Александр Генис: Чуть больше месяца осталось до выборов в Конгресс, и, готовясь к этому, как многие считают, судьбоносному событию, американцы опять горячо спорят о политике. Однако также часто, как о республиканцах и демократах, в Нью-Йорке говорят об Ираке и Иране. На весах общественного мнения постоянно взвешивают две угрозы: откуда ждать большей беды? Про Ирак мы слышим уже три года, может, поэтому Иран кажется страшнее. Тем более что недавний визит Махмуда Ахмадинеджада в Нью-Йорк у многих оставил тяжелое впечатление.
В том числе и у меня. Когда в интервью президента сотруднику журнала «Тайм», я прочитал, что иранское правительство хочет лишь одного: «чтобы все любили друг друга», мне и в самом деле вспомнился Гитлер. Он ведь тоже обещал Европе вечный мир.
Однако как раз в последнее время, будто из чувства внутреннего противоречия, в прессе подробно обсуждается иранская составляющая американской культуры. Так, о своих армяно-персидских корнях вспомнил торжественно ушедший в отставку герой теннисных турниров Агасси. Другой эпизод связан с тем, что в космос отправилась первая туристка – американская миллионерша Аньюша Ансари. Азербайджанка из Тегерана, попавшая в Америку 12-летней школьницей, не зная английского языка, чтобы со временем возглавить успешную телекоммуникационную фирму, она хотела показать миру образ другого Ирана. Ради этого Ансари даже пришила к рукаву своего космического костюма иранский флаг (который ее, правда, в последнюю минуту заставили срезать).
К этому списку стоит добавить успех фильма, который обозреватель «Нью-Йорк Таймс» Деннис Лим назвал самым ярким дебютом в независимом кино Америки. Об этой необычной, чисто нью-йоркской картине, снятой в эстетике иранского кино, рассказывает ведущий «Кинообозрения» «Американского часа» Андрей Загданский.
Андрей Загданский: Фильм называется по-английски “ Man push cart ”, что по-русски можно перевести как «Человек толкающий тележку» или «Человек с тележкой». Режиссер фильма – молодой человек, ему всего лишь тридцать с небольшим лет, если не ошибаюсь, выпускник Колумбийского университета. Зовут его Рамин Бахрани, он иранского происхождения. Что очень важно, поскольку фильм, с моей точки зрения, несмотря на то, что он снят в Америке, в Нью-Йорке, по философии своей очень близок к иранским фильмам. И я не могу не вспомнить фильмы классика иранского кино Абазза Кьяростами. Фильм – история молодого человека по имени Ахмет, который сам выходец из Пакистана. И он толкает по улицам Нью-Йорка свою маленькую тележку. Знаете, такие маленькие тележки серебряно-стального цвета, на которых можно купить бублик, кофе, чай. И так он зарабатывает свой хлеб насущный. Но не все так просто. У этого человека есть прошлое, он был, вроде бы, музыкантом в Пакистане, у него произошли какие-то проблемы с его женой, жена умерла, он живет в Нью-Йорке отдельно от своего сына, он хотел бы заработать какие-то деньги и восстановить свои отношения с сыном, который живет с бабушкой и дедушкой. Но все это второстепенно. Главное в фильме - метафизические отношения человека и его тележки, потому что это два главных героя фильма. Собственно говоря, автор фильма не скрывает, что его картина это свободная адаптация мифа о Сизифе - сначала в прошлом, классическом исполнении, потом Альбера Камю - знаменитый трактат о Сизифе. Это метафора тщетности всех наших усилий, тщетности бытия.
Александр Генис: Интересно, что в трактовке Камю миф о Сизифе особенно трагичен. Дело в том, что Камю ведь хотел сказать, что человеческая жизнь бессмысленна: мы не успеваем добиться наших целей потому, что жизнь коротка. Но если жизнь будет вечной, она не станет более осмысленной. Сизиф получил вечную жизнь. И на что он ее тратит? На то, чтобы толкать свой камень. Однако интересно, что у Камю есть очень любопытный поворот в этом мифе. Что делать Сизифу с его камнем? Он говорит, что надо его хорошо толкать. И если мы будем хорошо толкать наш камень, если мы полюбим наш труд, если мы полюбим эту нашу тачку, к которой мы прикованы, то человек будет настолько счастлив, насколько это для него возможно.
Андрей Загданский: Именно это и делает Рамин Бахрани в своем фильме. Делает это очень тонко. Через всякие второстепенные детали мы начинаем понимать, что для главного героя - Ахмета - тачка важнее многого другого. Каждый раз, когда он тащит свою тачку по улицам Нью-Йорка, мимо несутся машины, холодно, а он тащит эту очень неуклюжую для перевозки по улицам города тележку, мы понимаем, что ему бесконечно тяжело, но он ее любит. В какой-то определенный момент мы понимаем, что он хочет только этого. Когда ему говорят: «Почему бы не заняться музыкой?». Он говорит: «Нет, я всего лишь пакистанский эмигрант, который таскает тележку по улицам Нью-Йорка, и больше я ничего не хочу». И, таким образом, история, оставаясь совершенно на бытовом уровне, поднимается на уровень того самого сизифова камня, который герой должен полюбить.
Александр Генис: Вы говорили про Кьяростами. Я вспомнил интересное интервью с ним, которое он давал в Нью-йоркском университете. Кьяростами там сказал: «Мои фильмы усыпят вас в зале, но не дадут вам спать ночью». И еще он сказал, что иранское кино очень тяжело переживало цензуру. Ведь для иранского кинематографиста заниматься своей профессией в Иране безумно сложно. Например, нельзя, чтобы мужчина дотронулся до женщины на экране, если это не его жена. Женщина не может обнажать волосы. И так далее. Куча всяких запретов. И он сказал, что эти запреты как раз и сделали иранское кино тем, чем оно является. То есть, они придали особую тонкость переживаниям, психологизм каждому кадру именно потому, что они должны были обходить эти запреты.
Андрей Загданский: То, что вы говорите, очень любопытно. Потому что фильм Бахрани именно такой, о котором говорит Кьяростами. Он очень медленный, очень усыпляющий, очень медитативный. Но в последний момент происходит качественный сдвиг, качественный скачок, который вызывает во мне большое эмоциональное волнение. Я выбит из колеи, мое сознание растревожено, и я точно так же ищу ответы на те же самые вопросы, которыми задается режиссер. И я хочу закончить рассказ о фильме тем, что он заканчивается на очень эмоциональной точке. В определенный момент герой делает последний взнос за свою тележку, тележка уже принадлежит ему и тогда, когда она становится его, естественно, ее у него крадут. И он бегает по улицам Нью-Йорка, по Шестой авеню, мечется – нигде ее нет. Он разбит. Все мечты, все надежды жизни закончены. Как тот самый камень Сизифа, который покатился вниз. И в этот момент, ночью, проезжает такой же развозчик тележки и говорит ему: «Слушай, у меня машина сломалась, помоги мне толкать тележку». И они вдвоем тащат эту тележку. Потом хозяин тележки говорит: «Послушай, мне нужно пойти к машине, ты не мог бы постоять за меня?». И он остается. Он наливает кофе, подходит первый покупатель и этот маленький, бессмысленный разговор ни о чем – «Как дела? А где тот старик, который здесь обычно?». «Отошел». «А ты здесь будешь какое-то время?». «Да, буду здесь какое-то время» - приобретает какое-то метафизическое значение. Это разговор о смысле жизни, о присутствии здесь, сейчас, в это мгновение. И это было здорово!
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: Только что вновь открылся новоорлеанский стадион «Супер Доум». Ставший убежищем для тысяч людей во время и после урагана Катрина, это место стало печально знаменито благодаря кинохроникам и рассказам о бедствиях, пережитых в нем беженцами. 13 месяцев и 180 миллионов долларов спустя «Супер Доум» представляет собой куда более оптимистичную картину. Начался этот важный этап возрождения Нового Орлеана двумя событиями – матчем по американскому футболу и рок концертом. Футбол, с командой «Атлантские Соколы» играли вернувшиеся на родину «Новоорлеанские Святые». Рок концерт перед игрой устроили две из самых популярный групп в мире “ U 2” и “ Green day ”. Концерт прошел под эгидой организации «Музыкальное возрождение», основанной Эджем – гитаристом группы “ U 2”. Эдж поставил своей целью вернуть пострадавшему Новому Орлеану чуть ли не главную составляющую жизни города – музыку. Как сказал сам Эдж: «Это как если бы в Голливуде вдруг, за один день, исчезла вся киноиндустрия». И, действительно, практически все современные направления в американской музыке, от джаза до рока, берут свое начало именно в Новом Орлеане. Из-за последствий урагана Катрина тысячи музыкантов лишились не только жилья и места работы, но и самого главного – своих инструментов. Именно обеспечение инструментами пострадавших музыкантов и есть задача «Музыкального возрождения». Главной песней концерта, прошедшего перед 72 тысячной толпой, “ U 2” и “ Green day ” выбрали песню группы « Skids » – «Святые скоро придут». А начали они словами из другой песни знаменитой группы « Animals » «Дом восходящего солнца», заменив слово «дом» на «Супер Доум». После такого воодушевления, футболисты команды «Новоорлеанские святые» не могли не выиграть матч. И выиграли. Итак, песня в пользу Нового Орлеана и его музыкантов в исполнении из собратьев “ U 2” и “ Green day ” «Святые скоро придут».
