3 сентября Сергею Довлатову исполнилось бы 65 лет. Он покинул пределы России в 1979 году, и с тех пор жил в Нью-Йорке. О творчестве Сергея Довлатова и об актуальности его книг для сегодняшней России мы беседуем с культурологом, публицистом и телеведущим Александром Архангельским.

— В 90-е годы о Довлатове говорили, как о культовом писателе для российской читающей публики. Что-то изменилось или по-прежнему этот статус за Довлатовым сохраняется?

— Я не знаю, культовый ли это писатель. Но совершенно точно, что это совершенно живой писатель. Его обаяние никуда не исчезло. Другое дело, что растворился в истории слой, который ориентировался на Довлатова, это слой поздней советской интеллигенции. Миф о Довлатове создавала именно его читательская аудитория. Мифа больше нет. Сам писатель есть, его обаяние в его книгах, оно остается. Как всегда бывает, ту или иную литературную и не только литературную фигуру выносит на поверхность исторического процесса, потом она чуть-чуть смещается, и ничего страшного для писателя в этом нет.

У Довлатова есть удивительное свойство, которое, с моей точки зрения, редко у кого есть, — это чувство свободы, которое пронизывает все его книги. Это — грустное чувство. Он писатель, с одной стороны, невероятно веселый, а с другой стороны писатель столь же невероятно грустный. Но, тем не менее, вне чувства свободы Довлатова нет и быть не может. Он смотрит на мир глазами абсолютно свободного человека, и это делает его очень актуальным, потому что от чувства свободы в России слишком многие сегодня готовы отречься. Я имею в виду даже не власть, я имею в виду людей, которые когда-то были гуманитарно-ориентированными, а сегодня готовы стать обывателями, готовы забывать о сладости свободы. Вот это чувство сладости свободы у Довлатова присутствует в полной мере.

Фигура Довлатова была отчасти (во время перестройки это случалось со многими людьми, про которых долго публично не говорили) чуть-чуть мифологизирована. Сегодня это обычный большой русский писатель. То, что в его прозе присутствует качество, от которого отрекаться не следует, это совершенно другая история.

— Не кажется ли вам, что в российский лексический обиход снова войдет понятие «диссидентский писатель», исходя из тех социальных процессов, которые в России происходят, или это уже навсегда в прошлом?

— Я надеюсь, что никаких «диссидентских писателей» больше не будет. Что касается книжек, то их и пишут, и читают, и издают безо всякой оглядки на внешнеполитические обстоятельства. Я думаю, что эта ситуация будет сохраняться, по крайней мере, до тех пор, пока книжки не будут издаваться многомиллионными тиражами, я имею в виду хорошие книжки. А это нам, я боюсь, не грозит.

— Почему именно литература и свободное слово остается таким заповедником свободомыслия: уже нет свободного телевидения, в политике российской происходит то, что там происходит. Почему литература остается свободной?

— Телевидение нуждается в огромных вложениях для того, чтобы картинка была яркой. Кино нуждается в невероятных деньгах для того, чтобы сюжет был хорошо реализован отличным режиссером и сыгран великолепными актерами. А книжка, в общем, нуждается только в некотором количестве свободного времени и воле к творчеству. Ну, можно встать пораньше, потом целый день работать на чуждого дядю, но книжку можно написать без оглядки на переговорный процесс, ни с кем не нужно договариваться о том, чтобы писать хорошую книжку. И я уверен, что литература в этом смысле, очень легкая, она дает ту возможность, которую не дает ни телевидение, ни кино, ни газета.