Иван Толстой: Начнем с нового музея, открывшегося в центре Парижа. Это крупнейший в мире этнологический музей, в котором собраны предметы искусства из Африки, Океании, Северной и Южной Америк. "Музей набережной Бранли" обошелся казне в 233 миллиона евро. Основополагающая идея проекта - воздать должное странам и народам, чье искусство в течении столетий считалось периферийным и маргинальным. Некоторые предметы искусства, выставленные в музее, специалисты уже сравнивают с Венерой Милосской и Джокондой. Из Парижа – наш корреспондент Дмитрий Савицкий.

Дмитрий Савицкий: Очередь в несколько километров, как в старые добрые времена, тянулась в этот уик-энд вдоль набережной Бранли, что на левом берегу Парижа у подножья Эйфелевой башни, к входным дверям Музея des Arts Premiers , инаугурированного президентом страны Жаком Шираком во вторник. Музей des Arts Premiers , решено назвать просто по имени места прописки «Музеем набережной Бранли», так Жак Ширак решил отказаться от привычного термина «примитивные искусства», предложив Arts Premiers - Музей Первоистоков Искусств. В субботу и воскресенье музей был открыт до 11 вечера и вход был свободным.

«Музей набережной Бранли» по значимости и по роли, которая ему предстоит в панораме культурной жизни страны, можно сравнить лишь с открытым в 1969 году другим президентом, Жоржем Помпиду, Культурного Парижского Центра, «Бобура». Орсейский Музей (проект президента Жискар д’Эстена) был лишь перегруппировкой работ художников и скульпторов (импрессионистов и пост импрессионистов) из «Павильона для Игры в Мяч», а так же работ из Лувра и его запасников. «Большой Лувр» еще одного президента – Франсуа Миттерана - позволил осуществить реставрацию и модернизацию музея и увеличил доступ посетителей за счет нового входа под стеклянной пирамидой Пея и обширных современных подземных вестибюлей.

На инаугурации «Музея набережной Бранли» присутствовали генеральный секретарь ООН Кофи Аннан, лауреат Нобелевской премии мира, защитница гватемальских индейцев, Ригоберта Меншу Тум, премьер-министры и министры Франции последних десятилетий и 98летний легендарный антрополог Клод Леви-Стросс…

В своей инаугурационной речи Жак Ширак в частности сказал:

Жак Ширак: Для тех, кто придет в этот музей на набережную Бранли, опыт ИНЫХ культур, (культур ДРУГИХ народов) станет уникальным эстетическим переживанием и, в то же время, уроком гуманизма, столь необходимым в наши времена.

Никогда еще в истории мы не наблюдали такого смешения народов! Именно поэтому и потребовалось создать это оригинальное пространство, которое восстановило бы справедливость в бесконечном разнообразии культур, которое позволило бы взглянуть новыми глазами на гений народов и цивилизаций Африки, Океании и обеих Америк.

Именно это чувство уважения и признательности и привело меня в 1998 году к решению (с одобрения премьер-министра Лионеля Жоспена) создать музей. Для Франции появление этого музея означало воздание наконец должного народам, к которым в течении веков и веков История была слишком жестока; народам, подвергнутым грубому насилию или частично уничтоженным жестокими и жадными завоевателям; народам, униженным и призираемым, сама история которых, веками отрицалась; народам и до сих пор подчас живущим на периферии, ослабленным, находящимся под угрозой наступления неумолимой современности; народам, наконец, которые требуют восстановления их достоинства...

Дмитрий Савицкий: Четыре здания музея, расположенные на берегу Сены (общая площадь сорок тысяч шестьсот квадратных метров), включают в себя не только залы экспозиций, но и научно-исследовательский и реставрационный центры, зал для конференций, медиатеку, театр, два ресторана и два сада (еще 18 тысяч квадратных метров): один горизонтальный, другой вертикальный, карабкающийся по фасаду здания администрации музея – автор ботаник Патрик Блан. Это сад экзотических растений, к которым городские ветры уже добавили как местные сорняки, так и банальнейшую флору Иль-де-Франс: от ромашек до одуванчиков.

