Главная из всех заслуг Харитонова перед отечественной словесностью – Сол Беллоу. Последний и самый русский из всех американцев, он явился своим "Герцогом" в Володином переводе. Надеюсь, об этом не забудет следующее поколение читателей, когда оно научится любить эту мудрую прозу. Но мне от этого не легче. Умер друг, с которым мы 20 лет так мирно беседовали, как будто вокруг нас не бесчинствовала история.
Помимо всего прочего, Володя был энциклопедистом. Представляете, что в голове у человека, который исправляет энциклопедии? Мы с ним составляли хорошую пару: я хотел все знать, он - знал. Например, про кремлевские звезды, или о погребальном обряде староверов, но больше всего я любил слушать его рассказы про великих предшественников. Однажды мы всю ночь просидели с Володей на даче, обсуждая гениального Франковского.
У англичан Харитонов тоже любил 18-й век и знал его интимно, как родной. Его комментарии к Филдингу можно издавать отдельной книгой: живой портрет страны, которую на зависть другим прозвали "старой и доброй".
Совсем иначе Харитонов переводил Ивлина Во, его сверстников и соперников. Володя любил их оптом, но цедил в розницу.
- Кто у тебя в планах? – спросил я его однажды.
- Тебе нравится проза Форда Мэддокса Форда?
- Еще бы! - соврал я.
- Вот почему я бы хотел перевести роман его брата.
Харитонову импонировала довоенная Британия: империя на выхлопе. Да и сам он казался питомцем своих любимых авторов. Ему шел плед, легкая лень, самоирония - манеры джентльмена-ученого, только вместо трубки проклятая "Прима". У англичан Харитонов слыл бы любителем, у американцев – профессионалом, у русских он считался просто мастером. В переводе Володя шел за самим Голышевым, другом и коллегой. Не удивительно, что только этих двоих удостоили неслыханной чести – сборниками текстов, объединенных не страной, не темой, а именем переводчика.
Володин сборник я снял с полки дареных книг, где осиротевших томов становится все больше. Только под этой обложкой могли собраться барочно-избыточный Томас Вулф, приподнятый Фитцджеральд, циничный Ивлин Во, мягкий Сароян. Чтобы каждый остался собой, переводчику надо исчезнуть. Принеся в жертву индивидуальность, он выбирает перо по чужой руке. Но это не значит, что у хорошего переводчика нет своего стиля. Он, конечно, есть: вкус да мера.
Своих учеников, а их наберется на школу, Володя учил верному тону – как, не утратив естественности, идти по краю, не срываясь в отечественное просторечие "чувих" и "бабок". Харитонов владел тактом, абсолютным, как слух скрипача. Его переводы говорят по-русски, не позволяя нам забыть об иностранном оригинале. И все же, читая Харитонова, я никогда не перевожу слова или шутки обратно на английский. Володина работа звучит по-русски органично, ибо он переводил не только смысл, но и звук. В поисках уникального, как пульс, ритма Володя прислушивался к автору и умел сохранить чужой голос на своей странице. Именно поэтому ее можно читать вслух. Это легко проверить: Харитонов расставил ударения в незнакомых - армянских – именах и названиях у того же Сарояна. Такое внимание лестно для автора, бесценно для читателя и уже слишком редко встречается. Теперь – тем более.
Помимо всего прочего, Володя был энциклопедистом. Представляете, что в голове у человека, который исправляет энциклопедии? Мы с ним составляли хорошую пару: я хотел все знать, он - знал. Например, про кремлевские звезды, или о погребальном обряде староверов, но больше всего я любил слушать его рассказы про великих предшественников. Однажды мы всю ночь просидели с Володей на даче, обсуждая гениального Франковского.
У англичан Харитонов тоже любил 18-й век и знал его интимно, как родной. Его комментарии к Филдингу можно издавать отдельной книгой: живой портрет страны, которую на зависть другим прозвали "старой и доброй".
Совсем иначе Харитонов переводил Ивлина Во, его сверстников и соперников. Володя любил их оптом, но цедил в розницу.
- Кто у тебя в планах? – спросил я его однажды.
- Тебе нравится проза Форда Мэддокса Форда?
- Еще бы! - соврал я.
- Вот почему я бы хотел перевести роман его брата.
Харитонову импонировала довоенная Британия: империя на выхлопе. Да и сам он казался питомцем своих любимых авторов. Ему шел плед, легкая лень, самоирония - манеры джентльмена-ученого, только вместо трубки проклятая "Прима". У англичан Харитонов слыл бы любителем, у американцев – профессионалом, у русских он считался просто мастером. В переводе Володя шел за самим Голышевым, другом и коллегой. Не удивительно, что только этих двоих удостоили неслыханной чести – сборниками текстов, объединенных не страной, не темой, а именем переводчика.
Володин сборник я снял с полки дареных книг, где осиротевших томов становится все больше. Только под этой обложкой могли собраться барочно-избыточный Томас Вулф, приподнятый Фитцджеральд, циничный Ивлин Во, мягкий Сароян. Чтобы каждый остался собой, переводчику надо исчезнуть. Принеся в жертву индивидуальность, он выбирает перо по чужой руке. Но это не значит, что у хорошего переводчика нет своего стиля. Он, конечно, есть: вкус да мера.
Своих учеников, а их наберется на школу, Володя учил верному тону – как, не утратив естественности, идти по краю, не срываясь в отечественное просторечие "чувих" и "бабок". Харитонов владел тактом, абсолютным, как слух скрипача. Его переводы говорят по-русски, не позволяя нам забыть об иностранном оригинале. И все же, читая Харитонова, я никогда не перевожу слова или шутки обратно на английский. Володина работа звучит по-русски органично, ибо он переводил не только смысл, но и звук. В поисках уникального, как пульс, ритма Володя прислушивался к автору и умел сохранить чужой голос на своей странице. Именно поэтому ее можно читать вслух. Это легко проверить: Харитонов расставил ударения в незнакомых - армянских – именах и названиях у того же Сарояна. Такое внимание лестно для автора, бесценно для читателя и уже слишком редко встречается. Теперь – тем более.
