Переводчик Полина Юстова-Козеренко работала на опознаниях тел после крушения польского президентского самолета в апреле 2010 года. Вот ее воспоминания о тех нескольких днях и фотографии из ее архива.
– Полина, вы были в Смоленске при отправке тел президента Качиньского и его жены Марии в Польшу 11 апреля. Расскажите об этом.
– Процедура официальной передачи президентской пары происходила на военном аэродроме в присутствии прессы, в присутствии сотрудников посольства, на церемонии не могли оказаться случайные люди. Там было все строго рассчитано по времени. Из Польши прилетели специальные натовские самолеты, которые забирали тела президентской пары. Там был Владимир Путин. Кто был еще из официальных лиц, я сейчас не вспомню. Очень большая была степень официальности, с присутствием польских военных в полном обмундировании, с официальными речами, делегациями, все это было на высоком уровне.
– Тела президента и его супруги были закрыты?
– Да. Я даже не видела гроб, потому что далеко стояла. Пресса и сотрудники, которые не были членами официальной делегации, то есть не политики, стояли за ограждением. Близко мы не могли подойти, настолько близко, чтобы был виден цвет гроба.
Президентскую пару опознали еще в день трагедии, вечером или ночью в субботу, в воскресенье они были переданы в Польшу, а все остальные тела отправлены в Москву в морг, и опознание семьями уже происходило там. Семьи прилетали несколькими партиями в аэропорт Домодедово, их специально встречали, был штат сотрудников, который организовало посольство, врачи и психологи были приставлены к каждой семье, сопровождали их постоянно. В морге происходила процедура опознания, юридическая и документальная. Многие тела сохранились достаточно хорошо. В основном, как я помню, это касалось хвостовой части, то есть те, кто сидели сзади, их тела остались практически нетронутыми. Венок, который везла делегация, чтобы возложить в Катыни, он только керосином пах, а так был полностью цел. Но, к сожалению, большое количество тел сохранилось буквально в фрагментах. Здесь была проблема у семей, как их опознавать, генетическая экспертиза какое-то время занимала. Семьи все прилетели. Причем нужно отметить, что организовано все это было очень хорошо с российской стороны. Я знаю, что от некоторых польских семей, особенно высокопоставленных, были претензии, но мне они кажутся странными, как можно к такому подготовиться? В трагедии погибло 90 человек, умножьте количество как минимум на два, потому что приезжали, как правило, по несколько человек от каждой семьи. На мой взгляд очевидца, все было в рамках приличия, даже лучше. Было привезено питание для семей и одежда, поскольку было понятно, что все собрались в спешке и могли не взять с собой официальных костюмов. Заселение в гостиницу произошло буквально в пять минут, там были отдельные стойки для семей, чтобы они не стояли ни в каких очередях. Все было очень быстро. У них было специальное помещение, где они переговаривались в гостинице. По крайней мере, это то, что я видела своими глазами.
Смоленск, 11 апреля 2010, Северный аэропорт
– Расскажите о семье, с которой вы работали.
– Я работала с семьей Барбары Маминьской. Эта женщина была сотрудницей канцелярии президента Польской Республики, директором отдела кадров и наград. Она должна была в Катыни вручать ордена и награды гражданам Российской Федерации, которые участвовали в раскрытии правды о катынских преступлениях. Сотрудники “Мемориала”, Александр Гурьянов тогда должен был быть награжден.
