"Через месяц или полтора тугой на уплату петербургский 1-й гильдии купец Николай Романов, устрашенный конкурсом и опубликованием в ведомостях, уплатил, по высочайшему повелению Ротшильда, незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты, оправдываясь неведением законов, которых он действительно не мог знать по своему общественному положению". Этот ядовитый пассаж можно прочесть в 39-й главе пятой части "Былого и дум" Герцена. "Купец первой гильдии Николай Романов" – российский император Николай I, "высочайше повелевающий" им Ротшильд – барон Джеймс Майер де Ротшильд (1792–1868), младший сын основателя финансовой династии Ротшильдов Майера Амшеля Ротшильда, "Великий Барон", парижский финансист, филантроп, коллекционер искусства, чью жену Бетти рисовал Энгр. История с деньгами Герцена знаменитая, так что напомню ее лишь вкратце. После того как Александр Герцен отказался в конце 1840-х вернуться в Россию, на его имущество наложили арест, а самого беглеца лишили всех прав состояния. Первый русский социалист, который был миллионером, вывез за границу "залоговые билеты" на наследственное поместье. Их он и обналичил у Джеймса Ротшильда. Когда же оказалось, что сам Ротшильд из-за ареста имущества Герцена не может получить причитающееся ему в России, он потребовал от императора Николая вести себя прилично и не примешивать грязную политическую месть к чистым финансовым отношениям. Требование было передано через российского канцлера Нессельроде; более того, Ротшильд намекнул: если русский царь не расплатится, то дело будет предано огласке и вся Европа узнает о том, что, согласно чеканной формулировке Герцена, "казацкий коммунизм опаснее луиблановского". Трюк сработал, Ротшильд получил герценовские деньги, Герцен – ротшильдовские, на которые, если цитировать Ленина, он "развернул агитацию", то есть издавал "Колокол", "Полярную звезду", помогал революционерам-эмигрантам и проч. В этом сюжете любопытны две вещи. Первая – то, как великий финансист невольно способствовал революции. Второй сюжет гораздо интереснее, он о том, что уже в середине позапрошлого века деньги были сильнее деспотов, бабло побеждало зло, говоря языком путинской России. Тогда это были "новые деньги" – династия Ротшильдов существовала меньше ста лет; сам Джеймс Ротшильд делал гигантское состояние не только на биржевых спекуляциях и банковских сделках, он много инвестировал в бурно развивающуюся в середине позапрошлого века индустрию. То есть ротшильдовские деньги были "новыми деньгами эпохи промышленной революции"; герценовские "старые крепостнические деньги" стали "новыми" благодаря сделке между революционером и банкиром.
Барон Джеймс Майер де Ротшильд основал парижскую ветвь Ротшильдов, его жена Бетти Ротшильд была младшей дочерью Ансельма фон Ротшильда из Франкфурта-на-Майне, того самого, чей сын Фердинанд де Ротшильд (1839–1898) перебрался в Лондон. Получается, что Джеймс и Фердинанд могли при встрече называть друг друга "шуринами" – если они вообще когда-то встречались. Их семейные дела нас здесь не очень занимают, но отметим различия и сходства парижского и лондонского Ротшильдов. Оба были филантропами. Оба – хотя и по-разному – активно участвовали в политической жизни своих новых стран. Наконец, оба были энергичными коллекционерами искусства, хотя привлекали их весьма разные эпохи и стили. Что касается несходства, то перед нами два противоположных психологических типа: уверенный в себе, жизнелюбивый Джеймс (Герцен так описывает его: "Царь иудейский сидел спокойно за своим столом, смотрел в бумаги, писал что-то на них, верно все миллионы или, по крайней мере, сотни тысяч") и несчастный, мрачноватый, меланхоличный Фердинанд. Происшествием, наложившим неисправимый отпечаток на характер лондонского Ротшильда, стала смерть его жены при родах в 1866 году. Потрясенный Фердинанд построил за свой счет детскую больницу на южном берегу Темзы; известен он и иной благотворительностью. Вдовец председательствовал в совете Центральной лондонской синагоги, избирался главным шерифом Бэкингемншира и даже депутатом Палаты общин от либералов. "Новые деньги" Ротшильдов нуждались в социальной, даже этической легитимации, им требовалась определенная респектабельность, оттого постепенно, шаг за шагом осторожный банкир превращал свои "новые капиталы" в "старые новые".
