Георгий Адамович. Собрание сочинений: "Последние Новости" 1934–1935 / Подготовка текста, составление и примечания О. А. Коростелева. – СПб.: Алетейя, 2015.

В далеком 1998 году началось издание собрания сочинений Георгия Адамовича. Седьмая книга вышла еще в 2007 году, и казалось, что дальнейшая публикация безнадежно забуксовала на глухих дорогах российского книгоиздания. Но, к счастью, в ноябре появился восьмой том, хотя уверенности в том, что издание успешно завершится, все меньше.

1. Георгия Адамовича, родившегося в 1892 году, можно назвать ребенком Серебряного века. Ему же Адамович успел сдать экзамены на аттестат зрелости: первый поэтический сборник "Облака" вышел в 1916 году и не остался без внимания.

Войны и революции Адамович пережил в России: бедствовал, преподавал в школе, писал и переводил стихи, подбрасывал уцелевшие ценности в огонь угасающего костра петербургской богемы. Ходили слухи о соучастии в тяжком преступлении, впрочем, к позднейшему эпистолярному рассказу Георгия Иванова о том, что именно Адамович, словно Саломея, нес по петроградским улицам отрубленную бородатую голову, следует относиться критически.

Случившиеся почти одновременно смерть Блока и расстрел Гумилева стали сигналом для русских поэтов.

"У нас было детское фрондирование Блоку. Но мы все были его подданными. Все чувствовали его царственность. Он говорил за всех нас. Смерть его потрясла…"

"Гумилев был Бонапартом, а мы – его маршалами".

Итак, "птенец" Адамович покинул разоренное и опустевшее гнездо и навсегда уехал в Европу. Именно во Франции состоялась его полувековая карьера профессионального литератора – немногословного поэта, настройщика "парижской ноты", университетского педагога, газетного и радиожурналиста, внимательного критика, прежде всего, литературного. И когда Юрий Иваск ретроспективно писал, что "Адамович родил литературу эмигрантскую 30-х годов, какая она там ни есть", то был отчасти прав, хотя и преувеличивал.

Миллионы слов, написанных Адамовичем, не должны заслонить от нас невысокую и хрупкую фигуру этого человека. Адамович был превосходным собеседником, надежным товарищем, элегантным богемьеном и азартным игроком (см. рассказ "Рамон Ортис"). Младший его коллега Игорь Чиннов оставил выразительный портрет:

"Помню смуглое (остатки разлития желчи), очень морщинистое лицо, увенчанное густой шевелюрой, – настоящей, но цвета воронова крыла. Никто не решался ему сказать, что черная эта краска его только старит. Помню изящно повязанный, удачно подобранный галстук, аккуратный темный пиджак и очень некрасивые руки – предмет его страданий… Он был прекрасный оратор, выступал совершенно без подготовки и говорил удивительно гладко, убедительно и умело. Я не знаю, кто еще говорил лучше… Он был гораздо веселей и шутливей в разговорах, чем можно предположить по его писаниям, веселей, особенно с теми, кого причислял к способным понимать оттенки. Грусть, которой, конечно, много было в его душе, он скрывал от всех. Бесед "по душам" не любил, как и "трагических" разговоров о смысле жизни. Предпочитал, чтобы ум собеседника проявлялся в болтовне о пустяках".

Здесь Чиннова дополняет другой поэт – Борис Поплавский, своей дневниковой записью: "У Мережковских приятен был Адамович, запускавший волчки крышкой от чайника в коридоре".

Женат Адамович никогда не был, говорил так: "Неженатый – живет как человек, а умирает как собака; а женатый – живет как собака, а умирает как человек".

Юрий Иваск: "Г. В. А. очень резко отделяет Афродиту небесную (Уранию) от Афродиты простонародной – возвышенную любовь от сексуальных отношений. Эрос и секс в его опыте никогда не совпадают. Он спускается в подвал и потом поднимается в башню, и там поклоняется в уединении, даже не помышляя о взаимности… "Знаете, каких я люблю? Таких, которые говорят: А в морду хошь?"

