Здание российской мечты не достроено, владелец умер, и теперь кто-то хочет все снести и продать участок японцам, кто-то предлагает изменить проект и установить шпиль или купол, но романтичные молодые люди готовы завершить строительство, задуманное их родителями. "Россия укрыта непониманием самой себя", – говорит режиссер Алексей Герман-младший. Работу над фильмом "Под электрическими облаками" он начал шесть лет назад, картина снималась в России и Украине с участием Польши, премьера состоялась на 65-м Берлинском кинофестивале, а начало российского проката запланировано на май.
Алексей Герман говорит, что хотел в поэтической форме рассказать о времени, которое в России распространяется нелинейно, расходится, подобно кругам на воде, рассмотреть российскую ситуацию комплексно, как возможно только в поэзии. Но "Под электрическими облаками" походит не столько на стихотворение, сколько на большой русский роман. В фильме семь глав и шесть героев. Строительство небоскреба остановлено, но на стройплощадке полно людей: здесь устраивают вечеринки, рядом происходит убийство (зарезали безымянную женщину), тут же бродят потенциальные покупатели, архитектор и мрачные следователи, ведущие дело, возбужденное против покойного владельца. В снегу застыли заброшенные памятники советским вождям. В первой новелле строитель-гастарбайтер, потерявший работу, отправляется в город и с трудом произносит русские слова, удивляясь, что научился говорить на незнакомом языке. Персонажи другой новеллы пытаются отстоять исторический заповедник от застройки. "Россия страна уходящих знаний, – поясняет Алексей Герман, – и ее будущее – в людях, которые чего-то хотят". Недостроенное здание слегка напоминает скелет кита в фильме "Левиафан", но Андрей Звягинцев утверждает, что государство уничтожает человека и сопротивление ни к чему не приведет, а Алексей Герман уверен, что, поскольку время в России циклично, после застоя неизбежен новый поворот к свободе. Но это вряд ли случится скоро: "Мы находимся в начале цикла, и ни один человек не знает, что будет через день".
Герои фильма вспоминают 90-е годы, путч, распад СССР, сумятицу той эпохи, есть и приметы новейшего времени, "имперской фазы", упоминание о войне на Украине. На Берлинале операторы Евгений Привин и Сергей Михальчук получили награду за вклад в киноискусство, но, судя по вопросам, которые задавали на пресс-конференции, журналисты, не знакомые с российскими реалиями, далеко не всё в фильме поняли. Но и российский зритель вполне может заблудиться в лабиринте иносказаний этой картины.
Алексей Герман ответил на вопросы Радио Свобода:
– Вы выбрали для фильма эпиграф из Сезанна о принципах живописи. Почему Сезанн?
Это история про движение времени в России
– Мы изначально шли к этому кино как к некоей попытке через поэтическую драматургию, через возвращение к импрессионизму спустя много лет воплотить ощущение страны и времени. Мы прекрасно понимали, что нас будут упрекать, что у нас рука не совсем похожа на руку, нога не совсем похожа на ногу, а листва не совсем того цвета, какой должна быть листва. И вообще у нас нет четкого драматургического разделения: вот ужас, ужас, а вот не ужас. Именно поэтому встала цитата Сезанна. Она нам показалась наиболее удачной из цитат импрессионистов. Нам показалось важным хоть как-то задать правила игры. Потому что кино сейчас стало очень форматное, кино стало очень правильное, особенно фестивальное – вот надо делать так, не надо делать сяк, и тогда будет то-то. Мы старались делать кино довольно сложным и не экспортным, потому что оно глубоко залезает в наши внутренние русские проблемы, и оно не всем достаточно понятно – это очевидно. Мы пытались сказать: ребята, у нас такое кино и у нас руки не всегда такие, какими они должны быть в классической псевдодокументальной манере. Нравится вам это, не нравится вам это, понимаете вы это, не понимаете, вот с этим живите. Отсюда появился Сезанн.
– Первая новелла фильма – это отсылка к первой сцене "Зеркала" Тарковского? Ваш гастарбайтер вдруг начинает говорить на неизвестном ему языке.
– Не отсылка – так написалось. У меня массу цитат нашли, о которых я не думал. В какой-то момент, когда я написал, подумал: да, наверное, это будет коррелировать с Тарковским. Может, надо переписать, чтобы не коррелировало? Потом подумал: ну и фиг с ним, наплевать и забыть.
– Почему гастарбайтер, почему он начинает говорить, почему первую новеллу посвятили ему?
– Потому что он такое вводное существо, он в этот мир вводит. Мне показалось, что это правильно. Эта драматургия моментами вроде бы необязательная. Зачем нам отправляться в 1991 год? Не нужно. А мне кажется, что нужно – это вообще история про время в России, про проблематику времени в России, про движение времени в России, про неразрывность проблематики.
– Вы делали этот фильм несколько лет, и в какой-то момент нужно было завершить картину вашего отца, которая тоже об этом, тоже о времени в России.
– Я не доделывал картину "Трудно быть богом", я помогал, технические вещи делал.
– Есть параллели в этом ощущении времени, которое движется кругами, циклами и вдруг может вернуться к средневековью? Чувствуете связь двух фильмов в ощущении времени?
– Я же вырос в семье, где в каждом поколении была своя проблематика: бабушка сидела, одного деда объявляли оруженосцем космополитизма, другого деда объявляли космополитом. Потом все было прекрасно, потом были 60-е, потом у папы были сложности. Потом папе никто не звонил, когда закрыли "Лапшина". Он уехал на дачу, дача у нас в деревне, и общался с местными людьми. Потом перестройка, новые исторические циклы. Это семейное – ощущение семейного времени, семейного возврата.