Александр Генис: Сизиф, которого мы только что так часто вспоминали, за свои грехи, а точнее – ум и хитрость, был наказан ревнивыми олимпийскими богами вечным трудом. В этом мифе скрывается подспудный страх человека перед тем, к чему он, казалось, всегда стремился – страх бессмертия. Не то, чтобы нам и впрямь угрожает такая перспектива, но в последние годы об этом часто пишут не научно-фантастические, а просто научные журналы, где обсуждаются волнующие успехи геронтологии. Обсудить эти материалы я попросил Владимира Гандельсмана, но тема эта вызвала у него, я бы сказал, неожиданную реакцию в форме радио-фельетона «Бессмертный забег», который я без дальнейших комментариев предлагаю вниманию слушателей «Американского часа».
Владимир Гандельсман: Я размышляю о некой безымянной даме, которой вот-вот исполнится 5000 лет. Я вижу, как она катится по Флориде в своей роскошной машине с откидным верхом, я слышу ее девичий смех на ветру.
О, прекрасная незнакомка! Она вселяет в меня надежду. Но не только надежду, страх тоже. Я говорю о системе федерального обеспечения пенсионеров, которая может рухнуть, потому что многие американцы живут ныне до 80-90 лет. И на этом не остановятся. 100 лет – вот где установлена сегодня планка! И наши чудные университеты и научные журналы рассказывают, как этого добиться. Чистите зубы день и ночь, - и вы предотвратите сердечные болезни. Пейте ежедневно по стакану легкого вина - и вас минует слабоумие. Запасайтесь таблетками из «пальметто» (разновидность пальмы), - и вы избежите рака простаты. Ешьте аспирин – это магическое средство! И так далее, и тому подобное.
Кому какое дело, что есть скептики? Публика в восторге, периодика захлебывается, на качество плевать.
Осторожные ученые, сторонники идеи долгожительства, говорят, что жизнь до 100-120 лет станет повальным явлением. Самые крутые оптимисты называют цифру 150. Есть такой выдающийся изобретатель и футурист Рэй Курзвейл, который принимает 250 витаминов в день. Он соавтор недавней книги: «Фантастический забег: живи всегда». Книга предвещает, что через 20-30 лет можно будет вживлять в организм крохотные датчики, которые будут поставлять информацию обо всех наших болезнях, и мы, таким образом, сможем их предупреждать и жить вечно.
Среди экстремистов этой безудержной идеи – ученый из Кембриджа Обрей де Грей, обещающий тем, кто родится в следующем веке, то есть лет эдак через 95, 5000 лет. Женщины, живущие дольше мужчин, по-видимому, первыми удостоятся такой длительной чести. С этой девушки, пересекающей Флориду, мы и начали наш разговор.
Пятитысячелетняя дама! Только подумайте, скольких мужчин она, счастливица, знала! Она провалит любую систему социального страхования, как бы господин Буш ее ни реформировал. Она перекроет все возможные пределы Американской мечты – бесконечная карьера, столетия здоровья и красоты. В течение тысячелетий один и тот же номер мобильника!
Да что там! Эти люди, находящиеся в погоне за бессмертием, всегда были неустанны и потому обременительны для наблюдателя. Пока молоды, они без просыпа занимаются любовью, выступают против войны и живут коммуной. Затем они почему-то хотят разбогатеть на Уолл-Стрит, но и о любви не забывают, точнее – о сексе, который должен длиться до гробовой доски. Пластические операции, Виагра, Ботокс и прочие ухищрения, - все брошено на борьбу со старостью и уродством.
Я вспоминаю анекдот о Брежневе, когда кому-то из подчиненных он говорит: «Правда ли, что я стар?» На что ему отвечают: «Что Вы Леонид Ильич, Вы не стар, Вы – суперстар!» Анекдот – в жизнь. Один Гарвардский журнал назвал тех, кто стартовал в этом «бессмертном забеге», «суперзвездами старости» (Aging Superstars), имея в виду тех, кто финиширует через столетие (или более) после выхода на старт.
Забудьте о славе и почете, все суета, главный успех – надгробный памятник, на котором написано: «Джон Бумер, умер в возрасте 108 лет».
Главное – трехзначная цифра.
Для достижения и побития этих рекордов создана специальная научная группа, которую спонсирует частично государство, - ее представители посещают, так сказать, «горячие точки долгожительства» по всему миру, - таковыми являются, например, остров Окинава в Японии и Сардиния, где многие граждане живут более ста лет. Эта американская команда собирает всевозможные данные и доносит их до американской публики. Есть у них и специальный веб-сайт, посвященный проблеме долгожительства.
Как же достичь бессмертия? Один из ведущих ученых команды, Том Перлс, считает, что надо непрерывно есть рыбу. Он основывается на данных канадских рыбоглотателей.
Множество факторов - не только рыба. Гены, диета и социоэкономические условия, - все это играет важную роль. А самое главное – вытащить счастливый лотерейный билет, и мы знаем, как это легко.
Свидетельства ученых обнадеживают. Они уже продлевают жизнь дрожжевых грибков, каких-то червячков и фруктовых мушек. Чем мы хуже? И, кроме того – надо знать американцев. Мы осуществим бессмертный забег, даже если он нас убьет!
