Руководство BBC, воодушевленное грандиозным успехом теледрамы “Аббатство Даунтон”, за перипетиями которой, затаив дыхание, следят зрители 200 стран и территорий, объявило, что намерено снять шестичасовой сериал по “Войне и миру”. Автором сценария станет Эндрю Дэвис, известный своими телевизионными экранизациями двух романов Джейн Остин. Погрузившись в знакомую эпоху наполеоновских войн, он перебрался из английской в русскую классику, но остался внутри все той же поэтики толстого романа.
Чтобы читать толстые романы позапрошлого века, нужен был не только домашний досуг, но и здоровая почта. В XIX веке она считалась богиней просвещения. В Лондоне письма доставлялись восемь раз на дню, в русскую глушь – раз в неделю, в Америку – с каждым пакетботом. Одного из них в Бостоне ждала густая толпа, чтобы спросить у моряков, везущих окончание "Лавки древностей", осталась ли в живых маленькая Нелли. Узнав, что нет, рассказывает хроникер, американцы разразились рыданиями.
Все великие романы начинали свою жизнь сериалами, поэтому их авторы умели нарезать товар удобоваримыми порциями. Романистам приходилось в каждую главу вставлять кульминацию и тут же ее разоблачать, намекая, что дальше будет еще интереснее. Отсюда – композиционное мастерство старого романа, который качает читателя на волнах рассказа, не давая ему ни захлебнуться, ни вынырнуть. Размеренная, как дыхание, наррация скрадывала объем, но создавала массированную иллюзию реальности, которую мы принимали за правду, пока толстые книги не сменились тонкими. Из них мы узнали, что люди не говорят длинными периодами, что в две строки влезает больше пейзажа, чем в страницу из Тургенева, что хокку бывает монументальным жанром, что опущенное держит форму сказанного, что толстые книги неудобны, как кринолин, но, даже устарев, они по-прежнему находят себе применение в смежном искусстве. И мне кажется, что если бы Толстой жил сегодня, он бы сочинял сериалы, не дожидаясь, пока его экранизируют.
Дело в том, что великие романисты мыслили поступками и сочиняли образами. Они меньше лучших писателей ХХ века зависели от букв, ибо что рассказать им было важнее, чем как. В сущности, вся плоть романа, его философия и идея вырастали из действия, сливались с персонажами и выражались прямой речью. Поэтому в лучшем из всех романов легко увидеть прообраз будущего. В "Войне и мире" Толстой поженил первую со вторым и произвел неожиданное потомство: мыльную оперу. Условие ее успеха – паритет личной и мировой судьбы. Уравненные сюжетом, они возвращают личности достоинство, отнятое ходом безликой истории. И даже повторенный мириад раз, этот опыт не так уж далеко отошел от источника, во всяком случае, когда в сценарии упоминается история.
Старея вместе с ХХ веком, телевизор оказался старомодным средством повествования, что позволяет ему в ХХI веке взять на себя роль толстых романов. Сегодня их надо не писать, а ставить. Перевоплощение литературы в сериал возвращает ее к своему истоку, к тому зрелищу, которое открывается внутреннему взору автора. Линейное становится объемным, длинное – обозримым, повествование – экономным и нескончаемым.
Нарезанный на ломти вечеров сериал занимает то место, которое телевизор отнял у романа, чтобы опять вернуть. Два часа у экрана – как песнь Гомера у костра. Литература ведь не всегда требовала грамоты и уединения. Поэтому сериал – не только загробная жизнь книги, но и ее эмбрион.
Чтобы читать толстые романы позапрошлого века, нужен был не только домашний досуг, но и здоровая почта. В XIX веке она считалась богиней просвещения. В Лондоне письма доставлялись восемь раз на дню, в русскую глушь – раз в неделю, в Америку – с каждым пакетботом. Одного из них в Бостоне ждала густая толпа, чтобы спросить у моряков, везущих окончание "Лавки древностей", осталась ли в живых маленькая Нелли. Узнав, что нет, рассказывает хроникер, американцы разразились рыданиями.
Все великие романы начинали свою жизнь сериалами, поэтому их авторы умели нарезать товар удобоваримыми порциями. Романистам приходилось в каждую главу вставлять кульминацию и тут же ее разоблачать, намекая, что дальше будет еще интереснее. Отсюда – композиционное мастерство старого романа, который качает читателя на волнах рассказа, не давая ему ни захлебнуться, ни вынырнуть. Размеренная, как дыхание, наррация скрадывала объем, но создавала массированную иллюзию реальности, которую мы принимали за правду, пока толстые книги не сменились тонкими. Из них мы узнали, что люди не говорят длинными периодами, что в две строки влезает больше пейзажа, чем в страницу из Тургенева, что хокку бывает монументальным жанром, что опущенное держит форму сказанного, что толстые книги неудобны, как кринолин, но, даже устарев, они по-прежнему находят себе применение в смежном искусстве. И мне кажется, что если бы Толстой жил сегодня, он бы сочинял сериалы, не дожидаясь, пока его экранизируют.
Дело в том, что великие романисты мыслили поступками и сочиняли образами. Они меньше лучших писателей ХХ века зависели от букв, ибо что рассказать им было важнее, чем как. В сущности, вся плоть романа, его философия и идея вырастали из действия, сливались с персонажами и выражались прямой речью. Поэтому в лучшем из всех романов легко увидеть прообраз будущего. В "Войне и мире" Толстой поженил первую со вторым и произвел неожиданное потомство: мыльную оперу. Условие ее успеха – паритет личной и мировой судьбы. Уравненные сюжетом, они возвращают личности достоинство, отнятое ходом безликой истории. И даже повторенный мириад раз, этот опыт не так уж далеко отошел от источника, во всяком случае, когда в сценарии упоминается история.
Старея вместе с ХХ веком, телевизор оказался старомодным средством повествования, что позволяет ему в ХХI веке взять на себя роль толстых романов. Сегодня их надо не писать, а ставить. Перевоплощение литературы в сериал возвращает ее к своему истоку, к тому зрелищу, которое открывается внутреннему взору автора. Линейное становится объемным, длинное – обозримым, повествование – экономным и нескончаемым.
Нарезанный на ломти вечеров сериал занимает то место, которое телевизор отнял у романа, чтобы опять вернуть. Два часа у экрана – как песнь Гомера у костра. Литература ведь не всегда требовала грамоты и уединения. Поэтому сериал – не только загробная жизнь книги, но и ее эмбрион.
