Победа левой коалиции СИРИЗА на выборах в Греции не явилась неожиданностью для тех, кто следил за развитием тамошних событий. Сюрпризом стала еще большая коалиция, в которую СИРИЗА вошла в парламенте в силу того, что не набрала достаточного количества голосов для самостоятельного правления, – с правой партией "Демократические греки". Эти конкретные греки разделяют возмущение давлением со стороны ЕС, требующего от Афин сокращения бюджета и выплаты долгов. Но они также выступают за систему образования под эгидой православия и выступают с лозунгами ксенофобии и гомофобии.

Это был, впрочем, не единственный сюрприз. Помимо ожидаемых приветствий и поздравлений со стороны левых европейских движений, в том числе испанского Podemos и французской "Левой партии", голоса одобрения прозвучали и с далекого правого фланга, от "Национального фронта" Марин Ле Пен и британской "Партии независимости". Саму коалицию, с одной стороны, подмывает искушение списать на чистую прагматику, а с другой – такая солидарность поперек спектра намекает на более сложные обстоятельства. Что общего у всех этих партий, не только отстоящих достаточно далеко от политического центра, но и находящихся к тому же по разные его стороны?

Прежде всего – их неприязнь к Европейскому союзу, хотя она может быть вызвана самыми разными его атрибутами, реальными или воображаемыми. Но гораздо важнее то, что все они являются популистскими. Популистские политики обычно предпочитают массовость своего движения чистоте своего учения, если о таковом вообще имеет смысл вести речь. Ради этой массовости популисты готовы поступиться пунктами мировоззрения, которые еще вчера казались им весьма важными. Так, например, Марин Ле Пен приглушила открытый антисемитизм своего родителя, основателя партии. Или напротив, можно закрыть глаза на неудобные взгляды потенциального союзника: та же Ле Пен легко навела мосты с нидерландской "Партией свободы" Герта Вильдерса, несмотря на произраильскую позицию этой последней.

Символика левизны и правизны восходит к временам французской революции, отражая места в Национальной ассамблее, где рассаживались депутаты разных фракций. В течение долгого времени она была вполне практичной, под левыми подразумевались сторонники прогресса в широком смысле, под правыми – апологеты реакции. Классическим примером первых была, например, большевистская партия Ленина, которую этот последний предпочитал расколоть, уменьшив в размерах, лишь бы не поступиться пунктом своей программы.

Картина утратила прежнюю ясность, когда вчерашнее подполье стало приходить к власти и реально править государствами. Куда в этой схеме отнести сталинизм? Не подлежит сомнению, что Сталин, пусть и своеобразными методами, строил в СССР коммунизм, то есть пытался реализовать левую программу. Но при этом режим был во многом сходен с фашистским, а в годы Второй мировой войны приобрел и отчетливо нацистские черты.

Еще сильнее все перепуталось с крахом коммунистического лагеря. В годы противостояния КПРФ различным либеральным партиям последние традиционно именовались (и сами себя именовали) правыми, тогда как коммунисты оставались левыми. При этом коммунисты требовали отката к скомпрометированной традиции, а либералы звали вперед, хотя и к несколько затуманенным высотам. Повестка дня той же коалиции СИРИЗА вполне может привести к тому, что Греция вылетит из еврозоны и даже из ЕС, полностью утратив при этом свой кредитный рейтинг. В этом случае ее экономика откатится на полвека назад и приобретет сходство, скажем, с доминиканской: курортные зоны с минимальным экспортом – маслины в первом случае, сигары во втором.

Беда с определениями левизны и правизны в том, что они очень похожи на определение интеллигентности, которое, конечно же, является самоназванием и не привязано ни к каким объективным критериям. К примеру, я интеллигент, потому что себя таковым считаю, и я же, в силу своей интеллигентности, вправе навесить ярлык интеллигента (или, альтернативно, быдла) на любого другого. Для человека крайне правых убеждений все, кто стоит слева от него, – крайне левые, и та же экстремальная перспектива работает в обратную сторону. Даже если мы заменим эти термины на прогрессивность и консерватизм, это мало что прояснит. В США, к примеру, многие крайне правые довольно радикальны и требуют фундаментальной перестройки общества – скажем, на религиозной основе, хотя отцы-основатели явно предпочитали строго светское.

В демократических странах, где у правых нет никакой гарантии удержать власть, а у левых – завоевать ее, экстремистские партии, не обладающие сегодня никакой точной программой переустройства общества, стараются апеллировать к максимально широким слоям населения и подгонять свои принципы под сиюминутные нужды этого населения, а у него как раз флангов нет, то есть он только один. А поскольку нужды эти примерно одни и те же, симбиоз и даже слияние различных экстремизмов – обычное явление. В той же Франции "Национальный фронт" нередко одерживает свои электоральные победы в местах былого засилья коммунистов.

Есть критерий, по которому можно куда продуктивнее определять политическую ориентацию той или иной партии или движения – по ее отношению к либеральным ценностям, к принципам уважения к достоинству и автономии человеческой личности. Тогда главный антагонизм возникает не между левым и правым флангом, а между обоими флангами и центром. И метафора времен французской революции для этого не годится.

Алексей Цветков – нью-йоркский политический комментатор, поэт и публицист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции