Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938), стодвадцатипятилетие которого мы сейчас отмечаем, в историю русской и мировой науки вошел прежде всего как лингвист, один из основателей и вождей знаменитой Пражской школы. Об этой стороне деятельности нашего знаменитого соотечественника вправе судить специалисты-языковеды, но имя Н.С. Трубецкого широко известно за пределами узкой его ученой квалификации. Вместе с группой единомышленников-эмигрантов – Карсавиным, Сувчинским, Савицким, Вернадским, Карташевым, Федотовым, Святополком-Мирским Трубецкой организовал широкое общественно-интеллектуальное движение, получившее название евразийства. В истории русского зарубежья евразийство сыграло роль единственного живого и влиятельного идейного течения. Это было в подлинном смысле новое слово, которое сумели произнести молодые эмигранты, только что покинувшие Россию.
Два важных момента сыграли роль в формировании евразийства. В эти годы – как раз на исходе Первой мировой войны – прогремела книга Освальда Шпенглера “Закат Европы”, покончившая со старым европоцентристским мифом, показавшая, что нет и не может быть единого историко-культурного процесса, что человечество делится на ряд несхожих культурно-исторических типов, каждый из которых изживает собственную судьбу. Книга Шпенглера, безусловно, способствовала становлению евразийства, но кроме этого идейного влияния был и прямой урок гражданской войны в России, покончивший со столь живучим в России мифом о едином европейском мире. Запад, оставивший Россию на произвол жестокой гражданской войны, перестал восприниматься идеалом и путем русского развития. Опыт войны, отчуждение от России Запада повернули русских новых идеологов на Восток: Россия не должна больше восприниматься как Европа, европейский путь чужд огромному евразийскому континенту, который отныне должен стать полем русского исторического движения.
Таковы были общие положения, но как раз Н.С. Трубецкой дал очень подробный анализ многих черт русской культуры, взятой в самых ее корнях, вплоть до нотной грамоты и характера русских плясок, для доказательства все той же основополагающей мысли об особом характере русских, делающих их чуждыми европейскому романо-германскому типу. Сближение России с Европой, бурно пошедшее со времен Петра Первого, было необходимой школой учительства, но в этой школе русские набрались много лишнего и вредного. Коренной вред петровской реформы, говорил Трубецкой, – культурный раскол и разрыв, в России с Петра начиная живут две расы, два разных народа. И этот раскол и разлом особенно болезненно, катастрофически сказался во время мировой войны и революции. Культура русских верхов была европейски-имперской, они мыслили Россию в концерте европейских держав – и вот оказалось, что такая политика, такое историческое движение глубоко чуждо самому русскому народу. Главное событие 1917 и последующих годов, по мнению евразийцев, – не победа большевиков, а выпадение России из европейского политического поля. И это дает русской истории новые, небывалые и на этот раз подлинно органические возможности. Все, что нужно сделать, – это сменить партийную коммунистическую верхушку, отказаться от коммунистической идеологии и воспроизвести, поставить во главу угла уже имеющееся подлинное духовное начало – православие. Новое учение евразийства призывает принять свершившуюся революцию и, покончив с неорганическим опытом европейской выучки, двинуться на Восток – подлинное российское геополитическое пространство.
Евразийство в момент своего появления – 20-е годы ХХ века – наделало много шума и воспринималось поначалу как новое и свежее слово, как новый русский урок. Со временем шум затих, да и сами евразийцы сошли постепенно на нет – кто в эмиграции (как Н.С. Трубецкой), кто в послевоенных сталинских лагерях (как Савицкий). Один из уцелевших евразийцев Сувчинский активно переписывался с Б.Л. Пастернаком, который, как известно, не боялся вступать в контакты с эмигрантами. Но в постсоветское уже время евразийство переживает некий ренессанс, связанный главным образом с активностью Л.Н. Гумилева, считавшего себя последним евразийцем. Л.Н. Гумилев, конечно и прежде всего, поэт, сочинивший некий фантастический эпос, бывший для него светом в его лагерных окошках. Но есть и такая ветвь евразийства, которая считает эту идеологию по-прежнему живой и перспективной, связывая с ней всякого рода опять же фантастическую геополитику. Существует один аргумент, не позволяющий говорить серьезно о нынешнем российском евразийстве: в любом подобном движении России с ее демографическим отставанием большой роли не предвидится.