– И ваша картина задумывалась в одно время, а вышла совсем в другое политическое время. За это время в России произошел невероятный перелом…
Теперь будет многолетняя "холодная война", многолетняя подозрительность, ненависть
– В чьем-то сознании произошел невероятный перелом, в моем сознании никакого перелома не происходило. Я как представлял интенции и направления движения эпохи, так я и увидел с небольшими изменениями. Помню, я сидел в "Жан-Жаке" с товарищами и с женой, был 2011 или 2012 год, все наши товарищи восторженные, после митинга. Мы начали спорить, я говорю: сейчас ничего у вас не выйдет, расколетесь, разругаетесь и рассосетесь. Зачем-то у вас коммунисты, нацисты, недогитлеры, недосталины, милые телеведущие, писатели, поэты, и нету лидера, сейчас ничего не будет. "Нет, все будет хорошо, нам не нужен лидер, мы все лидеры". Я говорю: так не бывает. Поэтому, я считаю, Россия закономерно существует в петлях, в которых она живет. Началось это все давно. Сейчас скажу непопулярную вещь для Радио Свобода: здесь не только русская вина. Позвали бы они нас в ЕС и в НАТО году в 1998–2000-м, все было бы иначе. Как только России дали ощущение осажденной крепости, естественно, возникла параноидальность, другого пути не было. К сожалению, а может быть, к счастью. Мы не знаем, как было бы иначе. Вот такая историческая трагедия, историческая ошибка или не ошибка. Теперь будет многолетняя "холодная война", многолетняя подозрительность, ненависть. К сожалению, мы до сих пор параноики. Незнание американцами и европейцами истории, непонимание и русской литературы в том числе, приводит к тому, что наша паранойя подпитывается.
– Наверное, это слишком прямолинейная аналогия, но то здание, которое строят в вашем фильме, воздушный каркас – это сама Россия?
– У меня это здание – история про замерзшие надежды поколений. Помните, была замечательная бумажная архитектура в Советском Союзе, которая вдруг начала все выигрывать, потом началась невероятная новая жизнь. Невероятная новая жизнь закончилась супермаркетами и бензоколонками для многих. Сколько у нас замечательных талантливых архитекторов строят черт знает что. Это же повторилось в следующем поколении. Это история про судьбу таланта. Дом все-таки достроят в итоге в кино. Вообще фильм так сделан – это стихи, это поэзия, найти какой-то образ ощущения времени, уловить поколение наше, людей, которые мыслят так же, как мы, попытаться этих людей собрать, попытаться им дать ощущение, что они не одни. Сейчас не снимают почти про интеллигенцию, а мне кажется, это неправильно. А дальше получаются какие-то образы? Наверное, получаются. Я боюсь таких формулировок четких.
– Одна новелла мне показалась загадочной – про заложницу и наркомана. Вы могли бы рассказать эту историю?
Это фильм про людей, которые при выборе между правильным и приличным выбирают приличное
– Там должно считываться: вот есть такой человек, который живет в притоне, он узнает про сестру другого человека. У него родственники погибли на Украине, он, видимо, с Украины убежал. В России у него ничего не вышло, никому не нужен. Он идет эту девочку спасать, его убивают, а потом девочка как-то спасается, но без него. Это про какой-то момент выпрыгивания, взлета... Я принципиально отказался от форматов, принципиально отказался следовать в том контексте драматургии, в контексте времени, в контексте того, как должно делаться кино и как надо разговаривать, – я принципиально постарался от этого во многом уйти. Пытался говорить про здесь, сейчас, про прошлые и будущие проблемы, про право, про отступ в сторону еще с забеганием за остановку автобусную.
– Если говорить о будущем: молодые люди, приехавшие из-за границы, спасают этот старый футуристический проект.
– Не то что из-за границы, но молодые люди, которые что-то хотят сделать. На самом деле они все равно люди русской культуры. Но они спасают. Это вообще фильм про людей, которые при выборе между правильным и приличным выбирают приличное. При выборе между нечестным и честным – выбирают честное. Это не означает, что они идеальны, это не означает, что они герои, это не означает, что у них нет соплей, но это означает, что они органически пытаются существовать вот так. Это было для нас важно.
– Это романтическая идея, не очень соответствующая нынешнему очень страшному времени.
– Я считаю, что именно романтические идеи соответствуют всем временам. Я считаю, что у нас стало очень мало в хорошем понимании мессианских идей. У нас стало очень много историй о том, что все плохо. А я встречаю очень разных людей, у них часто все не очень хорошо, но я вижу много живого, что пытается пробиться сквозь снег, пытается прорасти. Мне кажется, надо с этим как-то коммуницировать. Неважно, какие у них политические убеждения, неважно, что люди считают, важно, что у людей есть, какая-то потребность, чтобы ландшафт не был идеально ровным. Мне кажется, что это важно. Мне кажется, что в России мессианство, вообще в русской литературе, в неогрубленном роде довольно важно. Как только мы прекращаем об этом говорить, русская культура распадается. Мне кажется, русская культура невозможна без размышлений о нас самих: кто мы, куда мы, зачем мы и с какой стати.
– А электрические облака?
– Какое-то ощущение нового времени. Мне просто понравилось это название.
– Они тревожные?
– Не знаю, тревожные ли они, но они электрические.