Александр Генис: Лаконичная и загадочная книга израильского писателя Иехошуа «Женщина в Иерусалиме» произвела сильное впечатление на американских критиков. Достаточно сказать, что, описывая стиль автора, вспоминают Кафку и Фолкнера…
У микрофона – ведущая «Книжного обозрения» «Американского часа» Марина Ефимова.
А. Б. Иехошуа, «Женщина в Иерусалиме»
Марина Ефимова: «Евреи, куда бы они не уезжали, уносят свой Иерусалим с собой, и поэтому этот город делается всё легче и легче». Так говорит персонаж романа «Мистер Мани» - первого знаменитого романа писателя Иехошуа. Вес и бремя Иерусалима, как метафора, используется во многих произведениях этого замечательного израильского прозаика, включая и его новый роман - «Женщина в Иерусалиме». В этой книге два главных героя: мужчина и женщина. Он – живой, она – мертвая. Он встречает ее в первый раз тогда, когда ему, чиновнику отдела кадров пекарни, где она работала, поручают опознать в морге ее труп. Рецензент книги Клэр Мессад так описывает ход повествования:
Диктор: «Движение романа – величавое, но строгое, словно похоронная процессия. Стиль, как и всегда у Иехошуа, обладает обманчивой простотой и, в то же время, интеллектуальной мощью, редкой в современной прозе. Сюжет – кафкианско-фолкнеровский эпос, в который превращается путешествие безымянного чиновника. По поручению своего босса он пытается найти тех, кто мог бы оплакать убитую женщину по имени Юлия Рагаева, которую сам он (к стыду своему) совершенно не помнит».
Марина Ефимова: Имя 48-летней героини, павшей жертвой террориста-самоубийцы, становится известным читателю не сразу, а имя чиновника остается неизвестным почти до самого конца книги. Но именно эту безымянность героя автор использует как способ создать не только живой, но и символический образ, обладающий редкой поэтической силой. Визит чиновника на родину Юлии, в неназванную среднеазиатскую страну, начинается зимой с многочасового ожидания в аэропорту, с грубости представителей власти и с неприязни родственников, включая подростка – сына покойной Юлии. Но чиновник, понимая, что его втравили в почти безнадежную затею, все же решает доставить тело в деревню, где живет мать Юлии. Он думает:
Диктор: «Ну и поворот событий!.. Иностранка, которую я даже не помню, мертвая, вдруг стала для меня человеком, за которого я несу ответственность перед собственной душой. Национальная страховая система вычеркнула ее имя из своих списков, ее бывший муж знать о ней не желает, ее любовник исчез несколько лет назад и даже консул уже не хочет представлять ее интересы. И из-за них я еду по чужой земле, холодной и примитивной, в компании журналиста, который хочет поживиться на этой истории, и мальчишки, которого я не умею держать в руках. Когда в прошлый вторник я согласился взвалить эту женщину себе на плечи, мог ли я знать, что ноша будет такой тяжелой?»
Марина Ефимова: Путешествие израильского чиновника заносит нас вместе с героем в азиатский преступный мир, в глухую деревню, в подпольную больницу, где героя лечат от пищевого отравления. Полное ярких деталей повествование ведется от лица героя и целиком строится на его опыте, но с одним постоянным исключением - история сопровождается серией пассажей (выделенных курсивом), в которых говорят ДРУГИЕ люди (тоже безымянные). Они описывают свои впечатления от героя и его похождений: рабочие пекарни, посетители бара, молодые православные монахини, служащие аэропорта, рыночные торговцы. Рецензент Клэр Мессад пишет об этом приеме:
Диктор: Вставные пассажи сопровождают всё путешествие, как хор сопровождал греческие трагедии, выявляя смысл и значение жизни героя – так же, как сам герой пытается выявить смысл и значение жизни Юлии Рагаевой. Вообще Иехошуа - мастер мягкой и пронзительной комедии почти чеховского типа. Но в новом романе он следует завету другого русского классика, говорившего, что ремесло писателя состоит в том, чтобы «брать сцены из низкой жизни и превращать их в перл создания». И по ходу романа «Женщина в Иерусалиме» Иехошуа медленно, незаметно и мастерски превращает безликого и безымянного бюрократа в героического чудака».
Марина Ефимова: Есть в романе и другой аспект, чрезвычайно мне близкий: герой романа – безымянное дитя древнего, символического города. Этот город (как каждый такой город) накладывает на своих детей бремя своего духа и значения. Одни дети не чувствуют этого бремени, другие его не принимают, у третьих такое наследие оборачивается снобизмом. Но герой романа «Женщина в Иерусалиме» хранит в душе неповторимый строй своего города, и это дает читателю надежду на преемственность духа.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Александр Генис: Самый азартный путешественник, которого мне доводилось встречать, - замечательный литовский поэт Томас Венцлова, побывавшей, кажется, в каждой стане мира. Причем - с тем паспортом довоенной независимой Литвы, которым он из принципа пользовался. Именно Томас мне и рассказал про польских и литовских туристов Х1Х века, которые изобрели особый путевой жаргон. Основанный на романских корнях, этот язык состоял из смеси латинских, итальянских и французских слов, смеси, лишенной всякой грамматической связи. Этот воляпюк, - говорил Венцлова, - был бесценным сокровищам для малых народов, ибо позволял им объясниться в любом уголке тогдашнего мира.