Коллекция музея des Arts Premiers состоит из 300 тысяч экспонатов: масок, деревянных стел, ритуальных скульптур, одежд, фресок, ковров, оружия… Постоянная экспозиция - три с половиной тысячи предметов искусства. В коллекции музея 10 тысяч фольклорных музыкальных инструментов – все они собраны вместе в стеклянной башне… Установлены в музее (или, скажем, «проведены» в музей) музыкальные потоки – неназойливая этническая музыка, которая, как вода, просачивается сквозь стены или бьет из «звукового фонтана». Так же неназойливо присутствуют и видеоэкраны, рассказывающие историю данного региона и его искусств.

Архитектор музея Жан Нувель – в его активе Институт Арабского Мира возле Ботанического парижского сада и Центр Современных Искусств Фонда Картье на бульваре Распай.

Жак Ширак, отказавшись от термина «примитивные искусства», который во времена Апполинера, Вламинка, Модильяни и Пикассо, называлось «негритянским»

и которое так мощно повлияло на живопись и скульптуру ХХ века, осуществил свою давнюю мечту – расплатиться за годы колониализма (не для кого не секрет, каким образом эти предметы искусства попали в страну) и предоставить возможность детям африканских иммигрантов восстановить представление о своей культуре и прошлом..

Жак Ширак: Ядром нашего проекта (создания музея) был отказ от этноцентризма, этой неоправданной претензии на то, что Западу и только ему, суждено определять судьбу человечества. К идее этой присоединился и отказ от фальшивого эволюционизма, который претендует на то, что некоторые народы как бы застыли на нижней стадии развития человечества и что их культуры примитивны и достойны лишь внимания этнологов или же - западных художников, ищущих вдохновения. Это – предрассудки абсурдные и шокирующие, и от них нужно избавиться, потому что в искусстве, как и между народами, не существует иерархии.

Именно эти убеждения в равенстве достоинств культур в нашем мире и положены в основание «Музея набережной Бранли».

Иван Толстой: Трехсерийный художественно-документальный фильм «Шпеер и он» производства общественного немецкого телеканала WDR в июне был удостоен наград сразу на двух международных телефестивалях - в Шанхае и канадском городе Банфф. Лента режиссера Генриха Брелоера повествует об отношениях главного архитектора нацистской Германии Альберта Шпеера с Адольфом Гитлером. Рассказывает наш корреспондент в Германии Александр Хавронин.

Александр Хавронин: Кельнского режиссера-телевизионщика Генриха Брелоера всегда интересовала история Германии. Он снимал документальные фильмы об экс-канцлере Вилли Брандте и писателе Томасе Манне, о крупных аферах в коридорах немецкой власти. В 2005 году Брелоер решил обратиться к одной из самых интересных фигур Третьего Рейха, министру вооружений и главному архитектору нацистской Германии Альберту Шпееру. Вот как сам Генрих Брелоер прокомментировал этот выбор:

Генрих Брелоер: «Фильм называется «Шпеер и он», где он – это Адольф Гитлер. Альберт Шпеер был другом Гитлера и одним из самых крупных преступников Третьего Рейха. Шпееру, министру вооружений, должны были служить миллионы людей. Гитлер использовал Шпеера, инженера и архитектора, для своих преступных замыслов. В этом художественно-документальном фильме используются архивные материалы. В ленте представлены также живые свидетели того времени – это трое детей Шпеера».

Александр Хавронин: Действие первой серии фильма происходит в Нюрнберге перед началом процесса. Альберт Шпеер вместе со своим адвокатом Гансом Флэкснером готовятся к защите. Между делом Шпеер вспоминает о дружбе с Гитлером:

«Если бы Гитлер вообще мог иметь друзей, то я бы назвал себя ближайшим его другом».

Шпеер вспоминает о планах построить на месте Берлина мировую метрополию, супер-город Германию. Вот что говорит о нацистском утопическом проекте строительства десятимиллионной мировой столицы консультант фильма по вопросам архитектуры Гетц Вайднер:

Гетц Вайднер: «Очень трудно представить, что было бы, если этот проект вообще был реализован, и сколько бы людей при этом погибло в концентрационных лагерях».

