Дмитрий Волчек: В Риге вышла антология русскоязычных текстов, написанных латышскими авторами в ХХ и начале ХХI века. И классики – такие, как Ян Райнис, Александр Чак, Ояр Вациетис, и многие не столь известные латвийские литераторы писали по-русски. С составителем книги Александром Заполем, поэтом, переводчиком и критиком, беседовала Елена Фанайлова.

Елена Фанайлова: Меня некоторые вещи глубоко поразили в этом сборнике, я имею в виду судьбу поэтов, которые писали свои стихи в психиатрической клинике, в тюрьме или на принудительных работах. Получается, что русский язык эти люди использовали в местах подавления их личности и свободы, и в этом смысле приходится думать о Российской Империи и о русском языке как о языке насилия. Тут история ХХ века предъявлена как история русского языка как языка имперского и насильственного. Это мои впечатления, или это входило в вашу редакторскую задачу?

Александр Заполь: Я думаю, что в этом смысле характерно, что письма Райниса, которые он писал из тюрьмы своей невесте, потом жене Аспазии, поэтессе, были написаны на русском по требованию цензуры – цензор просто не знал латышского языка. Можно предположить, что в тюрьме или в сумасшедшем доме окружение могло быть более интернациональным, чем обычно,
могли присутствовать и русские читатели. Например, клиника, в которой находился Порукс, располагалась в Дерпте (в Тарту). Очевидно, что профессор Чиж, который описывается в его произведении, не смог бы прочесть это произведение, не будь оно написано на русском. А возможно, что автор как раз хотел адресовать эмоциональное послание, заложенное в этом тексте, человеку, который осуществлял лечение этого очень известного латышского писателя.

Елена Фанайлова: Текст, о котором вы говорите, называется ''Похороны профессора Чижа''. Текст абсурдистский и иронический, он очень напоминает обэриутов. И если профессора Чижа надо было похоронить, его надо было похоронить по-русски.

Янис Порукс. Похороны профессора Чижа. Историческая повесть. Соч. Др. Бутылки

Когда профессор Чиж еще не боролся с демоном, а был десятилетним мальчишкой, мать его вела к священнику и говорила: "Святой отец, я тебе привела моего мальчика, который день и ночь говорит о сумасшедших, я посвящаю его домам умалишенных и отдаю Тебе его!"
"Хорошо, сказал священник, я беру его!"
Он брал молодого Чижа за рукав и повел его в церковь.
"Скажи мне, который святой тебе лучше всех нравится?" – спросил священник.
"Вот этот", молодой Чиж говорил и показал пальцем на Образ Отца Небесного.
"Почему Он тебе нравится?" спросил священник
"Он высек и Иис. Христа и Пресвятую Деву Марию и... за то я Его полюбил". Эти слова слышал Иисус Христос и подумал отомстить Чижу. Он велел через Святого Николая Чижу сказать, что его смерть придет через какого-то латыша Ивана Порука, славного поэта, который будет к нему прислан без денег, но за то с излишком разума и с дубиною...
Голову Чижа похоронили у Бетховена, правую руку у Пастера, левую у Эмиля Золя, туловище у Антона Григорьевича Рубинштейна, одну ногу у черкеса Балай-Даглы, а другую у тетки большого Триттена...
Так отомстил Исус Христос проф. Чижу за его речь в церкви. А Иван Порук при помощи подкупленного жандарма исчез из европы и отправился в Северную Африку, откуда он никогда больше не возвратится.

Еще есть такая удивительная проза в финале – Эрик Адамсонс. Это контекст Первой мировой войны, это 1916 год и фактически
маленькие анекдоты по-русски, такие черные анекдоты: как русского застрелили, как солдаты поехали с корабликом, как старик убил бабушку, как мужика зарезали.

Эрик Адамсонс. Как мужика зарезали

Один немец офицер и 10 солдати немци. Поехали на войну и они очень были русских. Русские рассердились и бет немцев. И ещо казаки пришли и их совсем разбили. Война по воздухе и по земле настала осень и они из эроплана бросали бомби, бросали, бросали, бомбов покамест их застрелили они остальные убегали.
Идет они и навстретили одного русского этого мужика взяли и понесли до Берлину и там русского мужика стали отрезать ухы глазы и еще руки отрезали. Этого немца кто зарезал завет Вилли. Конец.