Как была организована работа с семьями с точки зрения всей процедуры? Переводчики сидели в конференц-зале, периодически подходили представители Следственного комитета, обязательно присутствовал психолог, брали переводчика, и этот переводчик семью с начала до конца сопровождал, по крайней мере, в течение дня работы. Многие тела, как я уже говорила, невозможно было сразу опознать. И моя семья, с которой я работала, они в первый день не смогли опознать тело. Им раздавались фотографии, раздавались вещи, которые были на жертве или где-то рядом были найдены, и по описанию предметов, одежды, вещей, каких-то фрагментов, пытались понять. Сложность еще была в том, что это была официальная делегация и все были одеты очень похоже, все были одеты практически “белый верх, черный низ”, марки отличались, а так все было очень похоже. Поэтому буквально опознавали некоторых по зубам, по родинкам, по таким деталям. Если по фотографии становилось понятно, дальше там шли специальные списки особых примет, одежды, все это нужно было перевести. Если семья понимала, что описание похоже, тогда нужно было спускаться в морг и присутствовать при опознании с выяснением всех особых примет. Проблема была в том, что такого количества польских переводчиков-профессионалов, синхронистов, просто нет. Это должен быть человек, у которого еще и психика соответствующая, чтобы войти в морг. Даже какой-то супер-профессионал не каждый сможет еще и работать там. С одной стороны, переводчик – это некая стена прозрачная, через которую проходят с одного языка на другой, но с другой стороны, это человек, который не может не участвовать. Мне настолько было страшно в первые моменты, что вдовец этой женщины сказал: “Вы выглядите хуже, чем мы”. Я как раз вернулась из Смоленска и была в полнейшем шоке. Cо стороны некоторых польских семей были претензии, что переводчики работали непрофессионально. Но кто были эти переводчики: там были все, кто хоть как-то мог помочь. Студенты, переводчики, аспиранты, сотрудники посольства. Настоящих профессионалов среди них было не так много, потому что их просто нет. Мало того что психологически очень сложно, здесь еще и терминология юридическая, это следственные действия, официальная терминология, где важна каждая деталь, потому что невозможно описать какой-то термин, если ты его не знаешь, плюс медицинская лексика. Например, переводчики все сидели в конференц-зале, и периодически, кто уже работали с семьями, с выпученными глазами и взъерошенными волосами прибегали в конференц-зал с вопросами: кто помнит, как по-польски будет трахея? Все начинали переговариваться, кто-то вспоминал, общими силами выяснялось. На последней стадии работы остались отдельные внутренние органы, которые нужно было распределить. Так что с точки зрения переводчиков это выглядело так, что нужно было срочно познакомиться со всей медицинской терминологией и со всей юридической. Причина смерти, которая была указана в свидетельстве о смерти, была у всех одна и та же – это сочетанные травмы. И долго все переводчики переговаривались, потому что никто точно не знал, как будет по-польски “сочетанные травмы”. Потом мы все вместе даже составляли словарь основных терминов, которые встречались.
– Как была опознана ваша жертва?
– Cначала на основании описания одежды и по фотографиям. Когда вдовец по описанию одежды понял, что, скорее всего, это она, мы спустились в морг. Тела близко я не видела, потому что не зашла в сам морг, но стояла в дверях и все равно все видела, там несколько тел лежало, несколько семей были там одновременно. Опознали на основании зубов. Пришла еще документация медицинская от стоматологов. Долго не могли опознать пилотов, потому что они пострадали очень сильно. Переводчики работали и с переводом медицинской документации, которая пришла из Польши, в частности, от стоматологов. Я помню, описания были подробные для пилотов, их опознавали по зубам. Еще что сильно осложняло процесс опознания – у многих тел не было головы. Я не знаю почему, с чем это было связано. Семья, с которой я работала, как раз головы не было, она была частично, опознавали по нижней челюсти, я помню. То есть буквально, к сожалению, все было этим осложнено. Помимо того что это близкий, родной человек, еще и такие безумные совершенно обстоятельства, когда буквально по зубам, по каким-то пломбам, по отрывкам опознавали.
– Как держался вдовец?
– Очень хорошо, не было никаких приступов. Он был с сыном, конечно, они были оба совершенно зеленого цвета, но при этом никаких претензий, ни истерик, ничего такого не было. Вообще семьи, как правило, вели себя сдержанно, я не видела каких-то сцен, хотя я не исключаю, что они были. У нас было много психологов, без психолога ни одна семья не заходила в морг, и без врача. Был организован транспорт, то есть семьям не надо было думать ни о чем, их привозили, увозили, все это было в сопровождении специалистов. И было организовано даже горячее питание для семей. А для переводчиков – нет.