Сегодня для этого есть английский. Мы часто называем его языком планетарной цивилизации. Но, справедливости ради надо признать, что речь идет об особом, упрощенном наречии, о пиджин-инглиш, которым, так или иначе, владеет сегодня значительная часть земного населения.
О том, как сделать этот язык вполне официальным средством универсальной коммуникации, наш корреспондент Ирина Савинова беседует с изобретателем языка «глобиш» Жан-Полем Нерьером.
Ирина Савинова: Сначала глобальным языком был греческий, потом - латынь, затем - французский. Сегодня это - английский. На нем – хорошо или плохо - изъясняются от 500 миллионов до одного миллиарда жителей нашей планеты. Лингвисты говорят: зачем противиться доминированию английского и вместо этого предлагают всем научиться упрощенной форме английского, такой, какую ему придали те, для кого он – неродной язык. Этот язык уже окрестили - "Глобиш", «глобальный инглиш». Об этом лингвистическом гибриде рассказывает Жан-Поль Нерьер, бывший вице-президент компании «Ай-Би-Эм» и официальный изобретатель и популяризатор "Глобиша". По утверждению Нерьера, всего тысячи пятисот слов достаточно, чтобы излагать мысли и обмениваться ими.
Ирина Савинова: Господином Нерьер, как получилось, что вы, вице-президент крупнейшей компании, заинтересовались языкознанием и стали создателем новой формы английского языка?
Жан-Поль Нерьер: Да, я – изобретатель "Глобиша", мне принадлежит торговый знак и концепт. Идея пришла мне в голову в 1989 году. Тогда я был вице-президентом компании «Ай-Би-Эм/США», ответственным за маркетинг, много ездил по разным странам, часто посещал Японию, второй по величине рынок сбыта «Ай-Би-Эм». Там я убедился, что мое общение с японскими коллегами было гораздо более успешным, чем моих американских коллег. (Вы сами, наверное, уже заметили, что английский – не мой родной язык.) Я лучше, чем мои американские сотрудники понимал японцев. Мне легче было объясняться по-английски с ними, чем с американцами.
Сперва мне показалось, что тут что-то не так - ведь мы все говорили по-английски. И тогда я понял, что мы все говорили на отличном от английского английском. На настоящем английском, возможно, говорят в Великобритании, в Шотландии, Ирландии, в США, но в других странах - на Украине, в Испании, в Корее, везде на земном шаре - говорят на совершенно другом английском, которому я дал ему название "Глобиш", глобальный английский.
Ирина Савинова: Можно ли сравнить "Глобиш" с искусственными языками, типа эсперанто?
Жан-Поль Нерьер: Нет, все искусственные языки были созданы специально. Так Заменгоф придумал рациональную и очень разумную систему для Эсперанто. Но язык не прижился. На нем говорят в мире всего два миллиона - и все. Съездите в Гонконг или Шанхай и попробуйте объясниться с кем-нибудь на эсперанто. Вы не найдете там многих, кто знает этот язык. То ли дело - мой "Глобиш". Это – форма английского. Так сказать, инглиш-лайт, диетический английский. Он проще, в нем гораздо меньше слов, проще грамматика. Но когда вы слышите, что говорят на "Глобише", вы понимаете, что это - все-таки английский.
Ирина Савинова: Единственная цель "Глобиша" – общение?
Жан-Поль Нерьер: Да, только так. Это - инструмент для упрощения общения. Не отдельный язык, потому что язык –носитель культуры, он ее переносит. Английский переносит англосаксонскую культуру, "Глобиш" – нет. Выучив "Глобиш", вы сможете свободно общаться в деловых или туристических поездках. Это и было моей целью. Но чтобы научиться понимать язык Вирджинии Вульф, Мильтона или Шекспира, нужно потратить гораздо больше времени и усилий. Только тогда вы сможете приобщиться к англосаксонской культуре, огромной, богатой и интересной.
Ирина Савинова: Неужели "Глобиш" обходится всего лишь словарем в полторы тысячи слов?
Жан-Поль Нерьер: Тысячи пятисот слов вполне достаточно, это так. Английский – язык, в котором одни слова – производные от комбинации других. Если вы намерены употребить слово " niece ", племянница, то вы не найдете его в словаре "Глобиша", но все, знающие "Глобиш", понимают, когда вы произносите взамен: «дочь моего брата или сестры». Тысячи пятьсот слов для словарного запаса кажется мало, но сравните: выпускникам французских школ положено знать именно столько английских слов. Как правило, они знают всего лишь 800.