Александр Хавронин: Во второй серии Шпеер искусно защищается на нюрнбергском процессе, неоднократно лжет и утверждает, что ничего не знал о гитлеровских преступлениях:

«Этот процесс необходим. Немцы должны знать, кто ответственен за все это. Однако об этих преступлениях я ничего не знал»

Перед судьями Шпеер пытается предстать нацистом-джентельменом, далеким от политики технократом. Эта тактика спасает Шпееру жизнь. Суд приговаривает его к 20 годам лишения свободы.

В третьей серии фильма Шпеер – узник тюрьмы Шпандау. Там он обнаруживает в себе новый талант – писать мемуары. Делать это приходится из-за запрета надзирателей тайно, на туалетной бумаге:

Надзиратель спрашивает: «И ты пишешь, Шпеер?» Тот отвечает: «Это же запрещено».

На немецких телеэкранах фильм появился в прошлом году. Превосходная игра актера Себастьяна Коха, снявшегося в роли Альберта Шпеера, была удостоена баварского телевизионного приза «Голубая пантера» за актерское мастерство и общенемецкого – в категории «Лучший актер телевизионного фильма».

Вот что Себастьян Кох говорит о своей роли в фильме «Шпеер и он»:

Себастьян Кох: «Это необъятная задача. Я думаю, что в фильме мне не удалось полностью воплотить этот образ. Играть таких людей, как Альберт Шпеер, – это абсурд».

Александр Хавронин: Тобиусу Моретти, сыгравшему в фильме Адольфа Гитлера, было также непросто:

Тобиус Моретти: «Я думаю, что тяжело было достичь не столько внешнего сходства с Гитлером, сколько передать его речь, манеру говорить, жесты. Это было очень сложно сделать».

Александр Хавронин: На международных телефестивалях признание к фильму пришло в нынешнем году. «Золотая Роми» - в Вене, «Золотая магнолия» в Шанхае и приз за лучший исторический фильм в канадском городе Банфф.

Интерес режиссера ленты Генриха Брелоера к истории не ослабевает. Его следующий проект – экранизация знаменитых «Будденброков» Томаса Манна.

Иван Толстой: На днях в чешкой печати появились подробности о закрытой до сих пор стороне жизни популярнейшего чешского барда, поэта и композитора Ярека Ногавицы. В конце 80-х годов Ногавица сотрудничал с госбезопасностью СТБ. Насколько контакты с контрразведкой были вынуждены? Рассказывает Нелли Павласкова.

Нелли Павласкова: Имя Ярека Ногавицы появилось в нелегально опубликованном списке агентов коммунистической госбезопасности уже в 91 году. Это казалось тогда какой-то нелепостью, ошибкой, местью госбезопасности за его смелые необычные песни, напоминающие Высоцкого, за независимое поведение первого певца полулегальной сцены в годы тоталитаризма, за его инакость и упорное нежелание слиться с социалистическим «попом». Тогда, в 91, Ногавица просто отмахнулся от вопросов любопытствующих журналистов, сказав:

Диктор: «Я, действительно, встречался с «девкой», но сидел с ней только внизу, в кафе, в номер к ней я не поднялся. Я никогда ни на кого не доносил. Моя совесть чиста. В моих встречах с их офицером виноваты моя трусость и неспособность послать его к черту».

Нелли Павласкова: Но в то ненормальное время все было гораздо более сложным. Тоталитарная «девка» чешской нормализации и не нуждалась в том, чтобы клиент ходил к ней в номер. Для того, чтобы использовать его, сломать ему хребет, достаточно было сидеть с ней «только в кафе». В начале девяностых не было никаких архивных подтверждений сотрудничества Ногавицы с СТБ в качестве агента, потому что все его досье было уничтожено госбезопасностью во время бархатной революции. Однако ныне архивная служба МВД Чехии освоила метод восстановления уничтоженной документации. Так нашлись пока семь страниц из досье Ногавицы, подтверждающие трехлетнюю связь певца с СТБ - с 86 по 89 год, нашелся его донос на знаменитых чешских эмигрантов и сведения о том, что, в общей сложности, у певца было сорок тайных встреч с «девкой». Сейчас Ногавица впервые рассказал о своем сотрудничестве с СТБ, оправдываясь тем, что госбезопасность угрожала его семье и больной матери.