В письме своей близкой подруге, "сверхмимозе" Лиде Червинской Адамович выразился так: "Несчастной любви нет. Любить всегда счастье, а как эта любовь складывается, не может ни многого прибавить, ни многого отнять".

2. "Последние Новости" можно по праву назвать выдающимся изданием, во всяком случае, среди русских эмигрантских. Владелец и главный редактор П. Милюков сумел создать вполне успешное предприятие, сотрудники которого не так и плохо зарабатывали. В период расцвета тираж достигал 40 тысяч экземпляров.

Примерно в то же самое время, когда стали выходить томики Адамовича, я перелистывал в Государственном архиве РФ насквозь пропыленные подшивки "Последних Новостей", интересуясь иными сюжетами.

Со второй половины 20-х гг. почти в каждом номере можно было встретить тексты, написанные Адамовичем. Даже не будучи штатным сотрудником, а лишь постоянным автором, Адамович поставил газете огромное количество материалов: знаменитые четверговые подвалы, понедельничную светскую хронику, литературные "Отклики" по средам, специальную рубрику о литературе в СССР, кинорецензии по пятницам, наконец, в 1923–28 гг. в литературном приложении "Последних Новостей" – "Звене" публиковались "Литературные беседы". Помимо статей, подписанных своим именем или инициалами, Адамович использовал постоянные псевдонимы Пэнгс и Сизиф.

Превосходный составитель и научный редактор собрания сочинений Олег Коростелев подсчитал, что с 1926-го по 1940 год Адамович опубликовал в "Последних Новостях" 2373 статьи и заметки.

В целом на эту многолетнюю газетную поденщину Адамович не очень жаловался. К десятилетнему юбилею газеты им было написано шуточное стихотворение о редакционных буднях:

"…Два франка внести в прошлогодний баланс,
Подклеить в уборной подгнившее судно,
Трясти бородою при слове аванс".

Правда, в частной переписке Адамович допускал и не столь безобидные шутки: "Я сегодня прочел в "Возрождении" очень хорошую фразу из Салтыкова: "Когда я открываю "Новости", мне кажется, что в комнату вошел дурак. Прибавить только – "Последние".

3. Теперь о содержании настоящего тома. В него, как и в два предыдущих, вошли публикации под общим названием "Литературные заметки" – "избранные, показавшиеся составителю наиболее значительными, интересными или характерными, четверговые подвалы" (всего 611 статей). Третий том составлен из текстов 1934 и 1935 годов.

Собранные вместе, они напоминают критическую мозаику русской культурной жизни, как в Советской стране, так и в эмиграции, но с заметным литературным уклоном.

Несколько слов о критической манере Адамовича. Современники называли его стиль интуитивным и импрессионистическим. Тот же Чиннов писал: "Разумеется, критика не литературоведение, но именно от человека, одаренного такой чуткостью, хотелось большей доказательности. Г. В. мне писал: "К чему это копание? Как сделана "Шинель"… Сделана – и сделана".

Сам Адамович писал о ремесле критика следующее:

"Критик берется за перо лишь тогда, когда впечатления остыли и разум успел в них разобраться. Анализ не исключает восторга, хотя и не нуждается в выкриках и аханьях… Критика… должна бы, по крайней мере, быть творчеством, – если и далеко не всегда им бывает. Но беда в том, что она "творит" как бы из чужого материала. Ей, прежде всего, надо войти в чужой, уже сотворенный мир, – и там расположиться, как дома. Надо угадать творческий механизм уже построенного, втиснутого в двести-триста страниц мира. Надо узнать в авторе – человека, в его творческих приемах – уловить волю, постичь, к чему она направлена".

Какими критериями руководствовался Адамович, стараясь отличить подлинник от подделки, "верное" от "плохого"?

"Хорошие это вещи – знамя, посты, слава, бодрость. К сожалению, только, их отношение к искусству и литературе гораздо сложнее, чем обычно это себе представляют: оно требует, прежде всего, полной внутренней свободы.