Ирина Савинова: "Глобиш" – упрощенный язык. Но, потеряв идиомы, а ведь "Глобиш" от них отказался, язык перестает быть живым.
Жан-Поль Нерьер: "Глобиш" избегает всех культурных ссылок. Американский английский полон метафорических выражений, часто связанных с бейсболом, например. Если вы пользуетесь выражениями типа " I ’ ll touch base with you ", " hit home run ", " cover all bases ", вас не понимают нигде - от Абхазии до Зимбабве. Так что, избавившись от таких выражений, вы теряете красочные образы американской культуры, которые, однако, не помогают общению. Так что в этом смысле вы ничего не теряете. Понятно, что в "Глобише" нет большого количества слов, но, научившись пользоваться "Глобишем", вы быстро научитесь создавать замену словам, которых в нем нет, словами, которые в нем есть. Вы будете использовать или синонимы или описание. Конечно, в "Глобише" слово "племянник", " nephew ", определяется четырьмя словами, " son of my brother / sister ", сын моего брата/сестры. Это длиннее, но смысл-то передается.
Ирина Савинова: А как с грамматикой?
Жан-Поль Нерьер: Грамматика английского языка не из легких. Потому в "Глобише" мы отказались от двух времен, без которых, мы считаем, можно обойтись. Мы ратуем за использование запятых, двоеточий и точек с запятой. И мы призываем использовать краткие предложения. Мы считаем, что в предложении не должно быть больше 26 слов. В большинстве случаев достаточно и 12.
Ирина Савинова: Не может ли "Глобиш" в конце концов победить настоящий английский?
Жан-Поль Нерьер: Глобиш должен победить. И если это произойдет, то для английского будет лучше. Язык эволюционирует потому, что эволюционируют говорящие на нем люди. И сегодня на английском говорят больше тех, для кого он не родной. Отчасти это грустно, ибо английский - прекрасный язык. Но такие люди, как я, приведут его в упадок – ведь нас большинство. "Глобиш" может помочь английскому. Мы должны ясно сказать: вот две формы языка. Выучив одну, вы узнаете прекрасную культуру, выучив другую, вы овладеете искусством глобального общения.
Ирина Савинова: Вы говорите с таким энтузиазмом, и это понятно, ведь вы – создатель этого языка. А есть у вас последователи?
Жан-Поль Нерьер: Учтите, что мы в начале нашего пути. Во Франции есть 28 тысяч энтузиастов нашей идеи. С учителями английского у нас разногласия: они считают "Глобиш" слишком примитивным для того, чтобы его преподавать в университете. Поэтому наш следующий шаг – программное обеспечение. На нашем интернет-сайте, www . jpn - globish . com у нас есть программа, которая выделяет в заложенном вами документе слова слишком сложные для понимания и не подходящие для "Глобиша". Программа предлагает взамен список синонимов, это очень удобно, она дает вам вариант вашего документа, который будет понятен во всем мире: и в Палестине, и в Израиле, и в Ливане, и в Ираке. И во Франции его поймут. То есть поймут в пять раз больше людей, которые поняли бы этот документ на традиционном английском. Так что наш следующий шаг – внедрить "Глобиш" в крупные компании и государственные учреждения, занимающиеся мировыми проблемами. Например, мы считаем, что американская армия должна пользоваться "Глобишем". Будучи дислоцированной в Афганистане или Ираке, она должна осуществлять связь и все сообщения на "Глобише", а не на английском, тогда они будут полностью понятны всем.
Ирина Савинова: Если "Глобиш" и впрямь станет мировым языком, то как это отразится на судьбе не главных языков?
Жан-Поль Нерьер: Во-первых, что такое не главные языки? Я не думаю, что французский – не главный язык, не думаю, что русский – не главный язык. Есть языки доминирующих в мире стран. Таким является английский. Это - факт. Но выучив "Глобиш", на что потребуется не столько времени, сколько займет изучение английского, петербуржец сможет легко общаться с изучившим "Глобиш" французом. А время, сэкономленное на детальное изучение английского, они потратят на изучение какого-то еще языка: украинского, японского, китайского. В эпоху глобального общения очень важно говорить на нескольких языках. Тогда мир будет открыт многим культурам: он не будет моноязычным, как Америка. Мне гораздо приятнее мир, который воспринял много культур, мир, в котором на языке оригинала изучают и Сервантеса, и Толстого, и Гёте, и, конечно, Шекспира.
Александр Генис: Накануне ноябрьских выборов в Конгресс Америка настолько поляризована, что, как говорят аналитики, в стране уже не осталось избирателей, которые еще не знают, за кого они будут голосовать. Больше всего в этом, конечно, виновата война в Ираке, споры о которой разделили Америку на два непримиримых лагеря. В одном из них – антивоенном – политика все заметнее оживляет, казалось, впавшую в летаргию контркультуру - с ее вновь актуальным пацифистским пафосом.
