6 и 7 декабря в Москве в рамках проекта Платформа, которым руководит Кирилл Серебренников, рижский Dirty Deal Teatro покажет спектакль по рассказу Гая Давенпорта «Мальчики пахнут апельсинами». Этот рассказ я перевел 10 лет назад, он вошел в первый на русском языке сборник Давенпорта «Изобретение фотографии в Толедо». В подготовке этой книги принимал участие автор: мы с переводчиком Максом Немцовым написали ему в Лексингтон, штат Кентукки, Давенпорт отозвался и в обращении к русским читателям рассказал о том, как королеве Виктории принесли первый фонограф и предложили сделать запись. Королева посмотрела на корзинку с помидорами и произнесла: «Мои дорогие подданные, я вижу помидоры…» Больше ничего не записалось, и потомкам остались лишь несколько секунд голоса великой королевы, сообщающей, что она видит помидоры. Давенпорт знал множество таких историй и объединял их в коллажи. Oдин из таких великолепных коллажей – рассказ «Мальчики пахнут апельсинами». Париж, Булонский лес, 1938 год, переплетаются два разговора: Морис Линхардт, миссионер и этнолог, и философ Люсьен Леви-Брюль беседуют о мифах и воззрениях аборигенов Новой Каледонии, а молодые футболисты Пейрони и Робине, герои «Олимпийцев» Анри де Монтерлана, болтают о спорте и Аристотеле. Рассказ завершается словами Линхардта:

Сумерки в Новой Каледонии всего полчаса. Но все равно в них замечают четыре движения. Первое – когда густая синева появляется в траве, это первый шаг ночи. Второй – когда просыпаются полевые мыши и выбегают из своих норок. Третья – когда тени темные и густые, и боги могут проходить невидимые под их сенью. Четвертая – это сама ночь, когда уже неразличимы границы святых мест, и ты не виноват, не зная, что твоя нога приминает траву святилищ.

Этот непростой текст перевел на язык театра режиссер Владислав Наставшев. На сцене – юные футболисты Пейрони и Робине, а разговор Леви-Брюля и Линдхардта доносится из репродуктора. Первым делом я спросил режиссера о назывании театра – почему Dirty Deal?

– Потому что он находится на складе, нет денег, ничего не отреставрировано, и все в достаточно плачевном состоянии. Это большой склад в модном месте в Риге, там открылся ночной клуб, потом появился независимый театр, один из первых в Латвии, постепенно клуб заглох, потом был другой клуб, потом еще один, и все они загибались, а театр живет и живет.

– А когда он возник?

– В 2007 году. Я – приглашенный режиссер, то есть там свободная площадка. В 2010 году я там поставил «Митину любовь» – свой первый спектакль после окончания института в Лондоне. Сейчас в Риге, как и в Москве, всплеск молодой режиссуры, которая вдруг оказалась востребованной не только в подвалах; государственные театры начинают просыпаться и понимать, что нужна новая кровь. То же произошло с Dirty Deal, он незаметно пару лет просуществовал, а потом пришел я и несколько латышских молодых режиссеров, я выпустил «Митину любовь», после меня выпустил коллега, тоже выпускник местной школы, свой спектакль, потом еще один, и теперь об этом говорят как о явлении.

– Почему вы решили поставить рассказ Давенпорта?

– Я учился в Петербурге в театральной академии, и в Доме книги наткнулся случайно на ваше издание, приобрел его интуитивно, и эта книга у меня долгое время была. Это было в 2002 году. Потихоньку я ее читал, потому что Давенпорт – не из тех писателей, которые залпом читаются. Читал, откладывал, проходило время, но эта книга всегда была со мной в Петербурге, потом я ее привез в Ригу, когда вернулся. В очередной раз возник вопрос, что ставить, я вспомнил этот рассказ и поставил его.

– Вы – русскоязычный режиссер, книгу читали в русском переводе, а спектакль поставили на латышском. Почему?

– Работая в Риге, я ставлю только на латышском. Есть русские площадки –​государственный театр имени Михаила Чехова и независимый русский театр, – но как-то пока туда не зовут. Dirty Deal – латышский театр. Причем это не принципиальная установка; директор театра и менеджер очень хотят, чтобы были русские спектакли, но пока не получается. Были какие-то пробы, но дальше не пошло. «Митину любовь» Бунина я тоже поставил на латышском. Я на русском ни разу еще не ставил, сейчас в Москве буду ставить, в этом сезоне два спектакля у меня выйдет. Вообще момент перевода – таинственный, это во многом еще и возможность отстраненно взглянуть на текст. Например, с Буниным так было. Я настолько был затронут рассказом, мне было трудно отстраниться, а, переведя на латышский, я со стороны на это взглянул, а это в режиссуре очень важно. Как в живописи, когда ты накладываешь несколько слоев; перевод – еще какой-то слой. Весь Давенпорт как слоеный пирог, там очень много уровней, много пластов. Латышский язык – еще один пласт. В театре важна аудитория, зрители. Я подумал, что латышская интеллигентная публика сможет это понять, но при условии, что ты его переведешь. В Москве будем играть на русском, сейчас мы репетировали на русском языке, совершенно другая история, другие смыслы, все другое.

