Дмитрий Волчек: Мы уже не раз говорили в выпусках радиожурнала “Поверх барьеров” о книгах Максима Кантора, и сейчас есть повод вернуться к разговору – издательство ОГИ выпустило новый роман Кантора, он называется “В ту сторону”, и, как и о первой книге, “Учебнике рисования”, о нем спорят – есть восторженные рецензии, есть разгромные. Спорят, хотя сам Максим Кантор, кажется, не предпринимает ничего, чтобы оказаться в центре внимания, и эта его гордая независимость, непричастность к играм на литературном поле, роль наблюдательного свидетеля, насмешливого арбитра сама по себе кажется замечательной. “Он не нуждался в покровительстве, он не делал карьеры, он не хотел дружбы сильных… Он не врал, не воровал, не заискивал – и все завидовали ему” – так Кантор пишет о своем герое, историке Сергее Ильиче Татарникове, определяя и свою позицию, которая, вне всяких сомнений, заслуживает уважения.
Прислушиваются к Максиму Кантору и потому, что он сообщает очень плохие новости, а они, конечно, интереснее хороших. В публицистической книге “Медленные челюсти демократии” Кантор говорил о неминуемом крахе либеральной цивилизации. В новом романе мировой финансовый кризис представлен неоспоримым предвестником этого конца. Люди богатели, границы открывались, граждане ездили в турпоездки, строили коттеджи, голосовали за демократию и капитализм, думали, что они хозяева своей судьбы, и вдруг по фасаду красивого дома прошла трещина – оказалось, что фундамент современного мира стоит на песке. Стало слишком много псевдобогатых, владельцев акций, которые не хотят работать; настоящие богатые допустить этого не могут, и следствием кризиса становится увеличение числа бедных: ими обречены стать люди, поверившие в иллюзию неколебимости символического обмена, когда можно получать деньги, ничего не делая.
Диктор: “Современный средний класс создали путем символического обмена, вывели обывателя методом банковского кредита как гомункулуса в пробирке. А вот сколько лет гомункулус проживет - не сообщили, решили не говорить. Те граждане, которые называли себя средним классом, неожиданно обнаружили, что, помимо их символической жизни, существует еще и реальная жизнь – оказывается, никто ее не отменял. Наличие акций, несомненно, уравнивало обывателей с банкирами и президентами - но кроме акций у президентов еще были дворцы и яхты - и, когда акции обесценились, эти дворцы никуда не делись. А у представителей среднего класса дворцов не было; акции у них по-прежнему оставались, а больше ничего и не было. То, что произошло, нужно определить как коллективизацию, думал Сергей Ильич. Это вторая коллективизация в новейшей истории. Произведена новая коллективизация уже не беднотой совокупно с комиссарами, но финансовым капитализмом. То есть это коллективизация не снизу, но сверху, не ради коммунистической утопии, но ради конкретной империи. Жертвой и в том и в другом случае оказался средний класс, и всякий раз во имя государственного строительства. (…) Причина сегодняшней обиды в том, что обывателю хотелось глядеть на рубку леса глазами лесопромышленников, ему даже предложили купить немного акций лесного хозяйства, ему вдолбили в голову, что он практически соучастник рубки леса. История среднего класса - это история простофили, попавшего на большое производство. Вокруг кипит работа, валят деревья, и вдруг обыватель осознал, что он не промышленник, даже не лесоруб, он всего лишь расходный материал. Это его собираются использовать на растопку, вот незадача. А лес как рубили, так и рябят по-прежнему - и щепки летят во все стороны”.