Диктор: «Когда мне позвонили и попросили явиться в СТБ, я полагал, что я с ними справлюсь и найду сбалансированную позицию. Что я их обведу вокруг пальца. Мне и в голову не пришло, что я ступил на территорию, которую не смогу покинуть до смерти. Но теперь пришло время расплатиться за свою слабость. Если это вообще возможно».

Нелли Павласкова: Какой же донос Ногавицы содержат эти семь восстановленных страниц его досье?

После того, как Ногавица скрепил своей подписью договор о сотрудничестве с СТБ, ему разрешили выехать в Вену и дать там концерт для чехов, живущих в Австрии, по сути дела для политических эмигрантов. По правилам того времени, офицер разведки, руководивший Ногавицей, сам излагал начальству рассказ Ногавицы о поездке за «железный занавес», называя информатора «Источником».

Диктор: После устройства в отеле «Адмирал» Источник встретился с певцом- эмигрантом Карелом Крылом, приехавшим в Вену из Мюнхена, там он работает на Радио Свобода-Свободная Европа. Они договорились встретиться вечером в ресторане «Нахтазиль», где Источника ожидали чешские эмигранты из среды работников культуры. В ресторане Источник встретил своего бывшего одноклассника Ярослава Мирека, ныне успешного венского архитектора, который привел его к писателю Павлу Когоуту. Писатель, враг нашего строя, живет в центре Вены, в роскошной трехэтажной квартире с огромной коллекцией картин. Напротив, Карел Крыл живет в Мюнхене бедно. На следующую встречу Крыл пришел к Источнику рано утром вместе с сотрудницей «Радио Свободная Европа» и опять жаловался на обстановку на радио, на то, что сотрудники радио не заинтересованы в сближении между народами, а напротив, пытаются вызывать раздоры. Источник сообщает, что Крыл не принял западногерманское гражданство, хотя и женился на немке, и что он чувствует себя за железным занавесом, как бомж. У него нет автомобиля, только скромная двухкомнатная квартира в Мюнхене.

Нелли Павласкова: Донос, действительно, кроткий, оргию с «девкой» наверху, в номере, ничуть не напоминает. Но для СТБ и эта струйка информации имела цену золота. Ведь речь шла о непокоренном писателе Павле Когоуте, насильственно выдворенном из Чехословакии, и о легендарном барде Крыле, которому пришлось покинуть Чехословакию в 68 году за песни, направленные против советских оккупантов. Пластинки с песнями Крыла люди тайно привозили с Запада, слушали его пение по радио сквозь завывания глушилок. Сведения вроде предоставленных Ногавицей потом распространялись в чехословацкой печати для очернения эмиграции. Подобные «банальности» и, казалось бы, невинные подробности позволяли госбезопасности манипулировать на допросах другими людьми, помогали им создавать миф о том, что СТБ известно все - и то, что было у вас вчера на ужин, и о чем вы говорили с друзьями ночью на кухне. Кроме того, такие сообщения служили для проверки достоверности других агентов.

Ярек Ногавица теперь вспоминает:

Диктор: «Я рад, что мне сейчас дали прочитать эти страницы. Я отчетливо теперь вижу, как это все было. Я тогда не рассказывал эстэбэшникам ни о своем однокласснике Миреке, ни о Павле Когоуте, я не знаю, откуда все это взял тогда этот офицер. Он даже на следующей встрече-допросе сердился на меня за то, что я скрыл от него встречу с Когоутом.

Когда меня вызвали в первый раз, а потом время от времени снова вызывали, я боялся сказать им «нет». До этого один музыкант донес на меня, что я даю другим почитать самиздатовскую литературу и, вообще, не горю любовью к социализму. СТБ открыла на меня оперативное досье. Но я обо всем этом ничего не знал и, вообще, не задумывался, почему я их начал интересовать. Я считал, что их просто раздражает мое творчество. Не помню, почему я сказал им «да», для этого мне надо прочитать свои записи тех лет. Я, наверное, полагал, что это будет реванш в моей борьбе с комиссиями, запрещавшими мои концерты. Я думал, что справлюсь с тайной полицией. Но сегодня я вижу, что речь шла о том, чтобы сделать меня составной частью паутины, частицей страшной сети, которая не расплетена по сей день. И я буду барахтаться в ней до смерти. Говорить, что я никому не навредил, кроме самого себя, недостаточно. Хочу попытаться объяснить все самому себе и тем, кто меня любит».

