Петр Вайль умер так рано, что мы обречены встречать его юбилеи без виновника торжества. Сегодня, отмечая его 65-летие, я хочу вспомнить обстоятельства нашего совместного дебюта.

Подружившись, когда я еще ходил в школу, мы, как все наши товарищи, коротали юность, ловя власть на мелких глупостях и больших подлостях. Это занятие позволяло пестовать лакомое чувство метафизической исключительности. Запертые, словно в пещере Платона, в однопартийной, мягко говоря, системе, мы не надеялись ее ни изменить, как наши предшественники-шестидесятники, ни покинуть, как сделали это чуть позже сами. Нам оставалось только одно: оправдать собственное существование здесь и сейчас.

– Глупо думать, что кто-то другой может сделать тебя счастливым, – говорил Будда.

Но до него было далеко, и мы нашли себе гуру рядом. Никто, кроме нас с Вайлем, о нем не слышал, и это нам нравилось еще больше, ибо позволяло считать Валерия Попова нашим открытием.

Прошло 40 лет, но я не перестаю его цитировать, потому что афоризмы Попова сыграли в нашей жизни примерно ту же роль, что красная книжечка для хунвейбинов. Мы черпали из его книг мудрость, которая такой даже не прикидывалась. (Я ей доверяю и сегодня. Раз помню, значит было надо, дорого и кстати: резонанс). Найдя нужный нам язык, мы извлекли из Попова мозг костей и рецепт спасения.

– Реальность, – утверждал наш с Вайлем тогдашний догмат веры, – не бывает сплошной, а тайна счастья прячется в вычитании. Нужно всего лишь убрать (с глаз долой, из сердца вон) вату будней, чтобы не мешала сторожить, узнавать и встречать хохотом великие мгновения беспричинной радости.

– Хоть бы зубы у вас заболели, – сказал Довлатов, когда, уже в Нью-Йорке, мы поделились с ним благой вестью.

Ему этот молодежный, словно из "Мурзилки", гедонизм был категорически чужд, нам – в самый раз. Поэтому мы изготовили колоду игральных карт для любителей отечественной литературы. Разделив ее, как положено, на масти, бубновую мы отдали диссидентам. Тузом там был, конечно, Солженицын. Ленинградцам у нас, в честь Пушкина, достались пики. Бродский, понятно, туз, даже в прозе, Довлатов – пиковая дама, а королем мы дерзко назначили Валерия Попова. Надо сказать, что из всех знакомых такой расклад удовлетворил одного Довлатова. Характерно, что Сергей не роптал.

Редакция Радио Свобода работает над документальным фильмом о Петре Вайле. Частью этой ленты Ольги Логиновой и Валентина Барышникова станут монологи Александра Гениса.

В Риге все было хуже. Дело в том, что, открыв истину, ею трудно не делиться. Не выдержав молчания, мы с Вайлем написали в славившуюся либерализмом рижскую молодежную газету, где Петя делал стремительную карьеру, первый совместный опус – конечно, о Попове.

По дороге к печатному станку мы обнаружили, что вместе писать нельзя: стыдно. Письмо как акт слишком физиологично. Слова зачинаются, рождаются, иногда выплевываются. Делать это на глазах другого – не только неприлично, но и не гигиенично. (Тот же Довлатов считал, что писать вдвоем – все равно, что делить невесту.) Усвоив первый урок, впредь мы не повторяли ошибок и следующие 15 лет сочиняли вместе, а писали врозь, поклявшись никогда не раскрывать авторство статьи, эссе, главы, абзаца. Нам нравилось жить с тайной, и я унесу ее в могилу, как это поторопился сделать Вайль.

Властям, однако, наш коллективный дебют не принес той радости, которой мы стремились поделиться, и Петю выгнали из газеты. Трудно, вернее, скучно вспоминать – за что. Интересным в этом процессе был сам процесс. Опротестовав, как было тогда модно в свободолюбивых кругах, решение администрации, Петя настоял на публичном судебном разбирательстве.

В ту, охочую до правосудия эпоху, суды были нашими гражданскими праздниками. Поскольку никто не питал надежды на успех, процесс носил характер не юридический, а эстетический, и Вайль две недели сочинял красноречивое последнее слово, требуя приобщить его к делу.

Судья охотно приобщил, на чем все и кончилось, и скоро Вайль, как и я, устроился в профессиональную пожарную охрану, которая отличалась от любительской тем, что не гасила пожары на производстве, а заливала их в себе – обычно портвейном, но иногда экзотической "Березовой водой" на спирте. Петя ходил дежурить на один завод, я – на другой, но оба мы ничего не делали, даже не пили, боясь оказаться на дне, где ползали наши коллеги.

Начало, однако, было положено, и с тех пор у нас появилось обоюдное стремление продолжить. Для этого нам понадобилось сменить страну, режим и континент, но по дороге не изменилась ни цель, ни средства.