Главным утешением Фердинанда де Ротшильда стало искусство. В 1874 году он принялся строить усадьбу Уоддесдон в Бэкингемшире; нанятый Ротшильдом знаменитый архитектор Ипполит Дестелёр взял за основу ренессансный французский замок Шамбор. Усадьбу завершили к 1889 году, через девять лет, в день своего рождения Фердинанд де Ротшильд в ней и умер. Любимым местом хозяина Уоддесдона была курительная комната; здесь располагалась его знаменитая коллекция ренессансной и барочной утвари, ювелирных изделий, оружия и прочего. Наследники передали коллекцию британскому Национальному фонду, а совсем недавно для нее отвели комнату в Британском музее, открыв специальную галерею. Любой посетитель лучшего музея в мире может бесплатно полюбоваться на материализовавшуюся в золоте, серебре, драгоценных камнях меланхолию барона Ротшильда, на эти некогда "старые новые деньги", которые потом стали просто "старыми", а теперь, благодаря кураторам и реставраторам Британского музея, выглядят уже как "новые старые новые деньги". На них я и пришел взглянуть.
Это одно из самых душных – ментально и физически душных – музейных пространств, где мне довелось бывать; не будучи подвержен клаустрофобии, здесь, в новой галерее Британского музея под названием The Waddesdon Request. A Rotschild Renaissance, я почувствовал настоящую панику. Нет-нет, с точки зрения современного музейного дела все здесь безупречно; однако в этой комнате, как бы она хорошо ни проветривалась, как бы разлит тяжкий запах пропитанных сигарным дымом бордовых обоев, бордовых бархатных портьер, обтянутых бордовым сукном диванов и тускло-пестрых старых гобеленов. Мы в викторианской эпохе, в самом ее разгаре, в мире, где еще не так часто моются, джентльмены носят удручающие гигантские бороды и клетчатые панталоны, воспетые Диккенсом и Мандельштамом, где издают пособия по основам семейной жизни, в которых женам предлагают исполнять супружеский долг молча, с закрытыми глазами, не двигаясь и с выражением лица восходящей на костер Жанны Д'Арк. Это время тотальной индустриализации страны, появления гигантских промышленных городов вроде Манчестера или Шеффилда, время, когда любые новые – сделанные в индустрии и торговле – деньги пытались прикинуться не городскими, а сельскими, не новыми, а старыми, не результатом нахрапистой энергии, а вполне пристойными, старомодными, как сельские сквайры. Британия, эта "мастерская мира", думала о себе исключительно как о стране милых пейзан и грубоватых, но хороших помещиков – оттого еврей Фердинанд Ротшильд, ставший подданным королевы Виктории примерно в двадцатилетнем возрасте, принялся подражать местной буржуазии, подражавшей местной аристократии – отсюда и поместье Уодесдон, выстроенное во французском, как в Британии, начиная с XVIII века, было принято, стиле, отсюда и курительная комната в поместье, в которой тускло сияло золото, серебро и бриллианты коллекции некогда прекрасного барахла.
Я ходил по этой комнате, чье содержимое (но не мебель и обстановка!) было перенесено в музей, выставлено напоказ случайным посетителям – а кто туда еще забредет, разве что кочующие по миру коллекционеры ювелирных штук? – и задыхался от нагромождения потерявших смысл подделок. Прежде всего, прямых подделок. Среди экспонатов было несколько вещей – к примеру, аркебузы с излишне роскошной инкрустацией – произведенных на забытых сегодня фабриках подделок XIX века. Не следует забывать: то было столетие новых денег, выдающих себя за старые – а коллекционирование есть один из лучших способов наведения благородной патины на свежеотчеканенные золотые гинеи и франки. Спрос на старые вещи, случайно попавшие в разряд "искусства прошлого", был невероятным – именно тогда, в XIX веке, и сложился огромный рынок антиквариата. Буржуа, завоевав мир, стал коллекционером; только вот его коллекции, сколь тонкими соображениями ни руководствовался бы собиратель, оказались всего лишь очень дорогими барахолками. Раньше, начиная с XVI века, аристократы, монархи, ученые, художники, собирали необычные вещи, существовал такой жанр, как cabinets of curiosities ("шкафы причудливостей", даже "кабинеты причудливостей"), однако те, добуржуазные коллекции были основаны не на стоимости складированного в кабинеты, а на его редкости, странности и даже скандальности. Буржуа, переняв страсть к собиранию старых вещей, оказался гораздо благонамеренней и прагматичней – он коллекционировал (и коллекционирует) вещи надежные, как в экономическом, так и в эстетическом смысле. Отсюда два вывода. Если ты собираешь не только для души, но и для инвестиций, жди, что тебя будут обманывать. И буржуа – несмотря на все его уловки – обманывали. Фердинанда Ротшильда тоже несколько раз провели антиквары. Но это не так страшно. Второй вывод печальнее: подобные коллекции чудовищно скучны. Точнее даже, они мертвы. В отличие от cabinets of curiosities, все, помещенное в курительную комнату буржуа, становится безнадежно мертвым. Оттого так тоскливо в галерее The Waddesdon Request. A Rotschild Renaissance – это кладбище, но, увы, не под открытым небом.