Почему эти фактически черные анекдоты про немцев и русских написаны по-русски?

Александр Заполь: Адамсонс – очень известный латышский поэт, это его тексты школьного возраста, ему было лет десять. Писал он их отчасти в России, но, насколько известно, чтение русских журналов было одним из источников создания этих текстов. Просто они у Адамсонса преломляются сквозь детское восприятие,
которое пытается освоить эту довольно дикую реальность, окружавшую его в военное время. Так что русские тут в двух смыслах, две причины: это и русское окружение (он в Москве тогда жил), и круг чтения.

Елена Фанайлова: Еще один вопрос, который у меня возник в связи с вашей антологией, это то, что поэты-латыши продолжают писать по-русски в ''нулевые'' годы. Это тогда, когда в России существует стойкое убеждение, что русский язык забыт в Латвии, что он не используется, он не является рабочим языком. Каково же удивление читателя вашей ''Антологии'', когда он обнаруживает, что стихи на нем пишутся. Другое дело, что там контексты могут быть разные, это могут быть стихи поэтического содержания, а могут быть стихи, напоминающие политические памфлеты. Что вы, Саша, об этом скажете?

Александр Заполь: Это явным образом показывает, насколько политика недальновидна и манипулятивна, далека от реальности, насколько она узка. Особенно все, что касается национальных вопросов. В то время как культура существует помимо, над политикой.

Елена Фанайлова: Поэты вашего поколения являются билингвами?

Александр Заполь: Безусловно, другой язык это еще и система отношений смысловых. Сказать, что поэты моего поколения — билингвы, было бы слишком громко, но, безусловно, есть авторы, которые могут писать на двух языках или периодически это делают.

Елена Фанайлова: Я бы сказала, что все поэты Латвии, которые писали в ХХ веке, были, по сути, билингвами, и экспериментаторами. В этом смысле меня поразили стихи Анатоля Имерманиса, которые вписываются в советскую традицию модернизма 70-х, я имею в виду его поэму, посвященную Андрею Вознесенскому и его возлюбленной.

Александр Заполь: Это поэма, которая посвящена отношениям Андрея Вознесенского и Людмилы Максаковой. Вообще редкий случай в русской поэзии, когда автор обращается к своим современникам и даже коллегам и описывает себя, он как бы тоже присутствует в этой поэме. Эта поэма буквально как некий лирический репортаж. Поэма была известна, она ходила по рукам в советское время и считалась именно такой поэмой для внутреннего пользования в культурной среде. Имерманис писал также на немецком. Когда он эвакуировался в 1941 году из Риги, ему пришлось оставить целый чемодан стихотворений на немецком, которые пропали. Некоторые считают, что русский он знал лучше, чем латышский. В 60-70-е годы он жил в Москве. Он был под очень сильным влиянием поэтов-шестидесятников, того же Вознесенского. Он не отрицал это, он это описывает в своих автобиографических очерках.

Елена Фанайлова: У него были и запрещенные стихи, насколько я понимаю?

Александр Заполь: Они не были запрещены, просто не публиковались. Они расходилось в списках и не могли особенно претендовать на то, чтобы быть напечатанными. Скажем, строчка ''Губы всех любящих, соединяйтесь!'' явно пародирует советский лозунг, и так далее.

Чувств гремящие Ниагары,
под поезд вас что ли бросить?!
Сидят под землей очень тихие пары,
боятся поцеловать
не то, чтоб друг друга,
но даже воздух,
как будто губы даны,
чтобы ими ловить ярко-красные звезды
высокой как небо страны,
чтобы ими клеить почтовые марки
на письма в Райком и Крайком,
чтоб ими на вкус проверяли доярки
парное молоко,
чтоб ими, идя на верную гибель,
алую ткань целовать.
Губы не убыль.
Губы не прибыль.
Плакать, смеяться, кричать
могут губы.
Но это неточно -
звук издает гортань.
Губы даны,
чтобы звездною ночью
вас укачал океан -
терпкий, соленый, земной и небесный,
влажный, как выстрел сухой,
тяжкий как воздух и бестелесный -
чтобы вздымало волной,
чтобы качало,
чтобы сначала,
чтобы над миром в полнеба вставало.

Губы, не кайтесь!
Качайтесь, качайтесь!
Губы всех любящих,
соединяйтесь!