Попытки высмеять надутость и помпезность, национальное чванство и языковые регламенты стары как мир. Но и у них есть свои вехи и даты.

Двести лет назад, 26 октября 1815 года, в петербургской квартире Сергея Сергеевича Уварова (автора более поздней триады –​ "православие, самодержавие, народность") создано литературное объединение "Арзамасское общество безвестных людей".

Все в этом названии было пародийным. Кружок друзей с самого начала решил высмеивать напыщенные собрания именитых литераторов, объединенных в "Беседу любителей русского слова". "Беседа" создавалась стараниями Александра Семеновича Шишкова и Гаврилы Романовича Державина и напоминала скорее государственное учреждение, нежели писательское сообщество: беседчики делились на "действительные" (24 человека) и "члены-сотрудники" (23 человека), распределяясь по четырем разрядам. Имелись "почетные члены" (33 таковых), среди которых церковные иерархи, видные сановники, писатели и литераторы-женщины. На заседания гости съезжались в парадных мундирах со всеми регалиями.

О "Беседе" принято судить с пренебрежением, помня, что победил-то наш – арзамасец Пушкин. Но надо отдать должное и беседовцам: дом Державина постоянно оглашали басни Крылова (в авторском исполнении), гекзаметры "Илиады", произносимые самим Гнедичем, стихи хозяина гостиной-залы. Да и Пушкин много лет спустя куда снисходительней относился к былым недругам.

Но поначалу всё в "Беседе" казалось смешным и нелепым. Само название общества утвердилось не сразу: последовательно были отвергнуты "похабные" "Афиней" ("Атеней") – из-за сходства с ахинеей – и "Лицей" ("Ликей").

"Вы писали мне о Ликее или Лицее, – обращался Шишков к писателю и переводчику Якову Иовлевичу Бардовскому, – (я никогда иностранных слов порядочно писать не умею); <...> надеюсь, что скоро возымеет он свое начало, только не под иностранным названием, но под русским: Беседа".

Любопытно: в том же самом 1811 году, что и "Беседа", открылся в Царском Селе пансион, куда поступил отрок Пушкин. И весьма характерно, что это детище реформаторских начинаний Александра Первого названо было как раз отвергнутым словом Лицей. Не здесь ли объяснение тому факту, что Государь император, хотя и подписал указ об одобрении устава "Беседы", на открытие общества все ж таки не пожаловал, вопреки усердным державинским просьбам. К Шишкову и его кругу Александр Павлович относился тогда с раздражением, идущим от их застарелого консерватизма, напоминавшего царю все то, что он надеялся преодолеть либеральными устремлениями.

Газета "Северная почта" писала о торжественном открытии общества в особняке Державина на Фонтанке (нынешний дом 118):

"...Огромная зала, нарочно для сего устроенная песнопевцем Фелицы, собрание почетнейших мужей, сидевших за пространным столом, и стечение до двух сот особ обоего пола, избраннейших людей в городе, – представляли в сем случае весьма почтенное зрелище. (…) Главная цель сего общества состоит в том, чтобы посредством публичных чтений распространить круг любителей российской словесности (…), стараться об украшении слога, очищении оного от иностранных речений и правил, ему не свойственных".

Карамзина, Жуковского, Батюшкова, а затем и Пушкина кто-то брался учить правильному русскому языку. И если бы этот кто-то был Иван Андреевич Крылов или Анна Петровна Бунина (родственница Жуковского, а в потомстве – родня Ивана Бунина и Анны Ахматовой), так нет же, мэтром выступал адмирал Шишков, фигура полукомическая.

Мы со школы помним все эти его мокроступы, шаротыки, топталище, велелепие, которые, по искреннему убеждению адмирала, должны прийти на смену иноземным галошам, бильярдным киям, тротуару и величию, оскорбляющим слух русского человека.

Именно так: галлицизмы и прочие иностранные словечки угрожали устоям Российского государства. Адмирал Шишков подходил к языковым вопросам основательно. В 1803 году он выпустил свое первое полемическое сочинение – "Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка" – и было оно не столько даже филологическим, сколько общественно-политическим трудом.

"У Шишкова, – говорит историк литературы Марк Григорьевич Альтшуллер, – речь идет не столько о слоге, о языке, даже не только о литературе, а об истории, идеологии, образе мыслей, (...) о судьбах русского просвещения и русской культуры, о путях развития русской государственности, ибо язык (церковно-славянский!) являлся для Шишкова важнейшей составляющей русского бытия. Попытки умалить, ограничить использование этого языка в литературных текстах он воспринимал как катастрофу, крушение основ, гибель России".