Дмитрий Волчек: “В ту сторону” - роман о смерти. Умирает “Запад - бесплодный напомаженный старик”, умирает средний класс, умирает и праведник, Сергей Ильич Татарников. “Та сторона” - край заснеженного русского поля, в котором в снег по грудь вкопаны и замерзают люди. Максим Кантор в интервью Радио Свобода рассказал, как возникла эта книга:
Максим Кантор: Она, конечно, не могла не написаться, поскольку умер близкий друг, и его смерть, и его достоинство как-то взывали к увековечиванию, и невозможно было этого не сделать. Это просто как надгробие писалось. Но пока я писал этот довольно горестный текст, я понимал, что он не может быть фальшивым. Это была та горькая привилегия, когда попадаешь в верную ноту плачем. Когда ревешь от горя, но это не фальшиво. Это может быть пошловато, это может быть неуместно, это может быть нетактично по отношению к окружающим, но это не фальшиво, это правда так. И я постарался вой, плач и рыдания как-то погасить, писал довольно короткими предложениями и короткими главами. Но при этом вдруг, через эту смерть и через эту жизнь высветилось большее пространство и естественная аналогия с умиранием определенной эпохи. Она простая. Вы знаете, как всегда бывает, что писатель, автор, он себе выдумывает какие-то параллели, какие-то книжки, на которые не то чтобы равняется, но которые припоминает, спорит с ними, тот ряд, в который встраивается. Я думал, естественно, о “Раковом корпусе”, поскольку там была введена метафора: рак, как болезнь, охватившая Россию. Там раком был назван тоталитаризм, сталинизм, который путем некоего филологического вмешательства, как в случае героя Костоглотова, можно вылечить. Книжку эту Солженицын написал в то время, когда казалось, что болезнь миновала. Здесь же болезнь показана совершенно иначе, хотя эту метафору я сохранил. Не сознательно сохранил, но уже в середине повествования я понял, что я пишу такой анти-“Раковый корпус”. Вторая книга, о которой я думал, как ни странно, не “Смерть Ивана Ильича”, которую некоторые рецензенты вспоминают, я ее не вспоминал вовсе, я вспоминал “Один день Ивана Денисовича” и “Старик и море”, как противостояние человека и неумолимой, безбрежной природы вещей, история ли это, общество или это, природа вообще. Вот, собственно, так оно и писалось, и так оно написалось. Там есть как совершенно личные страницы, так и злободневные, политические. Все это, как обычно бывает в жизни, переплетено.
Дмитрий Волчек: Назову еще одну книгу, которая кажется мне ближайшей родственницей романа Максима Кантора - это повесть “Все течет” Василия Гроссмана. Как и Гроссман, Кантор сталкивает многочисленных героев на перекрестках историософских споров; роднит писателей и пессимизм во взгляде на будущее России. Историк Татарников убежден, что “развалится Россия, дойдет до размеров Иванова царства”. Напрасно его коллега-недоброжелатель Борис Кузин изводит бумагу на сочинения о возрождении империи, о том, что Россия станет второй Швейцарией. Мир, “построенный на жадности и глупости”, долго существовать не может.
Вот сенатор Губкин, владелец либеральной газеты, приходит на летучку представлять нового редактора:
Диктор: “Губкин продолжил свою речь:
- Я не собираюсь давать советы! Скажу лишь, что общество нуждается в разъяснении. За какую именно демократию мы сегодня боремся? В последние годы возникли, назовем это мягко, необоснованные претензии. То и дело слышишь от разных деятелей: дескать, я не работаю, а хочу иметь много денег, потому что все равны, раз у нас демократия.
Журналисты посмеялись. Находятся же идиоты, которые говорят подобное. Ха-ха. Смешно пошутил сенатор Губкин.
- По этому поводу несколько слов. Демократия есть равенство возможностей, а это не то же самое, что равенство результатов, не так ли? Возможности у всех были одинаковые, - сказал Губкин.
И опять журналисты покивали. Разумеется, возможности были одинаковые. Кто им, в сущности, мешал поступить работать в КГБ, дослужиться до резидента в Германии, а потом стать правой рукой мэра Ленинграда? Никто не мешал. Кто мешал сделаться комсомольским вожаком, а потом исхлопотать себе право на приватизацию рудных залежей? Всего-то дел - попасть на прием к президенту и оказаться президенту полезным. Что, запрещали тебе, дурню, нефтью спекулировать? Никто не запрещал? Не хотел спекулировать? Так не жалуйся теперь, что пенсия в три рубля. Равенство возможностей у нас, демократия”.
