Павел Николаевич Милюков (1859 – 1943) – один из основателей и вождь русской политической партии, твердо стоявшей на позициях либерализма – конституционно-демократической партии, в просторечии кадетской. Она называлась также партией Народной свободы, чтобы понятней было массам. После провозглашения конституции в октябре 1905 года кадеты стали ведущей либеральной партией во всех четырех русских Думах. Это была наиболее культурная и способная к государственно-парламентской работе партия.
Тем не менее, в период второй русской революции, начавшейся в феврале 1917, кадеты не сумели возглавить страну, оказавшись на обочине революции. Это закон всех революций: в них берут верх крайние течения. Кадеты не были крайней, экстремистской партией. Они были тем, чем во время Великой Французской революции были жирондисты. Бердяев еще в 1906 году написал о них статью под названием «Русская Жиронда», точно предсказав, что кадеты со всей их культурностью – и как раз по причине этой культурности – потерпят поражение. В революциях берет верх тот, кто сумеет оседлать стихию. Кадеты органически не были способны на такое действие. Это была, как писали о них, профессорская партия. И самым, так сказать, главным профессором среди них был Милюков.
Он начинал блестящую научную карьеру. Специальностью его была русская история, которую он рассматривал в схемах четкого западничества. Убеждение в том, что Россия – часть Европы, было сильнейшим у Милюкова. В своих двухтомных мемуарах, написанных в конце жизни, в эмиграции, Милюков вспоминал, как еще в гимназические годы в кружке самообразования в 1876 году они написали письмо Достоевскому, прося его комментировать одно тогдашнее событие, связанное с репрессиями против студентов. Достоевский ответил в том духе, что студенческие волнения суть результат губительного влияния европейских идей и ответ на все жизненные вопросы следует искать в православных традициях русского народа.
«Помню впечатление, произведенное ответом после его прочтения в кружке. Водворилось неловкое молчание. Мы не вполне разбирались в тогдашней борьбе западничества и славянофильства, но это резкое противопоставление народа Европе нас тем более поразило… Как быть насчет православия, мы не решали, но Европы мы выдать не могли – и не только не видели никакого противоречия между народом и Европой, но, напротив, от Европы ждали поднятия народа на высший культурный уровень. А Достоевский призывал искать идеала в традициях и возвращаться к временам телесных наказаний и крепостного права, как к школе смирения русского народа перед Христом… Не могу сказать, чтобы у меня была уже наготове ответная формула: Россия есть тоже Европа. Но все мысли шли в этом направлении».
О своей магистерской диссертации «Государственное хозяйство России 1-й четверти ХVIII столетия и реформа Петра Великого» Милюков в воспоминаниях пишет так: «Мой тезис был, что европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковой в принципе у России с Европой, но лишь задержанной условиями среды. При таком понимании происхождения реформы надо было связать ее с предыдущим процессом внутреннего развития… Личность Петра при этом отодвигалась на задний план…. Меня потом упрекали в принижении роли Петра, не понимая моей основной цели – стать при оценке реформы над упрощенным, ставшим банальным противопоставлением неподвижной самобытности – и насильственной ломки».
В 1895 году после одной резкой публичной лекции Милюков был отстранен от работы в университете и выслан в Рязань, где занимался литературной работой, широко печатаясь в тогдашней журналистике и публикуя научные исследования. Потом он принял приглашение болгар занять кафедру русской истории в Софии - и занимал ее два года. Всего же за границей пробыл около десяти лет. Это время он употребил на углубленное знакомство с Европой, дважды был с лекциями в Америке. Здесь же он принял активное участие в создании Союза освобождения – заграничной либеральной группы, активно пропагандировавшей через тогдашний там-издат борьбу с самодержавием. В Россию он вернулся к 1905 году – как раз к событиям, кульминацией которых было провозглашение конституции 18 октября. Несомненно, она была вырвана у царя не столько либеральной оппозицией, сколько всеобщей забастовкой. Получилось так, что либеральное движение с самого начала было связано с революционной борьбой низов общества, либералы оказались своего рода заложниками революции. Лозунг Милюкова: совместить революцию с конституцией был попыткой сохранить в этой ситуации иллюзию либерального руководства.
В это время стало модным выражение: «Если не склоню вышних, то двину Ахеронт». Понятно, что цитировать Вергилия могли только кадетские профессора, которые не особенно уютно чувствовали себя в потоках этого Ахеронта – подземной адовой реки, символа разбушевавшейся стихии. Но склонить вышних им не удавалось. Кадеты оказались между молотом и наковальней – упорствующим царским режимом и разгулявшейся стихией анархии. Милюков пишет в мемуарах, что программные установки конституционалистов-демократов были очень четкими: конституция не предполагает республики, а демократия не означает социализма. Итак: конституционная монархия, создание парламентского строя и в его рамках дальнейшее движение в европейском духе. Но в тактическом отношении кадеты то и дело уступали Ахеронту. Например, они не согласились осудить левый террор, всячески осуждая террор правый, бывший, надо признать, естественным ответом на первый. Но главная их ошибка, конечно, - это нежелание поддержать политику Столыпина, выступившего с планом коренной земельной реформы: ликвидации крестьянской земельной общины и создания класса мелких земельных собственников. Это и был бы чаемый средний класс – опора социальной стабильности, подлинный хребет гражданского общества. Милюков говорил, что проект и политика Столыпина – это либеральная маскировка классовой дворянской позиции, не желающей насильственного отчуждения помещичьих земель. Тут сказалась либеральная инерция – психологическая невозможность усмотреть что-либо позитивное в инициативах правительства. Зато опасность слева хоть виделась, но всегда приуменьшалась.
То же повторилось и в большой революции семнадцатого года. Все, что удалось Милюкову, - побыть два месяца министром иностранных дел в первом составе Временного правительства. После – пожизненная эмиграция.
В мемуарах Милюков вспоминает среди прочего, как во время очередной высылки из Петербурга он снимал жилье в Удельном – ближайшей к столице станции, откуда езды до Финляндского вокзала было восемнадцать минут. Там он подружился с директором удельнинского дома умалишенных доктором Тимофеевым. Это заведение и сейчас там, о нем написал современный поэт Лев Лосев:
Все пряжи рассучились,
Одна кудель в руке,
И люди разучились
Играть на тростнике.
Мы в наши полимеры
Вплетаем клок шерсти,
Но эти полумеры
Не могут нас спасти.
Так я, сосуд скудельный,
Неправильный овал,
На станции Удельной
Сидел и тосковал.
Мне было спрятать негде
Души моей дела,
И радуга из нефти
Передо мной цвела.
И столько понапортив
И понаделав дел,
Я за забор напротив
Бессмысленно глядел.
Дышала психбольница,
Светились корпуса,
А там мелькали лица,
Гуляли голоса.
Там пели что придется,
Переходя на крик,
И финского болотца
Им отвечал тростник.
Милюков, русский западнический либерализм вообще – это полумеры, попытка вплести «клок шерсти» – народную энергию – в искусственную политику, в химию западничества. А русскому народу нужна песня. Милюков имел хобби – играл на скрипке. О таких людях немцы говорят: хороший человек, но плохой музыкант. Сумасшедшие поют лучше.