К слову Шишков вообще относился мистически. "Наглость слова" – каково выражение! – будто о бешеной собаке сказано. Это из шишковской "Записки о цензуре" (1815): "Наглость слова – не меньше как и хитрость его: при малейшем нерадении блюстителей нравов, оно обезоруживает их строгость, смягчает суровость, исторгает ласки у гнева, похвалы у ненависти, и безбоязненно тысячами путей распространяет язык страстей и лжи. Такова есть хитрость, смелость и сила слова, употребленного во зло!"

Особенно нападал Александр Семенович на французов. "Он ратовал, – цитирую Марка Альтшуллера, – за литературу самобытную, презирал подражание французам, защищал исконные русские культурно-государственные устои, считал, что русская культура, русский язык значительно превосходят французские. Шишков отвергает всю французскую культуру с ее литературой и языком. Нация, уничтожившая монархический принцип, религию, осуществившая якобинский террор, не может дать миру никаких конструктивных идей. Из чужеземных книг можно почерпнуть лишь “невразумительное пустословие”. Французы выдумывают новые понятия, в их языке с невинными табуретами и шезлонгами соседствуют созданные революцией зловещие декады и гильотины. Сам французский язык “беден, скуден”, представляет собою “бесплодную, болотистую землю”. Эта чужеземная культура “вламывается насильно” на русскую почву, искажая, затемняя и уничтожая самобытные национальные основы".

Выписывая эту цитату, все время помню, что лицейское прозвище Пушкина было – француз. Мог ли он не пылать антишишковской яростью?

Но были и противоположные суждения. Журналист и писатель Николай Иванович Греч вспоминал ту пору в "Записках о моей жизни":

"Вдруг вышла книга Шишкова ("О старом и новом слоге русского языка") и разделила армию Русской Словесности на два враждебные стана: один под знаменем Карамзина, другой под флагом Шишкова. Приверженцы первого громогласно защищали Карамзина и галлицизмами насмехались над славянщиною; последователи Шишкова предавали проклятию новый слог, грамматику и коротенькие фразы, и только в длинных периодах Ломоносова, в тяжелых оборотах Елагина искали спасения русскому слову".

А генерал Петр Андреевич Кикин, по словам Сергея Тимофеевича Аксакова, после выхода шишковской книги стал восторженным адептом национальных идей. На своем экземпляре генерал написал: Mon Evangile ("Мое Евангелие"). Да и сам Аксаков признавался: "Я уверовал в каждое слово его книги, как в святыню!.. Русское мое направление и враждебность ко всему иностранному укрепились сознательно, и темное чувство национальности выросло до исключительности".

"Борьба архаистов, – писал Юрий Николаевич Тынянов в статье "Архаисты и Пушкин", – была направлена против эстетизма, сглаженности, маньеризма и камерного стиля карамзинистов за своеобразие литературных диалектов (причем, лексика высокого должна была преимущественно черпаться из церковно-славянского языка, а среднего – из народных песен, resp. “просторечия”)".

Сам же Карамзин утверждал, что писать нужно так же "приятно", как разговаривают "светские женщины". Похожего критерия придерживался и Батюшков: хорош тот автор, кого "читают дамы".

Но могут ли дамы интересоваться чем-либо серьезным? Занятия словесностью, по Шишкову, – это большое поприще, а не болтовня, не хиханьки-хаханьки. Отсюда – эпитеты пушкинской эпиграммы, слегка, может быть, преувеличенные, но точные по вектору:

Угрюмых тройка есть певцов –
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов –
Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!

Сам Шишков, однако, считал, что историческими процессами руководить нужно: можно остановить историю и даже повернуть ее вспять.

Таким образом, хотели того архаисты или нет, но создание пародийного кружка насмешников были лишь делом времени. И 26 октября 1815 года возникло "Арзамасское общество безвестных людей". Тут все было пародией: вместо столичного (петербургского) – арзамасское, вместо знаменитых и сановных – безвестные. В кружок вошли Василий Андреевич Жуковский, Александр Иванович Тургенев, Дмитрий Васильевич Дашков, Дмитрий Николаевич Блудов, Степан Петрович Жихарев, Филипп Филиппович Вигель и Сергей Сергеевич Уваров. Позднее присоединились Василий Львович Пушкин, Петр Андреевич Вяземский, Константин Николаевич Батюшков и самый молодой участник – лицейский выпускник Пушкин.