– Вы с этими людьми больше не встречались?
– Не встречалась. Я никак не могла понять, как себя вести. С одной стороны, мне хотелось их как-то поддержать, мы с ними разговаривали, пока сидели, ждали. Но с другой стороны, я понимала, что буду у них ассоциироваться с этим всем, и не искала контактов после. При этом в первый день меня очень мучил вопрос, что я не знала, кем была эта женщина. Там были высокопоставленные политики, фамилии которых я знала, а ее не знала. Мне было как-то стыдно, что общаясь с ее семьей, я не знала, кто она. Я помню, что всю ночь после работы в интернете читала про нее, кем она была, что она делала. Для меня важно это было знать. У меня даже были мысли потом сходить на кладбище в Польше, она похоронена на центральном в Варшаве кладбище Повонзки, можно найти. У меня была идея свечку поставить.
– Скажите, когда вы встречаетесь с коллегами, с которыми тогда работали, испытываете ли такое чувство, что вы знаете что-то, чего не знает никто? Что есть какая-то информация, которая вас делает особой кастой, группой?
– Конечно, какой-то информацией мы обладали, которая широкой общественности была неизвестна. Но лично меня ни в какие секреты и тайны никто не посвящал, в этом не было необходимости. Хотя, думаю, переводчики, которые более плотно со Следственным комитетом и Польской военной прокуратурой сотрудничали, наверняка были более осведомлены. Естественно, когда шло следствие, которое идет до сих пор, переводчики на всех этапах были нужны, в частности, я работала при передаче копий черного ящика – это было через определенное время. Каждый переводчик подписывал бумаги о неразглашении. Что я могу сказать, что никаких нарушений, отступлений от процедур, каких-то попыток повлиять на меня не было ни со стороны Следственного комитета России, ни со стороны польской прокуратуры, ни со стороны экспертов.
– Скорее я имела в виду психологическую общность, которая появляется у людей, работавших в ситуации конфликтов, в проблемных событиях, в экстремальных ситуациях. Что-нибудь такое вы отмечаете в группе своих коллег?
– Скорее все мои знакомые, которые там работали, об этом вспоминать не очень хотят. Когда мы были погружены в работу, это было практически 24 часа. Буквально звонили ночью, просили приехать, собираешься за 10 минут, берешь такси, приезжаешь. Границы времени и пространства перестают существовать полностью. Я помню, через несколько дней перечитала свои СМС, они все были от коллеги, с которой мы вместе работали, содержания такого: “Я в морге. Скоро будешь?”. Но при этом, а я многих переводчиков знаю лично, как-то к этой теме мы не возвращаемся. Это для каждого личное переживание, мы это не обсуждали и не чувствовали себя как какое-то сообщество.
– Что вам вспоминается из поездки в Смоленск, из бытовых деталей?
– Напротив места катастрофы был отель, там был организован пресс-штаб для журналистов, и была проблема с подключением компьютеров, потому что не было розеток, удлинителей. Я помню, как все бегали, пытались с этим что-то сделать. Во-вторых, в ресторане гостиницы резко поднялись цены. Причем это было сделано кустарным способом: в меню были заклеены цифры и наклеены в два раза больше. Люди решили подзаработать на прессе, по крайней мере.
Из Смоленска мы ехали на место катастрофы с таксистом, каким-то местным мужиком, который рассказывал, что он в день катастрофы работал, и “туман был такой, что я выехал только потому, что я здесь родился, я здесь знаю каждый сантиметр, но я не видел ни одной машины, которая рядом ехала. Если бы я был не местный, я никогда в жизни не поехал бы на машине в этот день и в это время”. Поэтому какой там самолет, если даже таксист, который знает каждый миллиметр, был не в состоянии практически ехать. Вот эта деталь мне тоже запомнилась.