…Литературное творчество – или поэзия, в расширенном смысле слова, – остается в памяти людей и становится им дорогим почти исключительно в тех случаях, когда оно лишь усиливает их чувства, их черты, и когда творческий акт открывает нечто, сразу знакомое, но безошибочно радостно узнаваемое, свое, человеческое: от Эсхила до Толстого это так.

…Качество и значительность стихов проверяются, прежде всего, слухом, – то есть звуковой убедительностью, соответствием ритма и темы. Но, конечно, участвует в проверке и рассудок, оценивающий выбор слов, – и можно сказать, что хороши те стихи, в которых каждое слово кажется незаменимым".

На страницах своего "дневника критика" Адамович перетасовывает бесконечную колоду русской литературы. Безусловно, в сфере его внимания постоянно бывает одно из трех мировых чудес, по словам П. Валери, – русская литература ХIХ века. У Адамовича всегда находятся вопросы классикам.

"По самому жанру своему, "Египетские ночи" обращены именно к нарядно-мертвенному направлению эстетической литературы конца века через голову Гоголя и Толстого… Этого "эстетизма" еще нет в пушкинской повести. Но он уже обещан в ней, и, может быть, почуяв это, испугавшись будущего Брюсова или Оскара Уайльда, – Пушкин остановился.

…Не является ли одним из ключей к "безблагодатности" Гоголя именно его дар издевательства, дар высмеивания и хохота, который редко сопутствует высшим человеческим дарам и как бы выдает какую-то "черную кость" в его духовном происхождении?

…Кстати: не является ли Некрасов, при всем его идейном радикализме, единственным русским великим религиозным поэтом, – по пламенному зову, по мучительному призыву, неизвестно куда обращенному, но идущему во всяком случае гораздо дальше и глубже непосредственного смысла его стихов?

…"Анна Каренина" – книга о любви и смерти. Только из боязни ли лжи, или по страсти к "срыванию всех и всяческих масок", Толстой ухватил тему за другой конец – не возвышенный, а низменный. Чистая, освобожденная любовь, может быть, завершается смертью, но наверно приводит к ней и дурная любовь – притом, конечно, без надежды на загробные соединения и встречи. Анна дурно любит Вронского, и, право, нужна особая сила веры, чтобы предположить, что она "там" с ним встретится и окончательно соединится <много позже Адамович написал стихотворение об этом>. Анна любит без жертвы. Даже под колеса она бросается, чтобы наказать его".

Еще более близкой по времени и по духу приходилась Адамовичу та эпоха, что мы обыкновенно называем "Серебряным веком".

"У движения этого есть несколько названий: есть кличка, ставшая презрительной – "декадентство", есть уклончивое, неясное имя – модернизм, есть определение литературное – "символизм".

"Юное сознание всегда ищет раскрытия жизненных тайн, ищет объяснения мира, – а наша тогдашняя литература обещала его, дразнила им и была вся проникнута каким-то трепетом. Нет, не так мы раскрывали "Весы", как теперь раскрывают "Современные записки", или, скажем, "Новый мир", не для того только, чтобы прочесть "интересную" повесть или недурные стихи: нет, нам казалось, что вот-вот что-то важнейшее будет объяснено, что-то должно измениться, и на этих страницах мы это увидим! Даже если и знаешь теперь, что жажда утолена не была, обиды не остается. Напротив, остается только благодарность".

И в своих газетных заметках Адамович находит место, чтобы написать о костре, на котором сжег себя Блок, о редчайшем, абсолютном слухе Гумилева, о строгости, серьезности и чистоте, что принес в русский модернизм Мережковский, о вечном опьянении разнообразием мира, свойственном Бальмонту.

Адамович старается раскрыть секрет ахматовского стиля: "И нервной утонченной барышне, и влюбившейся вопреки ленинизму комсомолке кажется, что эти написаны о них и для них, и что более правдивых, горьких и точных слов никем не было найдено".

Адамович пытается истолковать миф о Есенине: "Вся тема потерянного рая, все загадочное сказание о "блудном сыне" – за него, и самые патетические моменты мирового искусства ему родственны. Когда к изменнику Зигфриду возвращается память, когда постаревший, всего насмотревшийся Пер Гюнт бредет на песенку Сольвейг, это, в сущности, то же самое, о чем рассказывает Есенин".