Дмитрий Волчек: Герой романа “В ту сторону” указывает на пугающие параллели с тем, что происходило в 30-е годы прошлого века. Как разрешить непримиримые противоречия? Нужна новая война. Собственно, она уже идет, но московские интеллигенты не желают об этом слышать. “Какая еще война? Это когда из пушек в людей стреляют, что ли? Нет войне – и точка!” Святое семейство героев романа “В ту сторону” (домработница Маша, ее сын – безымянный татарчонок и узбек, воевавший в армии генерала Дустума) бежит из Москвы на вечную территорию войны - в Афганистан. Автор поясняет:
Максим Кантор: Параллельно происходят несколько вещей. Там ведь не только параллельно кризис или гибель определенной социальной системы. Параллельно там развивается история этого афганского узбека, который, странно сказать, бежит в Афганистан. И в данном случае это, с одной стороны, тоже может быть рассмотрено как метафора исхода куда-то в нежить - лучше туда, чем с вами. Но одновременно я это писал, как метафору бегства в Египет. Он бежит из Царства Ирода куда-то, и вдруг этот человек, который не воспринимается в начале повествования как главный герой, вдруг становится Иосифом, который вывозит младенца куда-то. И вполне может быть, что главный герой - как раз именно он, или вот этот татарчонок, который бог знает кем станет.
Диктор: “Здесь, на дороге в Мазари-Шариф, была устроена всемирная свалка, собрали отбросы со всего мира и высыпали нарочно здесь, именно на эту каменную почву. Будто большая мировая империя выбрала это место специально, чтобы сделать его неудобным и больным. Словно античные виллы, декларации прав человека и гражданина, прибавочная стоимость, маржа, банковские кредиты, современное искусство - все то, что делает мир таким прекрасным, - словно все это строилось где-то далеко, для других людей, а грязь и отходы от строительства свозили сюда. Словно большой светлый мир, который решал большие светлые проблемы, вываливал сюда то дрянное, что оставалось от больших светлых дел. Здесь копилась вековая помойка, словно весь мир свозил сюда свое зло, жажду убийства и насилия, преступления и предательства - вбивал это зло в почву, а отравленная почва каменела и чернела”.
Дмитрий Волчкек: С эсхатологическими пророчествами непросто согласиться – мир ведь был в двух шагах от войны 60, 50, 30 лет назад; тогда обошлось, неужто не обойдется сейчас? Вот ведь и кризис, кажется, пошел на спад. Прогресс не остановить? “Это только ремиссия”, - объясняет умирающий Сергей Татарников. “Что изменилось? Финансовый капитализм изменил свою природу? Богатые стали добрее? Осенью 38-го, после Мюнхена, тоже всем казалось, что им подарили новую жизнь. В Париже, говорят, второй раз расцвели каштаны”.
В радиожурнале Поверх барьеров мы говорим о романе “В ту сторону”. Его автор, Максим Кантор, ответил в студии Радио Свобода на вопросы Тамары Ляленковой.
Тамара Ляленкова: Я не очень узнаю в том фоне, который в книжке есть, нынешнюю Москву.
Максим Кантор: Я даже затрудняюсь ответить вам, потому что я писал, скорее… Вот когда я говорю “Старик и море”, я, скорее, писал старик и смерть, старик и поле, старик и белое безмолвие. Это вполне у меня в создании связывалось с той дрянью социальной, которая наступает, охватывает и как бы сковывает морозом, заметает пургой. Города там, правда, мало, и если это пишется как море, степь или поле, то это на город и не должно быть похоже. Я и сам потерял чувство Москвы. Может быть, с этим связано. Москва очень сильно изменилась за последние 10 лет. Обратимо или необратимо - не знаю. Москва - такой организм, что она многое переваривает и растаптывает, и все это разносится, как валенок обомнется. Но то, что вся жизнь ушла из центра и осталась только на окраинах, а центр стал каменным, помпезным мешком только с богатыми ресторанами, это правда. Ни в одном городе мира я этого не видел. Такого нет ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Праге, ни в Мюнхене, нигде.
Тамара Ляленкова: География, действительно, интересная.
Максим Кантор: Там Запад присутствует и Восток.
Тамара Ляленкова: И даже античность материализована.
Максим Кантор: Вполне. Все эти разговоры об императоре Августе, которые делаются все более и более актуальными и почти нашли себе живое воплощение в нашем премьере, это все тему античности делает весьма актуальной.