Характерно, однако, что новое поколение бунтарей живет плодами состарившейся молодежной революции 60-х. Ее звезды, конечно, не рассчитывали на то, что останутся кумирами и в 21-м веке. Их культура была контркультурой, их искусство отвечало вызову времени, их песни звучали гимном протеста. Самое странное, что так все и осталось сегодня. «Дети» стали «отцами», не вырастив смены. И это говорит больше не о политике, а об уровне нынешней поп-культуры.
Вряд ли у Бритни Спирс будут искать ответы на те вопросы, которые вновь задает молодым Боб Дилан, чей новый альбом опять, как 30 лет назад, стал самым популярным в Америке.
О том, как музыка 60-х возвращается на политическую и культурную сцену, рассказывает репортаж нашего корреспондента Раи Вайль, побывавшей на слете музыкантов-ветеранов в Гринвич Вилледж.
Рая Вайль: В Манхэттене постоянно что-то меняется. Не уследить и не объяснить толком, почему какие-то кафе, рестораны, или даже целые районы, вдруг становятся необычайно популярными, и все туда устремляются, и бизнес там процветает, и цены сразу взлетают на все - от недвижимости до чашки кофе. То в моду входит Ист-Вилледж, то Сохо, то Челси, сейчас вот - Трайбека. Неизменным остается лишь Гринвич Вилледж, который, как был, так и по сей день остается самым популярным районом Нью-Йорка. Особенно с тех пор, как в 50-60-е годы в сквере Вашингтона, главном парке Гринвич Вилледжа, стали собираться местные музыканты. Они приходили сюда со своими гитарами, банджо, мандолинами, новыми песнями и мелодиями. И вот сейчас в парке вновь звучит та музыка, по которой все соскучились. Со всего Нью-Йорка, со всей страны собрались ветераны, чтобы вспомнить старое доброе время. Среди них и 57-летний Стефен Лакс присматривается, к какой группе лучше примкнуть со своей скрипкой...
Стефен Лакс: Почти все, кто сегодня приехал, играли здесь более полувека назад. Это была замечательная традиция. Раз в неделю, по воскресеньям, собирались музыканты, и устраивали импровизированные концерты с полудня и до захода солнца. Играли все, джаз, рок, блюграс, блюз, фолк-музыку, конечно. Я вот тоже приятеля жду, мы с ним вместе играли здесь еще мальчишками...
В то время Гринвич Вилледж был другим. Здесь жило много писателей, поэтов, музыкантов, все собирались вместе, что-то обсуждали, придумывали, творили на ходу. Многие знаменитости начинали свою карьеру в Гринвич Вилледже. Отсюда вышли и Боб Дилан, и рано ушедшая из жизни Джонни Митчелл, и Пол Саймон с Артом Гарфункелем. А вот и их первый менеджер сидит, Барри, мы все одного поколения, все друг друга знаем, все здесь встречались. (Новый кивок головы, на этот раз в сторону симпатичного мужчины с шикарной седой шевелюрой). Это Эрик Вейсберг играет. Тоже значит, приехал. Помните, он вместе со Стивом Манделом снялся в знаменитом фильме 72-го года «Деливеренс», они там дуэтом играют и поют песню о банджо...
Рая Вайль: Пока Эрик со Стивом при деле, я подсела к Барри Кромфельду. Что здесь происходит сегодня?
Барри Кромфельд: Встреча старых друзей происходит. Многие не виделись десятки лет, с трудом узнают друг друга. Конечно, мы все изменились, постарели, но голос, стиль, склонность к импровизации, это как визитная карточка. Я тут с утра сижу, наблюдаю, такие трогательные встречи были. Ну, например, собирается группа, начинают играть вместе, олдис, подходит мужчина с банджо, подхватывает, а через пять минут уже все обнимаются, узнали друг друга, по манере исполнения узнали, по инструментам, которые у многих сохранились еще с тех времен. Блюграс, фолк-рок, олдис, как это сейчас называют, все это тут, в вилледжевских клубах, в Вашингтон Сквере зарождалось. Только тогда здесь вместо фонтана стоял огромный декоративный автобус, возле которого мы собирались, разбивались на группы, и играли все подряд, пока сил хватало. Мы хотим, чтобы эта традиция сохранилась в Вилледже и в новые времена, хотим передать молодежи эстафету, научить их пока живы тому, что мы знаем, умеем, любим. Это наша вторая ежегодная встреча...
Рая Вайль: Барри Кромфельд до сих пор живет в Гринвич Вилледже, в двух шагах от Вашингтон Сквера, в небольшой квартире, в которой играли многие сегодняшние знаменитости, в том числе и Боб Дилан...