Критик решительно отказывает в величии Андрею Белому: "Дарования его – вне споров. Но остаюсь при убеждении, что это был писатель, если и интересный, "курьезный", то нисколько не великий: прежде всего – насквозь фальшивый, лишенный ощущения какой-либо реальности, лишенный чувства слова, глубокий, неисправимый выдумщик".

Адамович толкует о причинах прижизненного забвения Вячеслава Иванова: "Эпоха, – как бы к ней ни относиться, – трагическая, а в Вячеславе Иванове всегда жило неискоренимое внутреннее благополучие, – может быть, и помешавшее ему, в конце концов, со всеми его великими дарами, стать истинно великим писателем".

Сокрушается автор о судьбе Маяковского, "культивировавшего то печальное человеческое свойство, имя которому дано одним из трех сыновей библейского Ноя".

Не будем забывать, что Адамович писал свои тексты для ежедневной газеты – издания сколь злободневного, столь и моментально устаревающего. Подавляющее большинство этих материалов автора посвящено литературным новинкам.

Открывая любую русскую книгу, изданную в Европе или на ином континенте, Адамович всегда помнил о проблеме эмигрантской литературы.

"Одна из лежащих предо мной маленьких белых книжек со стихами выпущена автором собственноручно, без типографской помощи…Знаменье времени, так сказать: с одной стороны, – знаменье материального оскудения и бедности, заставляющей кустарным способом делать то, для чего созданы машины; с другой, – признак неслабеющей, упорной "поэтической энергии", бьющей в нашей эмиграции повсюду и прорывающейся сквозь все препятствия".

Но это лишь внешние впечатления, куда важнее для критика содержание этих книг и личности их авторов. "Полночь, кафе. За "кремами" с "боками" сидит несколько молодых людей, несколько женщин, – разговор не всегда клеится. Разговор довольно часто "съеден иронией", как выразился кто-то. А потом вдруг возникает, расширяется, углубляется. Обычные темы всех полунощных разговоров: человек, Бог, литература, поэзия, долг… затем коммунизм, Пруст, Блок, любовь, смерть. Лучше слушать не самые слова, а голоса, тон, внутренний напев речей: особенность только в этом".

Именно в 1935-м в "Последних Новостях" и "Возрождении" состоялась знаменитая полемика о судьбе русской литературы в изгнании. Составитель О. Коростелев совершенно справедливо приводит в примечаниях статьи Ходасевича; сам же спор двух поэтов шел, в общем, не о сути вопроса, даже не о личных пристрастиях, но происходил от несходства характеров и мировоззрений.

Герои Адамовича входили в круг авторов альманаха "Числа"; первым среди равных был Борис Поплавский. Адамович относился к нему ревностно, точно к маленькому и проказливому чаду.

"Особняком стоит "Бал" Поплавского. Это вещь мастерская и блестящая…Но что сказать о статье того же автора "Вокруг "Чисел"? Много можно принять, понять и простить в пятом часу утра, над пустыми бутылками и стаканами, но днем человек становится строже. А статья – это "дневное" чтение… Я удивляюсь, что редакция "Чисел" такую хвастливую, фальшивую, не проверенную умом истерику напечатала".

Увы, довелось Адамовичу и писать некролог, после того, как "Монпарнасский царевич" умер от наркотической передозировки.

"Поплавский, прежде всего, был необычайно талантлив, – талантлив, как говорится, "до мозга костей", в каждой случайно оброненной фразе, в каждой написанной строке. В характере его были большие недостатки, вернее – слабости. Но даже видя и зная их, его, кажется, все любили, – именно за талантливость, за обаятельность талантливости, которой нельзя было сопротивляться".

С гордостью писал Адамович, что редакция "Чисел" открыла новое имя: "Я не претендую ни на какие провидческие роли, и вовсе не собираюсь что-либо предсказывать насчет М. Агеева, автора "Повести с кокаином". Повесть излучает какой-то магнетизм, покоряет, захватывает. С первых же страниц в ней все было оживлено талантом".