– Да, и произносить этот текст сложно: потому что, конечно, люди так не говорят, футболисты не цитируют Аристотеля, не произносят таких сложных фраз. Думаю, вашим актерам было непросто.

– Было непросто и до сих пор непросто. Кстати: первая реплика на английском звучит Went down 4 to 1 – интересное выражение. Много значений, плюс есть сексуальная коннотация. И здесь мы посмели отойти от русского перевода.

– Да, переводить его и удовольствие, и адская мука, потому что понимаешь, сколько вторых, третьих, четвертых и десятых смыслов теряются – их по-русски не передашь никак. Я думаю, Давенпорту понравилось бы, что его рассказ переведен на латышский, он был полиглотом, играл словами из разных языков, в его рассказах много датских слов, например, он любил этот язык – он вряд ли ожидал, что читатель их поймет, но хотел, чтобы увидели красоту этих слов.

– Там странная штука с Балтикой у Давенпорта… Дания.

– Дания, помимо всего прочего, была для него идеалом сексуальной свободы, воображаемым Эдемом… А вот то, что Давенпорта, наверное, смутило бы в вашем спектакле – сама эта сцена, которая напоминает тюремную камеру, потому что у него райский сад с птицами, деревьями, цветами, фруктами, наполненный ароматами, солнцем. Понятно, что в маленьком рижском театре невозможно такую декорацию сделать, но в рассказе она другая.

– В рассказе она абсолютно другая. Но я все-таки не интерпретировал Давенпорта, а занимался своими вещами. Я про себя ставил, а не про Давенпорта. Рассказ – отправная точка, какой-то стимул, раздражитель, при всем моем огромном уважении и любви к этому писателю. Но там момент личностный. Мои ощущения другие, потому что я другой человек.

– Мы говорили, что у Давенпорта много слоев. О чем этот рассказ, как вы его расшифровываете для себя?

– Это попытка примирения двух непримиримых миров – первобытное мышление и современное мышление. И потрясающая мысль, которая меня вдохновляла при работе, что прогресс – это мнимая штука. Аборигены Новой Каледонии уже давно приняли, что существует возможность находиться в двух разных местах одновременно. Физики только сейчас к этому приходят, это открытия сравнительно недавние, а аборигены знали это давно, и им это понятно. На самом деле первобытное мышление и научное мышление – это одно и то же, мы не хуже и не лучше так называемых дикарей из Новой Каледонии.

– Я бы добавил, что первобытное мышление во многом изощреннее, тоньше, загадочнее и непостижимее. Замечательный финал рассказа: о четырех движениях сумерек в Новой Каледонии, которые замечают аборигены.

– И описание сумерек наслаивается на то, что происходит в Булонском лесу (понятно, что там происходит по ночам), и то, что это закат европейской цивилизации, как считал Давенпорт.

– Да, это 1938 год.

– Давенпорт считал, что все закончилось с началом Второй мировой войны.

– Почему вы оставили только футболистов, а убрали философов на задний план: они не появляются на сцене, только вещают, как духи?

– Футболисты – главные носители этой идеи, на мой взгляд. Там есть противопоставление спорта и науки, а в футболе первобытность, и они говорят об этой первобытности.

– Первобытность, а с другой стороны тоже изощренность, потому что футбол оказывается очень сложной вещью, и один футболист выступает тонким его интерпретатором...

– Но при этом я понимал, что если я убираю двух антропологов, то нужно придумать аудиальный объект, из которого эти звуки идут, поэтому родился штырь с колонкой наверху.

– Он одновременно и дерево.

– И дерево, и фаллический символ, все вместе, и репродуктор (ассоциация с войной), и подсолнух, а Давенпорт любил подсолнухи.

– Вы сказали, что у вас будут два новых спектакля в Москве…

– Оба спектакля будут у Кирилла Серебренникова в театре «Гоголь-центр». Это русская версия «Митиной любви» на малой сцене, и второй будет основан на сценарии Фассбиндера к фильму «Страх съедает душу».

– Это прекрасная история.

– Прекрасная история и, мне кажется, она актуальна в Москве сейчас, да и везде актуальна.

– Вы сказали, что хотели адаптировать спектакль, переводя его на латышский, для рижской интеллектуальной публики. И как она воспринимает ваши постановки?

– Положительно. Не могу пожаловаться на недостаток внимания. «Мальчики пахнут апельсинами» – интересный случай в том смысле, что его оценили интеллектуалы из-за материала. В театре нечасто встретишь такого уровня материал, который не рассчитан на сиюминутное развлечение. Критики традиционные не поняли совсем. А независимые критики и независимые продюсерские компании сразу заинтересовались. Поэтому мы едем в Москву.