Тамара Ляленкова: Роман, повесть - как вы определяете?
Максим Кантор: Это, скорее, роман. По западным, европейским стандартам это роман. Это объем классических покетбуков, романов, как Грэм Грин или Ивлин Во. Я думаю, что повесть - это очень русский жанр; повесть это, фактически, длинный рассказ. Там же, где появляются несколько сюжетных линий, тем более, где они разбегаются, это уже повестью и длинным рассказом назвать трудно. Тут есть, как минимум, три-четыре сюжетных линии. Есть линия героя главного, который, кстати, перекочевал из учебника рисования этого Сергея Татарникова, есть линия этого афганца и бегства Египет, есть линия рассказа об Афганистане. Это совершенно не связано никак. Есть линия демократического журналиста Бланка и интриги вокруг “Независимой газеты”, где какой-то торговец оружием выбирает, кому рулить демократическим процессом в стране. Это третья линия. Причем, я не знаю, насколько это получилось, я никого не хотел обидеть там: ни жену Татарникова, которой неимоверно тяжело, ни его падчерицу, которая находится в скверных условиях, ни узбека, ни эту Машу, ни Татарникова. Они все хорошие, они все находятся в противоречивых, тяжких отношениях с запутанной жизнью. Но жизнь, скорее, виновата, нежели кто-то из них.
Тамара Ляленкова: Но как вы ловко ввели британца.
Максим Кантор: Да. Но, опять-таки, я его никак не унизил. Ну, нос ему разбили. Ну, бывает, разобьют нос.
Тамара Ляленкова: Почему англичанин?
Максим Кантор: Это, по-моему, показатель того, что пишется естественно и не придумывается. Когда пишется и что-то выворачивается…. Как говорил Винни-Пух, слова должны в поэзии стоять там, где им хочется. Винни-Пух всегда ждал, когда слово само придет, туда его и ставил. И я примерно так же поступаю. И один из немногих моих учителей в литературе – Винни-Пух - он так и рекомендует. Как-то вдруг появился англичанин. Я видел много англичан, часто бывал в Оксфорде, представляю себе этот тип человека. Вообразить, что он становится гостем данной семьи, было легко, смоделировать его поведение британское, предупредительное, но и высокомерное одновременно, в этом содержался и символ отношения развитой цивилизации к недоразвитой и, одновременно, какой-то более существенный вопрос: в этой предгрозовой ситуации, когда мир катится в тартарары, когда все треснуло, стоит ли так относиться к друг другу или эту расползающуюся, как корпия, действительность нужно собрать и не дать узбеку, таджику, грузину или русскому ненавидеть друг друга, как оно происходит сейчас. И первый, кто об этом должен задуматься, это, скорее, англичанин, потому что у него больше возможностей и привилегий. Он и приезжает, как исследователь этой дикой страны. А то, что сейчас происходит обособление на нации, и, одновременно с глобализаций, которая должна нивелировать эти культурные процессы, происходит обособление и растет национализм, это понятный процесс. Куда вывернется он трудно даже вообразить, если этому не будет противопоставлена идея барства.
Тамара Ляленкова: Вот этот разговор важный в больнице, когда люди что-то говорят или молчат, а потом уходят из этой жизни, это такая очень важная вещь, она как бы надо всем.
Максим Кантор: Больничные разговоры, вы имеете виду? Я их и писал как греческий хор такой, который сопровождает события. Вот эти странненькие люди, почти не живые, комментирующие то, что происходит, они действительно выполняют функцию, скорее, греческого хора.
Тамара Ляленкова: Но вам удалось показать, что главное, или мне так показалось в тексте, главное это то, что происходит в больнице, как человек проживает свою болезнь и уходит из жизни, а как раз все остальное - это греческий хор.
Максим Кантор: Если вы так прочли, я очень благодарен, я именно это хотел сказать. Главное, конечно, проживает Татарников - главное взросление, развитие и созревание это у него, а то, что творится, это мелкая суета. К сожалению, эта мелкая суета опасна. Да, была еще одна книжка, о которой я все время думал, как ни странно, и это никто не прочтет, это я делаю радиослушателям вполне интимное и странное признание. Когда я писал эту довольно грустную и болезненную книжку, я думал о другой книжке, как мне кажется, структурно на нее похожей - “Фиеста”. Потому что и та, и другая, они такие книжки, не только даже потерянного поколения, сколько такие предгрозовые. И пока я писал ее, я так плотно ее писал месяца два, я ничего не читал, а на ночь читал “Фиесту”. Это совершенно не видится в книжке, и, слава богу, но читал я для вдохновения “Фиесту”, а писал вот эту страшилку.