Оппозиция "Беседе" была насквозь литературной и литературой жила. В истории будущего "Арзамаса" важную роль сыграл сатирический памфлет Батюшкова "Видение на берегах Леты" 1809 года, в которой автор последовательно топил противников Карамзина. Полемический ход пришелся единомышленникам по душе, и на своих заседаниях (даром что с памфлета Батюшкова прошло шесть лет) они прощались с беседчиками: по традиции Французской Академии каждый новопринятый обязывался произнести поминальное слово по своему усопшему предшественнику. В "Арзамасе" умирать никто не собирался, поэтому решили "хоронить" шишковцев.

Знал бы еще Александр Семенович, что на заседаниях "Арзамаса" дерзили вынимать красный якобинский колпак!

Непосредственным поводом к созданию антибеседовского кружка стала театральная постановка язвительной комедии Александра Александровича Шаховского "Урок кокеткам, или Липецкие воды", где был выведен "балладник Фиалкин", читающий слезливо-сентиментальные стихи в манере Жуковского. Возмущение нескольких друзей-карамзинистов, присутствовавших в зале, не знало предела. Блудов немедленно сел за прозаический памфлет "Видение в какой-то ограде", где шаржированный герой, напоминающий Шаховского, в сомнамбулическом сне повествует архаическим слогом о своем пророческом видении: некий старец (несомненно, адмирал Шишков) повелевает ему укрепить свою пошатнувшуюся репутацию при помощи пасквиля на соперников: "Омочи перо твое в желчь твою и возненавидь кроткого юношу, дерзнувшего оскорбить тебя талантами и успехами; И разъярись на него бесплодною яростью, и лягни в него десною рукою твоею и твоей грязью природной обрызгай его и друзей его".

Случайным свидетелем этого монолога оказывается "Общество друзей литературы, забытых Фортуною".

Через месяц "Арзамас" открылся.

Словно в дружескую поддержку Жуковскому каждый из участников взял себе имя героя той или иной баллады Василия Андреевича. Денис Давыдов назвался Армянином, Вяземский – Асмодеем, Вигель – Ивиковым Журавлем, Блудов – Кассандрой, Уваров – Старушкой, Жуковский – Светланой, Пушкин – Сверчком, а Александр Тургенев (за вечное бурчание в животе) – Эоловой Арфой.

Арзамассцы собирались по четвергам каждую неделю у одного из членов общества, но, как вспоминал Вигель, решено было "признавать Арзамасом всякое место, на коем будет находиться несколько человек налицо". Это мог быть "чертог, хижина, колесница, салазки".

Постоянного председателя у "Арзамаса" не было: "При окончании каждого заседания жребий должен был решать, кому председательствовать в следующем". Секретарем неизменно был Жуковский, он в стихах или в прозе вел протоколы собраний. Каждая встреча начиналась чтением протокола предыдущего заседания и заканчивалась ужином с неизменным жареным гусем, который должен был, по словам Вигеля, присвоить собранию громкую "славу гусей арзамасских". Должен был гусь украсить и предполагаемый герб общества.

"Отличительной чертой “арзамасского“ творчества, – пишет Елена Валерьевна Кардаш (чьей статьей в двухтомнике "Быт пушкинского Петербурга" я в данном случае пользуюсь), – был особый язык – язык кружка с ограниченным, понятным лишь для посвященных набором тем, сюжетов, оборотов речи. В "Арзамасе" царил культ словесной игры, опиравшейся на традицию французского острословия, литературы подчеркнуто "общественной" – светской и вольнодумной. Другой особенностью "арзамасских" речей была их подчеркнутая литературность, рассчитанная на способность искушенных слушателей улавливать принципиальную ориентированность речи на тот или иной текст, который она варьировала или пародировала. (…) Несоразмерность и несообразность, обозначаемые в "арзамасском" обиходе словом "галиматья", являлись основным предметом осмеяния".

Когда летом 1816 года "Беседа" распалась, арзамассцы почувствовали, что кончилась и их пора: исчез предмет игры и шуток. Да и в сам их кружок в 1817 году пришли люди с серьезными планами – Николай Иванович Тургенев и Михаил Федорович Орлов, будущие члены декабристского общества. Им нужны были не литературные пародии, но публицистический журнал:

Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

С арзамасскими интересами таким людям было не по пути. Своя дорога была и у Пушкина: историк литературы Максим Исаакович Гиллельсон обозначил ее в названии своей монографии: "От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей".

Но кое-что из ранних антибеседовских взглядов осталось с Пушкиным навсегда:

Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!
Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,
Кто смело просвистал шутливою сатирой,
Кто выражается правдивым языком,
И русской Глупости не хочет бить челом!..
Он враг отечества, он сеятель разврата!
И речи сыплются дождем на супостата.