Нелли Павласкова: Таких людей в Чехии много. Ногавица продолжает давать концерты, выпускает диски со своими песнями, сейчас в его родном городе Остраве состоялась премьера оперы Моцарта «Кози фан тутти», к ней он написал чешское либретто в стихах. Это талантливый, многосторонний человек. И, тем не менее, многие его поклонники горько разочаровались в своем кумире. Музыковед Ян Рейжек упрекает в своих статьях Ногавицу в том, что в своих контактах с СТБ он признался поздно, только после восстановления части его доносов.

Диктор: «Я обманулся в Ногавице и, главным образом, потому, что тот сначала пытался обратить все в шутку. А теперь вдруг он ощущает потребность говорить правду? Я не верю ему и давно уже не слушаю и не рецензирую его песни. Было бы безнравственным слушать того, кто проповедовал право и мораль, и при этом доносил на друзей и знакомых».

Нелли Павласкова: Завершим рассказ песней Карела Крыла о советской оккупации 68 года: «Братишка, закрывай ворота, волку овечки захотелось…». Крыл вернулся в Чехию сразу, в 89 году, и безвременно скончался через пять лет. В своей книге воспоминаний он написал о Ногавице:

Диктор: Ногавица – это крупная личность; единственное, что мне мешает – это один его изъян: то, что он не рассказал о своем прошлом».

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня Павел Милюков. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.

Бория Парамонов: Павел Николаевич Милюков (1859 – 1943) – один из основателей и вождь русской политической партии, твердо стоявшей на позициях либерализма – конституционно-демократической партии, в просторечии кадетской. Она называлась также партией Народной свободы, чтобы понятней было массам. После провозглашения конституции в октябре 1905 года кадеты стали ведущей либеральной партией во всех четырех русских Думах. Это была наиболее культурная и способная к государственно-парламентской работе партия. Тем не менее в период второй русской революции, начавшейся в феврале 1917-го, кадеты не сумели возглавить страну, оказавшись на обочине революции. Это закон всех революций: в них берут верх крайние течения. Кадеты не были крайней, экстремистской партией. Они были тем, чем во время Великой Французской революции были жирондисты. Бердяев еще в 1906 году написал о них статью под названием «Русская Жиронда», точно предсказав, что кадеты со всей их культурностью – и как раз по причине этой культурности – потерпят поражение. В революциях берет верх тот, кто сумеет оседлать стихию. Кадеты органически не были способны на такое действие. Это была, как писали о них, профессорская партия. И самым, так сказать, главным профессором среди них был Милюков.

Он начинал блестящую научную карьеру. Специальностью его была русская история, которую он рассматривал в схемах четкого западничества. Убеждение в том, что Россия – интегральная часть Европы, было сильнейшим у Милюкова. В своих двухтомных мемуарах, написанных в конце жизни, в эмиграции, Милюков вспоминал, как еще в гимназические годы в кружке самообразования в 1876 году они написали письмо Достоевскому, прося его комментировать одно тогдашнее событие, связанное с репрессиями против студентов. Достоевский ответил в том духе, что студенческие волнения суть результат губительного влияния европейских идей и ответ на все жизненные вопросы следует искать в православных традициях русского народа.

«Помню впечатление, произведенное ответом после его прочтения в кружке. Водворилось неловкое молчание. Мы не вполне разбирались в тогдашней борьбе западничества и славянофильства, но это резкое противопоставление народа Европе нас тем более поразило… Как быть насчет православия, мы не решали, но Европы мы выдать не могли – и не только не видели никакого противоречия между народом и Европой, но, напротив, от Европы ждали поднятия народа на высший культурный уровень. А Достоевский призывал искать идеала в традициях и возвращаться к временам телесных наказаний и крепостного права, как к школе смирения русского народа перед Христом… Не могу сказать, чтобы у меня была уже наготове ответная формула: Россия есть тоже Европа. Но все мысли шли в этом направлении».