Ну и, конечно, сами вещи. Большинство из них – прекрасные образцы прикладного и декоративного искусства давно ушедших времен, когда жили давно ушедшие люди, которых нам уже давно не понять. Католическая параферналия времен религиозных войн, десятки тысяч бранзулеток, которыми отчаянно отбивались от универсального месседжа протестантизма, объявившего преступным хламом любое украшательство истинной веры. Бытовые затеи эпохи ранних колониальных захватов – отделанные золотом кубки, серебряные солонки в виде оленей и гончих псов, расписные вазы. Все это в те времена имело непосредственный политический, экономический, религиозный, социальный смысл, утерянный уже в XIX веке и трижды утерянный сегодня. Публике, оказавшейся в новой галерее Британского музея, остается только бродить в полутьме между ярко освещенными витринами и вздыхать бессмертное "Эх, жили люди!". Лишенные исторического контекста прекрасные изделия скучны, их череда вызывает нестерпимую зевоту, усиленную недостатком кислорода в помещении. Здесь, конечно, не "искусство" выставлено, а материальные остатки особого способа социальной репрезентации больших денег. И если что интересно в The Waddesdon Request. A Rotschild Renaissance, так это сюжет, связанный с деньгами.
В отличие от добуржуазной эпохи, буржуазная Европа своих денег стыдилась. Быстро сделанные деньги срочно требовалось превратить во что-то другое, оправдав как само их наличие, так и способ их делать. Для аристократа или монарха времен Ренессанса или барокко роскошь являлась важнейшим социальным маркером, прямым и ясным символом власти. Европейский, а потом и американский буржуа обладал властью гораздо большей, чем у любого герцога или короля, ведь она носила светский характер и не была связана ни с традицией, ни с ритуалом, ни с религией. Деньги времен капитализма свободны от любых сдерживающих факторов, их владельцам страшновато от безбрежной свободы. Эти деньги охотно тратились на филантропию, они шли на поддержку всяческих наук; наконец, на них можно было купить вещи других культур и времен – но только те, что "эксперты" признали "ценными" во всех смыслах. Шизофрения капитализма состоит в том, что он, зная свои безграничные возможности, их затушевывает, скрывает, стесняется. Буржуа в XIX веке, несмотря на все свое могущество, чувствует себя еще неуверенно, его власти и авторитету нужны подпорки, вот он их и находит в коллекционировании дорогого, прекрасно выполненного, бессмысленного барахла. До поры до времени буржуа хранит коллекции дома, но потом, рано или поздно, они выставляются для широкой публики, которая думает, что глазеет на ренессансные кубки, медальоны или кресты, а, на самом деле, перед ней – социопсихологический анамнез обычного банкира или промышленника. И вот здесь становится и страшно, и занимательно одновременно – в зависимости от того, интересны ли нам те люди, к примеру, барон Фердинанд де Ротшильд.
Он действительно был законченным меланхоликом. Парижский шурин Фердинанда барон Джеймс Ротшильд окружил себя современными ему музыкантами, художниками, писателями – его занимала происходящая сейчас культурная жизнь. В отличие от Парижа времен Второй Империи и Третьей республики, в викторианском Лондоне "современное искусство" почти отсутствовало – не считая, конечно, прерафаэлитов, этих чисто буржуазных поп-художников. Но британскому буржуа, особенно финансисту Ротшильду, чужаку, который сделал все, чтобы стать своим, прерафаэлиты казались недостаточно респектабельными – и вот здесь на сцену является старое искусство и ремесло. Его создатели давно мертвы и никаких финтов выделывать не будут. "Старое" – значит "хорошее", значит "редкое", значит "дорогое", оттого британскому Ротшильду сподручнее собирать именно "старое", а не поддерживать "новое", как Ротшильду парижскому. Старое искусство старит "новые деньги", а, вместе с этим, прописывает богатого пришлеца в "истории", делает его существование законным. Сюжет знакомый и довольно банальный – он повторяется от раза к разу, вызывая желание подумать о чем-нибудь более насущном – или, наоборот, совершенно отвлеченном.
И конечно, перед зрителем разыгрывается персональная драма Фердинанда Ротшильда. Этот печальный господин окружил себя предметами из обихода неистового веселья – кубками, чашами, вазами, блюдами. Этот управляющий синагоги выкуривал послеобеденную сигару среди символов крайне враждебной к его религии и его народу церкви. Наконец, потеряв жену и нерожденного ребенка, Ротшильд устроил себе возможность часами разглядывать безупречно исполненные изображения новозаветных матери и сына. Наверное, в эти минуты он размышлял, что деньги, особенно "новые деньги", не столь могущественны, как кажется. Хотя, конечно, они явно сильнее российского императора.