Тамара Ляленкова: Не совсем страшилка, потому что и конец Татарникова светел, достаточно трудный конец, благодаря усилиям его жены. Почему вы не даете умереть ему хорошо?
Максим Кантор: А потому, что там все имеет такой, как бы двойной конец. Знаете, как почтальон звонит дважды. Он там вспоминает о той ремиссии, которая пришла в мир в 1938 году, после Мюнхенского соглашения. Это я в архивах вычитал о том, что каштаны зацвети второй раз в Париже. Это правда было. Когда приехал Чемберлен с миром и проехал через Париж в Лондон, то природа ожила еще раз. Все было уже неотвратимо. И вот как-то вдохнулось еще раз, еще раз кислородная подушка была дадена, и еще каштаны заколосились. Однако никто не отменил ни Гитлера, ни войны, ни фашизма, ни капитализма, ни того, что “Дойче Банк” уже к тому времени скупил пол Европы. Все это уже было, и также происходит и теперь, уже отвлекаясь от героя моей книжки, когда все эти вруны, безответственные люди говорят, что кризис пройдет, и сейчас все начнем делать заново. Все время хочется крикнуть: «Что начнете делать заново?! Опять печатать акции?! Что же вы собираетесь заново-то начать делать?!» Ведь никто ничего не начал строить, не начали помогать голодающим, не пошли деньги в промышленность. Все друг друга успокаивают, что кризис акций кончился и их можно начать заново печатать. Не изменилась ни финансовая природа капитализма, ни экстенсивное развитие демократии, ни отношение к малым сим и к власть имущим. Ничего этого не поменялось, а именно это привело к кризису. То есть, мы находимся в состоянии зацветших второй раз каштанов, когда каждый день нам сообщают: знаете, скоро, кажется, каштаны зацветут второй раз, хотя отцвели. Если они, ни дай бог, второй раз зацветут, это будет значить что 1939 год еще ближе. Вот поэтому у Татарникова такой двойной финал: он умирает, потом как бы оживает, но потом все-таки умирает.
Тамара Ляленкова: То, что к Татарникову после того, как он умер, проститься пришел только один человек, не звучит как трагедия. Нет надобности в ритуале или это отрицательный, негативный момент, на ваш взгляд?
Максим Кантор: Это тот случай, когда писалось само собой. Я эту книжку не придумал. Несмотря на то, что это такой авантюрно-головокружительный сюжет - побег в Афганистан, переправа через Амударью, одновременно смерть в больнице, одновременно какие-то махинации в демократической прессе, но у меня это так легко и естественно соединилось в голове, что она писалась сама, я ни слова ни придумал, оно само как-то сказалось.
Тамара Ляленкова: В вашей книжке есть еще несколько книжек. Книга Татарникова, которую он не написал, но которую, может быть, напишет Антон, и есть еще книжка культуролога.
Максим Кантор: Бориса Кузина. Это как бы такое кривое зеркало внутри, что можно на то же самое посмотреть иначе, с позиции империи, с позиций гражданина империи и такого сервильного философа. А книга, которую хотел бы написать Татарников и напишет Антон, это та книга, которую хотел бы написать и, может быть, напишу я - большой роман о войне. Но это серьезная, очень амбиционная программа: и историческое исследование одновременно, и художественное произведение, а то, что без него очень трудно понять, что происходит, сегодня мне делается все яснее и яснее.
Дмитрий Волчек: В романе “В ту сторону” сформулирован вопрос, ответ на который писатель, вероятно, предложит в следующей книге: “Была ли вторая мировая война битвой абсолютного добра с абсолютным злом?”. Один из ответов мы услышали из уст Сергея Ильича Татарникова: “Отделить грех от добродетели очень просто. Но куда больше противоречий внутри самой добродетели”.