О своей магистерской диссертации «Государственное хозяйство России 1-й четверти ХV111 столетия и реформа Петра Великого» Милюков в воспоминаниях пишет так:

«Мой тезис был, что европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковой в принципе у России с Европой, но лишь задержанной условиями среды. При таком понимании происхождения реформы надо было связать ее с предыдущим процессом внутреннего развития… Личность Петра при этом отодвигалась на задний план…. Меня потом упрекали в принижении роли Петра, не понимая моей основной цели – стать при оценке реформы над упрощенным, ставшим банальным противопоставлением неподвижной самобытности – и насильственной ломки».

В 1895 году после одной резкой публичной лекции Милюков был отстранен от работы в университете и выслан в Рязань, где занимался литературной работой, широко печатаясь в тогдашней журналистике и публикуя научные исследования. Потом он принял приглашение болгар занять кафедру русской истории в Софии - и занимал ее два года. Всего же за границей пробыл около десяти лет. Это время он употребил на углубленное знакомство с Европой, дважды был с лекциями в Америке. Здесь же он принял активное участие в создании Союза освобождения – заграничной либеральной группы, активно пропагандировавшей через тогдашний тамиздат борьбу с самодержавием. В Россию он вернулся к 1905 году – как раз к событиям, кульминацией которых было провозглашение конституции 18 октября. Несомненно, она была вырвана у царя не столько либеральной оппозицией, сколько всеобщей забастовкой. Получилось так, что либеральное движение с самого начала было связано с революционной борьбой низов общества, либералы оказались своего рода заложниками революции. Лозунг Милюкова: совместить революцию с конституцией был попыткой сохранить в этой ситуации иллюзию либерального руководства.

В это время стало модным выражение: «Если не склоню вышних, то двину Ахеронт». Понятно, что цитировать Вергилия могли только кадетские профессора, которые не особенно уютно чувствовали себя в потоках этого Ахеронта – подземной адовой реки, символа разбушевавшейся стихии. Но склонить вышних им не удавалось. Кадеты оказались между молотом и наковальней – упорствующим царским режимом и разгулявшейся стихией анархии. Милюков пишет в мемуарах, что программные установки конституционалистов-демократов были очень четкими: конституция не предполагает республики, а демократия не означает социализма. Итак: конституционная монархия, создание парламентского строя и в его рамках дальнейшее движение в европейском духе. Но в тактическом отношении кадеты то и дело уступали Ахеронту. Например, они не согласились осудить левый террор, всячески осуждая террор правый, бывший, надо признать, естественным ответом на первый. Но главная их ошибка, конечно, - это нежелание поддержать политику Столыпина, выступившего с планом коренной земельной реформы: ликвидации крестьянской земельной общины и создания класса мелких земельных собственников. Это и был бы чаемый средний класс – опора социальной стабильности, подлинный хребет гражданского общества. Милюков говорил, что проект и политика Столыпина – это либеральная маскировка классовой дворянской позиции, не желающей насильственного отчуждения помещичьих земель. Тут сказалась либеральная инерция – психологическая невозможность усмотреть что-либо позитивное в инициативах правительства. Зато опасность слева хоть виделась, но всегда приуменьшалась.

То же повторилось и в большой революции 17-года. Всё, что удалось Милюкову, - побыть два месяца министром иностранных дел в первом составе Временного правительства. После – пожизненная эмиграция.

В мемуарах Милюков вспоминает среди прочего, как во время очередной высылки из Петербурга он снимал жилье в Удельном – ближайшей к столице станции, откуда езды до Финляндского вокзала было восемнадцать минут. Там он подружился с директором удельнинского дома умалишенных доктором Тимофеевым. Это заведение и сейчас там, о нем написал современный поэт Лев Лосев:

Все пряжи рассучились,

Одна кудель в руке,

И люди разучились

Играть на тростнике.

Мы в наши полимеры

Вплетаем клок шерсти,

Но эти полумеры

Не могут нас спасти.

Так я, сосуд скудельный,

Неправильный овал,

На станции Удельной

Сидел и тосковал.

Мне было спрятать негде

Души моей дела,

И радуга из нефти

Передо мной цвела.

И столько понапортив

И понаделав дел,

Я за забор напротив

Бессмысленно глядел.