Барри Кромфельд : Он появился здесь в начале 60-х годов, приехал из Миннессоты. Симпатичный был юноша и очень серьезный. Тогда он ничем особо не выделялся, голос не выдающийся, на гитаре бренчал тоже не лучше других. А песни писал уже тогда замечательные. Я сразу понял, что Дилан - блестящий поэт, это и определило его дальнейшую судьбу. В парк он приходил часто, читал нам свои новые стихи, подбирал к ним мелодии, а по вечерам выступал в местных кафе. Позднее, уже в середине 60-х, здесь появилась и Джонни Митчелл. Вилледж был тогда более богемным районом, чем сегодня, более привлекательным для творческой молодежи. Вот сюда все таланты и съезжались, играли на улицах, в парках, в клубах, и среди прочих мест, в моей квартире.
Рая Вайль: Профессиональный музыкант, Дик Фрихаус, рассказывает, что у него есть собственный веб-сайт, на котором он представляет более тысячи песен, своих и друзей. Он приехал в Нью-Йорк 50 лет назад, сначала в Бруклин, потом поселился в Вилледже, где живет до сих пор.
Дик Фрихаус: Тогда Вилледж был совсем другим, не таким коммерческим. Начинающему музыканту здесь сегодня даже комнату снять не по карману. А в 60-е годы я за однокомнатную квартиру, которая сегодня стоит три тысячи в месяц, платил 91 доллар и 60 центов.
Рая Вайль: С Линдой Рассел, похожей сразу на всех «детей цветов», я познакомилась, когда она подошла к одной из групп, и начала тихонько подпевать. Через несколько минут она уже была лидером группы, и музыканты стали подстраиваться под нее. Профессиональная певица, исполнительница народных песен и старинных баллад, она приехала в Гринвич Вилледж в 72-м году...
Линда Рассел: Это было уже после того, как здесь все началось, но я сразу нашла работу фолк-певицей в Национальном управлении парков, Таун-холле, на Уолл-Стрит, и пела там баллады 18-19 века. Я училась, слушая записи Джуди Коллинс. Она была тогда моим кумиром, моим невидимым ментором, благодаря которому я оттачивала свой голос, старалась звучать, как она, и вскоре обрела свой собственный стиль.
Рая Вайль: Линда одета, как хиппи, сплошные цветочки, ленточки, бантики, на голове венок из живых ромашек. И это при том, что родом она из штата Айдахо, славящегося разве что своей картошкой. Там, небось, про детей цветов и не слышали. Представляю, как напугал ее провинциальную девушку, богемный Гринвич Вилледж. Линда смеется.
Линда Рассел: Я была слишком наивна, чтобы чего-то бояться. Приехала с одним рюкзаком и гитарой, взяла в аэропорту такси, до этого я ни разу в такси не ездила, шофер это почувствовал, спросил, куда мне нужно, а, узнав, что в гостиницу Вашингтон в Гринвич Вилледже, сразу запросил 21 доллар. Это был 72-й год, и по тогдашним расценкам за такой маршрут нужно было уплатить максимум 8 долларов. Так что он меня хорошо нагрел, этот таксист, при этом всю дорогу приговаривал, ох, жалко мне вас, и как вы тут выживете одна. Вот такое у меня было первое впечатление от Нью-Йорка. Почти без денег осталась. Приехала с 50 долларами в кармане, и в первый же день чуть ли не половину за такси отдала.
Рая Вайль: Эрик Вайсберг оказался одним из самых интересных собеседников. Богат, красив и знаменит – это про него. После фильма Deliverance (в русском прокате он назывался «Освобождение») его стали приглашать многие прославленные музыканты для совместной записи альбомов. На сегодняшний день таких альбомов с его участием около тысячи. Сейчас он живет в легендарном Вудстоке, где у него собственный дом, а родился и вырос Эрик в Гринвич Вилледже...
Эрик Вайсберг: На гитаре я начал играть, когда мне было лет 8, и все здесь меня звали Элвисом. Тогда гитара у всех ассоциировалась с его именем. Мне было приятно, Элвис мне нравился, хотя музыкой я был увлечен совсем другой, блюграс, фолк-рок – это меня больше привлекало...
Рая Вайль: На гитаре и банджо Эрик играет уже 60 лет. Он был здесь одним из первых, и первым предложил устроить эту встречу старых друзей.
Эрик Вайсберг: Пока раз в год, а там посмотрим. Сегодня много молодых музыкантов играют блюграс и фолк. Может, потом и они будут собираться каждую неделю, как мы когда-то. Знаете, лет 15 назад в штате Теннеси я встретил молодую группу русских музыкантов, которые играли блюграс. Это были студенты, приехавшие из разных городов России, которые здесь познакомились и сколотили группу. Я помню, тогда поразился, они так хорошо играли блюграс и фолк, как будто родились с этой музыкой. В 60-х годах я был на гастролях в России. Великая страна, и очень музыкальная, в самой глухой деревушке люди играют, поют. Одни частушки чего стоят. Хочу, пока жив, вернуться туда, посмотреть, какие там перемены произошли. А пока, добро пожаловать в Вашингтон Сквер.