Внимателен был Адамович и к творчеству С. Шаршуна ("впечатление настолько острое и сильное"), Л. Червинской ("безошибочный слух к фальши"), А. Штейгера ("игла, внезапно ранящая и оставляющая след в сознании").

Эпистолярные и мемуарные источники свидетельствуют о том, что Адамович, как человек и поэт, достаточно критично оценивал личные качества и творческие дарования великих современников. Но беспристрастный критик Адамович не замалчивал достоинства Бунина и Сирина.

"Бунин молодеет к зрелости. Он долго глядел на мир, долго и внимательно изображал его, – и только после этого сказал: "Что мы знаем, что мы понимаем, что мы можем?" Вероятно, сыграла роль революция, – помимо причин личных и неуловимых, конечно. Революция была для всех страшной встряской… Бунин помолодел именно ей в ответ, утверждая над временным поражением – бессмертные победы".

"Сиринская проза напоминает китайские тени: фон ровный, белый, ничем не возмущенный и не взбаламученный, а на нем в причудливейших узорах сплетаются будто бы люди, будто бы страсти, будто бы судьбы…Удивительное явление по несомненной и редкой силе таланта, по редкому сочетанию силы и опустошенности, – удивительное и странное!"

Ничуть не меньшее внимание, нежели своим товарищам по рассеянию, Адамович уделял советским авторам и самому феномену "советской литературы". И эти материалы Адамовича написаны не импрессионистической акварелью, но густой масляной краской. Вот критический взгляд переходит от европейской прозы к советской: "Из мира сложного и развитого, со множеством тонов и "обертонов", с целой сетью мельчайших схематических линий, мы как будто попадаем в другой мир, где существуют только пять или шесть обязательных, общих, цельных чувств, во всей их первобытной непосредственности, – да и то чувств, пропущенных сквозь наивнейшую политико-психологическую цензуру".

Адамович устраивает терминологическую ревизию: "Несомненно, что в формуле "социалистический реализм" первое слово приобретает гораздо больше значения, чем второе, и если между ними возникли бы какие-нибудь нелады, социализм должен всегда одержать верх над реализмом. Честнее и смелее было бы заменить "реализм" другим понятием, приблизительно так же, как искусственный шелк теперь уже не называют шелком".

Несколькими выразительными чертами Адамович обозревает короткую историю советской литературы.

"Началом была блоковская поэма "Двенадцать"…С тех пор не так уже много прожито, но пережито много. Круг все суживался, потом все мельчал, – и вот, наконец, перед нами скудные и скучные плоды словесности, окончательно "прибранной к рукам" и сведенной к более или менее искусной разработке единого, общеобязательного замысла… Почти вся пишущая Россия превратилась в какую-то канцелярию, с безмерно-серым, тягучим и мертвенным стилем".

Апофеозом советского литературного "строительства" Адамович справедливо считал события вокруг писательского съезда 1934 года, которому посвящена одна из самых ярких статей этого тома.

"Если уж говорить о рекордах, как любят говорить о них по всякому поводу в СССР, то следует признать, в эти "незабываемые дни" в колонном зале Дома Союзов были побиты все рекорды угодливости, низкопоклонничества, фальши, казенщины и унтер-офицерского энтузиазма.

…Явилась делегация московского гарнизона и, в ожидании приглашения на эстраду, выстроилась в фойе. Писатели, узнав о прибытии гостей, покинули зал и, "оглашая фойе приветственными криками, стали забрасывать красных бойцов цветами" (цитирую "Литературный Ленинград"). Представьте себе эту картину: неподвижно, в строю, стоят дюжие краснощекие молодцы, а напротив ошалелые "писатели" что-то кричат и бросают в них фиалками и розами. Сумасшедший дом!"

Надеюсь, все эти примеры хорошо демонстрируют проницательность, яркость и неповторимую интонацию критика и поэта Адамовича. Обратитесь к его литературному наследию: результат стоит затраченных усилий.