Дышала психбольница,

Светились корпуса,

А там мелькали лица,

Гуляли голоса.

Там пели что придется,

Переходя на крик,

И финского болотца

Им отвечал тростник.

Милюков, русский западнический либерализм вообще – это полумеры, попытка вплести «клок шерсти» – народную энергию – в искусственную политику, в химию западничества. А русскому народу нужна песня. Милюков имел хобби – играл на скрипке. О таких людях немцы говорят: хороший человек, но плохой музыкант. Сумасшедшие поют лучше.

Иван Толстой: В Роттердаме завершился 37-й Международный фестиваль поэзии. На нем побывала наш нидерландских корреспондент София Корниенко.

Софья Корниенко: На 37-ой Роттердамский Poetry International приехали 30 поэтов. На марафонских чтениях и тематических вечерах, когда не всегда или слишком быстро работала бегущая строка с переводом, смысл дочитывался потом, в изданных по случаю сборниках и на стенах Роттердамского выставочного центра. Главным оказался неповторимый калейдоскоп языковых культур.

Фестиваль поэзии – своего рода оксюморон. Мне всегда казалось, что поэзия – вещь интимная. Со мной не согласна русская поэтесса Елена Шварц.

Елена Шварц : Да нет, почему обязательно интимная, это превратное определение. Например Маяковский, я считаю, он был гениальный поэт, в своем роде (если отвлечься, конечно, от его идеологических взглядов), и совсем не камерный. Или Верхарн, или Данте.

Софья Корниенко : К тому же все поэты чем-то похожи, -говорит Елена Шварц.

Елена Шварц : Ну, племя одно, конечно, потому что даже на улице тут ходят или в гостинице, и я сразу замечаю, кто поэт. По-видимому эти занятия ритмическим словоизлиянием накладывают особый отпечаток на манеру держаться, даже если они бездарны как пробки. Какую-то странность, сдвинутость по фазе. Я вот тут видела одного негритянского поэта, симпатичного. Он в интернете сидел. Я сразу поняла, что он поэт. Негр преклонных годов. Может быть он тоже хороший поэт, очень возможно...

Софья Корниенко : И все-таки как воспринимается поэзия на международном фестивале, когда не понимаешь смысла – как музыка?

Елена Шварц : Ну конечно. Хотя там будут переводы на экран проецироваться.

Софья Корниенко : А Вы верите в перевод поэзии?

Елена Шварц : Нет. Поэтому неужели мы, гораздо более мизерабельные современные поэты можем рассчитывать, что нас прочтут. Я на это даже не рассчитываю. Для меня фестиваль – это только способ путешествовать, а отнюдь не пропаганда поэзии или чего бы то ни было. Собственно только в России и осталась поэзия, понимаемая как музыка. В основном западные поэты пишут верлибрами, а это как плохая проза в основном. И для меня это вообще не поэзия. И я даже не подделываюсь под это. Хотя мои стихи не называют ортодоксальными по форме, они довольно смелые, скажем так нескромно. Но в то же время, они – в русле русской поэзии Серебряного Века, то есть они музыкальны.

Софья Корниенко : А западная поэзия, осмелившись шагнуть в постмодернизм, лишилась музыкальности?

Елена Шварц : Нет, бывают исключения в англоязычной поэзии бывают исключения, а вот, например, немецкие, французские – это просто ритмизованная такая слегка примитивная проза. Это и означает смерть поэзии. Вот когда у нас так будет, то тогда и наступит окончательная гибель поэзии.

Софья Корниенко : О музыкальности поэзии западные верлибристы на нынешнем Poetry International действительно вспоминали в связи с русской традицией. В этом году фестиваль был частично посвящен Иосифу Бродскому, который Poetry International любил и приезжал сюда три раза. Многие западно-европейские поэты читали свои стихи, вдохновленные образом Бродского. Исландка Сигурбйорг Трастардоттир:

