в спектакле Валерия Фокина, я себе так представляю вот этого несчастного Гоголя, живущего среди всех окружающих его страшных существ, которые просто лезут на страницы его произведений. Он от них отмахивается, гонит их в дверь, а они залезают в окно, они между строчек, они в строчке.

Мы немножечко некорректно сравниваем юбилей Гоголя с юбилеем Пушкина. А я еще сравнила его с моцартовским юбилеем. И как-то подумала сейчас, что устраивать юбилеи таких гармонических гениев гораздо проще. У Гоголя же биография какая-то совсем не житийная, с какой стороны на нее ни посмотри. Я уж не говорю о его страшной смерти. Он же сам был не только Акакием Акакиевичем, но он и Хлестаков. Познакомившись с Пушкиным и немножко с ним пообщавшись, он тут же пишет матери: "Пиши мне письма в Царское село, Пушкин передаст". Это чистый Хлестаков! И такого в биографии Гоголя чрезвычайно много.

- Я думаю, что это самопародия: "Я с Пушкиным на дружеской ноге".

Марина Давыдова: Конечно! Ему не надо было, как говорится, далеко ходить. Помимо того, что он вокруг себя видел всяких... он и в себе видел столько собственных персонажей.

Александр Иличевский: Есть на самом деле бытовое объяснение, почему он так матери пишет. Я уверяю вас, что мать вряд ли знала, кто такой Пушкин. Это просто чтобы продолжить контакты и знакомство с Александром Сергеевичем.

Наталья Иванова: Чтобы он мог к нему зайти и получить почту, сказав ему: "Вы знаете, вот так получается, что у меня нет адреса...". Но, конечно, какой изощренный ум для этого понадобился!

Александр Иличевский: Почему "Мертвые души" - поэма? В ней совершенно очевиден некоторый ритм, причем ритм не просто прозаический, а композиционный. То есть Чичиков приезжает в определенный пункт, потом он куда-то едет. Есть такие отбивки, есть дорога, в конечном итоге, она в этой птице-тройке как-то выражена. Но при этом никакого ландшафта. Гоголь его не описывает. Максимум, о чем он говорит, - о дороге...

Наталья Иванова: Да он вообще не реалист.

Александр Иличевский: Совершенно верно. Вот об этом и речь. То есть дорога: кажется, что она - главный персонаж в "Мертвых душах", но она отсутствует. В Калужской губернии нет дорог. Есть колеи, есть просто поле, которые выпукло. За Алексиным вы выезжаете в сторону Колосово и останавливаетесь перед развилкой: налево – Коробочка, которая непонятно где кончается, направо – Собакевич, который тоже непонятно где кончается. Смотрите, какая страшная у Гоголя есть штука. Это сказка с чудовищным концом. Церковь, в которой происходит сюжет "Вия", была предана запустению. Можно ли себе представить в православной стране такую фантазию, что церковь заросла всем, чем угодно? И я все свое детство путешествовал по неосуществленному гоголевскому ландшафту, видел разрушенные церкви в Черкизово, под Коломной, которые стоят вдоль Москвы-реки, они все ровно так были запущены и заросли, и виделись ровно теми самыми церквями, в одной их которых сыграл в ящик Хома Брут.

Наталья Иванова: Я была в городе Устюжна, в котором, по слухам, даже по доказательным слухам, происходило действие "Ревизора". Я была там довольно давно, лет 25 назад. И правильно сказал Саша, что пейзажа там нет, но ощущение того, среди чего это все происходит, каким-то совершенно непонятным образом рождается. Магический писатель.

Гоголь, как мне кажется, возвращает Россию к литературоцентризму, несмотря ни на что. Несмотря на то, что телевидение сжирает слово, створаживает, как говорит Маканин, литературу. Тем не менее, когда мы говорим о Гоголе, разбираем пьесы, постановки, прозу и интерпретацию, биографию, все равно мы понимаем, что слово ускользает, и ничего с этим сделать нельзя. Я вспоминаю свое первое детское впечатление, это была первая книга в моей жизни - помните, был такой 6-томник Гоголя в мраморной суперобложке, с совершенно дивными иллюстрациями, еще с папиросной бумагой, с прекрасным шрифтом… И я начала читать с первого тома, начала в четыре с половиной года. И слава Богу, что мне никто не мешал. Что я тогда понимала, не знаю. Но такое ощущение, что если бы сегодня меня спросили: "Что вы хотите – карнавал на улицах Москвы, со всеми присутствующими масками у Гоголя, со всеми персонажами, чтобы все мы вышли и устроили шествие (что было бы, может быть, даже и здорово), или перечитать Гоголя?", - я, конечно, все-таки выберу перечитать.

Марина Давыдова: Мы много говорили о том, что Гоголя связывает, какие нити, я бы даже сказала, дюймовые канаты связывают Гоголя с нашим временем, и вообще со всей русской историей. Но есть одна вещь, как мне кажется, которая совершенно отделяет его от нашего времени. Понятно, что это человек абсолютно другой эпохи, и такого сейчас быть не может. Но я имею в виду абсолютно святую убежденность Гоголя в том, что искусство вообще, а литература в особенности может впрямую, непосредственно влиять на жизнь. Об этом, собственно, написан его "Портрет", это ведь он экстраполировал на себя самого. И этот весь страшный мир, который он создавал, - он вдруг в какой-то момент понял, что чем больше и чем, что самое ужасное, гениальнее он все это делает, тем страшнее будет становиться действительность. Что здесь есть прямая связь, прямая корреляция. И он в результате убил в себе писателя, потому что он искренне верил, что есть такая прямая связь. При всей разности современных писателей ни один из них, я думаю, не уверен в том, что такая прямая связь есть.

Александр Иличевский: Это очень точная мысль. Но тут еще очень тонко нужно понимать, что на самом деле Гоголь лечит, он не создает матрицу, в которой мы живем, а он нас отрезвляет. В отличие от "Бесов" Федора Михайловича Достоевского, который создал русскую матрицу, на мой взгляд. Мне кажется, что заложенная импульсом самого языка вся эта история очень и очень серьезную роль сыграла в изменении реальности.

Наталья Иванова: Значит, Достоевский виноват в нашей революции?

Александр Иличевский: Я не обвиняю. Виноват язык, если хотите. Который, Федор Михайлович и породил. И бессмысленно искать, кто тут курица, а кто – яйцо.

Марина Давыдова: Так или иначе, Гоголь возвращает нас к мысли о том, что литература – это, вопреки известному утверждению, не просто черные значки на белой странице (это, по-моему, сорокинское определение), а нечто, безусловно, большее.

Юрий Богомолов: А самый большой ужас для Гоголя, как я понял из видеофильма Парфенова, - это то, что он открыл для себя, что жизнь молниеносна, что она мгновенна. И если человек не аккумулирует у себя в душе нечто важное, не наполняет ее чем-то, то она просто исчезает. И этот трагизм многое, наверное, предопределил в его трансформации от жизнерадостного, звонкого, серебристого, как сказал Синявский, смеха в "Ревизоре" к ужасу "Мертвых душ". Это, по-моему, очень важный момент.