Сигурбйорг Трастардоттир : Я Бродского никогда не видела, но он приезжал в Исландию 23 июня 1978 года. Я прочту стихотворение об одной улице в Рейкьявике, которая называется Хверфисгата. Это довольно неприглядная, глухая улица, при этом она проходит параллельно с главной улицей города Лаугавегур. Бродский во время приезда выступал только один раз, в кинотеатре Rainbow Cinema , который находится как раз на глухой улице Хверфисгата. Выступление проходило в очень маленьком зале, о нем заранее никак не сообщалось, так что пришло всего человек 8-10. Читал он по-русски. Однако очевидцы утверждают, что все поняли, хотя было и по-русски. Редактор газеты, в которой я работаю, был организатором приезда Бродского в Исландию и рассказал мне, что его выступление было похоже на музыкальную симфонию. После этого Бродский уехал и написал письмо, в котором заявил, что в Исландии очень одиноко, а люди там похожи на привидений. Исландцы восприняли это как комплимент.

УЛИЦА ХВЕРФИСГАТА

Перево. Софьи Корниенко

Всё

Сделано

Сказано

Все

Наверно устали

Отстали

И все-таки улица эта

Не пройдена до конца

Она

Наверно слишком близка

К центру города

Софья Корниенко: Элмар Каупер написал посвящение Бродскому по-фризски:

НЕБО С ЯИЧНЫЙ БЛИН

Перевод Софьи Корниенко

небо – яичный блин

солнце – желток

я посыпаю его травой

порчу стихи

да я, черт возьми, - поэт!

о, безупречно круглое солнце!

маслом подсолнечным

смотровые свои отверстия

заливаю

я себя прощаю

у меня в крови варится мир

закипают душисто шкварки мясные

я смеюсь в предвкушении

всё складывается отлично

всё честь по чести

я действительно часть

вымирающего поколения

Софья Корниенко: Более старшее поколение представил почетный гость фестиваля, лауреат Нобелевской Премии по литературе ирландец Шеймус Хини. Он напомнил собравшимся, что Бродский-то как раз во многом черпал вдохновение у западных, англоязычных поэтов:

Шеймус Хини : Иосиф Бродский был своего рода «самураем в поэзии». То есть он был и чарующей звездой, и искусным мастером своего ремесла; он был всегда способен отличить ложь от правды, и достойно носить лавровый венок. Разговор в его присутствии всегда убыстрялся, становился вызывающе интенсивным, музыкальным. Я сегодня хочу прочесть то же стихотворение, которое уже читал на этом фестивале в 1996 году, когда Иосиф умер. Стихотворение называется «Оденеска», но оно также могло бы называться «28 января 1996 года» - день смерти Иосифа. Удивительное совпадение, но в тот же день 28 января, но на много лет раньше умер и ирландский поэт Уильям Батлер Йейтс. Другой поэт Уистен Хью Оден, написал в свое время посвящение Йейтсу, используя тот же стихотворный размер, которым воспользовался Бродский в стихотворении на смерть Томаса Элиота:

Аполлон, сними венок,

положи его у ног

Элиота, как предел

для бессмертья в мире тел.

Чтобы соединить и Одена, и Йейтса, и Бродского, и коснуться славной поэтической традиции, я написал свое стихотворение тем же размером:

ОДЕНЕСКА (отрывок)

Перевод Софьи Корниенко

Иосиф, да, ты знал размер.

Оден был тебе пример,

Он хорейною тропой

Йейтса вывел на покой.

Потому-то этот день,

На котором Йейтса тень,

(Вырван из календаря

Вычеркнут из января),

Я в него вступаю сам,

Там по четырем строкам

Мерить горе и умы

Начали стихами мы.

Из распахнутых дверей

Горько стелется хорей.

Повторится снова пусть

То, что в школе наизусть,

То, как холодно внутри,

То, как дует из двери,

Дублинский аэропорт,

Я окоченел и мертв.

Ни стихам, ни топорам

Лед не треснуть пополам

Поэтической стопой

Четверной взрывной волной,

Той двуликою зимой

Холод адский неземной,

Как от дантова пера,

В сердце черная дыра.

В Массачусетсе с тобой

Перечною водкой

В исполнении чтеца

Согревали мы сердца.

Но ни льдом, ни кипятком,

Виски, аквавитом, ромом,

Твой румянец не вернуть,

Шуткам в воздух не вспорхнуть,

Политически некорректно,

Ты любил про секс и секты,

Пить, работать на износ

И курить как паровоз.