Иван Толстой: Памяти августа: Один час в архиве Свободы. Переслушивая старые пленки. Что-то такое происходит в небесной канцелярии, что не июнь, не какой-нибудь январь, а именно август вбирает в себя особую социальную энергию. Нашим соотечественникам долго напоминать нет нужды, но вот и во французской истории уходящий месяц отмечен важнейшими датами. Среди них – незабываемый день 25 августа, дата освобождения Парижа от гитлеровских захватчиков. Нынче – 70-летний юбилей. Вот как рассказывало об этом событии Радио Свобода в августе 1969-года. Передачу вела Фатима Салказанова.
Фатима Салказанова: Говорит Париж. Эту программу мы посвящаем 25-летию освобождения Парижа 25 августа 1944 года. Передача состоит из свидетельств самих участников парижского восстания, интервью нашего репортера и отрывков звукозаписей, сделанных для французского телевидения двумя журналистами — один француз Доминик Лапьер, другой американец Ларри Коллинз, авторы известной книги «Горит ли Париж?».
Диктор: Кто освободил Париж? Четверть века спустя этот вопрос разбирается на страницах французской печати. Каково было значение восстания в столице, какая из группировок движения Cопротивления руководила им? Что бы случилось, если бы население Парижа оставалось пассивным в ожидании прихода американской армии? Наконец, кому парижане обязаны тем, что главнокомандующий всеми союзными армиями генерал Эйзенхауэр решил изменить свой первоначальный план, согласно которому войска должны были Париж обойти? Было ли это сделано по требованию Де Голля, по настоянию вождей Сопротивления, как голлистов, так и коммунистов, или по совокупности всех этих причин?
И еще: почему военный комендант Парижа немецкий генерал Дитрих фон Хольтиц не выполнил приказа Гитлера взорвать Париж? Какую роль во всем этом сыграло заступничество шведского консула Рауля Нордлинга?
На все эти вопросы мы находим разные, часто противоречивые ответы, ведь освобождение Парижа даже еще не история, не совсем история.
Фатима Салказанова: Правда, очевидно, в том, что чудесное на первый взгляд спасение Парижа, тот факт, что он остался цел и невредим, есть увенчание усилий и жертв огромного числа людей за четыре года немецкой оккупации, это слияние молитв и надежд, точка скрещения разных политических направлений, сочетание героизма одних, находчивости других, стойкости третьих. Париж освободили все — союзные войска, которые высадились в Нормандии 6 июня, и те армии, которые за тысячи километров от Франции сражались за ту же идею на других фронтах. Спасли город-светоч французы и иностранцы, проживающие в стране, среди них немало русски. Отстояли его ответственные члены разных организаций Сопротивления и просто парижский люд, домохозяйки, строящие баррикады, рабочие, взбунтовавшиеся полицейские. На его площадях и улицах погибали рядом американские юноши и солдаты дивизии героя Второй мировой войны генерала Леклера. Восстание, которому предшествовали забастовки, началось 18 августа. Каждую минуту в течение этих опасных горячечных дней всеми ими без исключения руководило главным образом и прежде всего самое скромное и в то же время самое высокое чувство — чувство долга. Долга не только перед другими, но и перед самим собой, во имя человеческого достоинства.
Диктор: Утром 25 августа в Париж через Орлеанскую заставу вступает Вторая бронетанковая дивизия с генералом Леклером во главе. Американские части, покрывая ее с правого фланга, проникают в столицу по другим дорогам. Но уже вечером 24-го на улицах Парижа появились первые танки славной Второй дивизии.
Фатима Салказанова: Один из членов Сопротивления заместитель префекта полиции временного правительства Ив Бойе вспоминает.
Ив Бойе: У меня всю жизнь останется перед глазами лицо того бородача-капитана, который подошел ко мне и сказал: «Мы здесь. Для вас кончено, очередь за нами».
Фатима Салказанова: Капитан этот, первый проникнувший в восставший Париж, уроженец города Тулузы, Раймон Дрон оживленно рассказывает.
Раймон Дрон: И вот в 600 метрах примерно к югу от предместья Берни я очутился лицом к лицо с Леклером. Я получил приказ свернуть с магистрали, когда как находился уже довольно далеко, на уровне местечка Френ. Леклер меня спрашивает: «Что вы здесь делаете?». Я отвечаю: «Мой генерал, я свернул с оси». «То есть как?», - говорит Леклер. «Да, - говорю, - получил приказ свернуть». А он в ответ: «Никогда не нужно исполнять идиотские приказы». Я разъяснил ему, что из Френ можно легко проникнуть в Париж. Тогда он сказал: «Слушайте, вот что, берите все части, которые можете собрать, валяйте в Париж какой хотите дорогой, главное — добраться. И вы скажете парижанам, что дивизия прибудет в Париж завтра утром». Если память мне не изменяет, там они пересекли мост через Сену и по набережной пришли сюда к ратуше. Я посмотрел на часы, было ровно 21 час 22 минуту. В половину десятого вечера было светло, только-только смеркалось. Едва мы дошли к ратуше, мы услышали, как со всех сторон стали подниматься звуки «Марсельезы». «Марсельеза» все росла и, казалось, слилась над городом. И забили колокола.
Фатима Салказанова: Ту же «Марсельезу» услышал Ив Бойе. Ив Бойе продолжает.
Ив Бойе: Да-да, уже 25 лет. Оживления, пожалуй, было меньше, чем сегодня, было меньше машин. Я заметил одну только машину — ту, в которой я прибыл в префектуру. Накануне я получил приказ от Пароди занять префектуру на следующий день. Для меня это был действительно, как говорится, час Ч, решающий день. Ворота передо мной раскрылись как по мановению волшебной палочки и словно поглотили мой автомобиль. Это было все. Еще видны следы пуль на стене, их, правда, немного, надо сказать, их было больше после схватки. Несколько сот, какой там, несколько тысяч человек столпилось и ждало меня. Я выскочил из машины, вскочил на ее крышу и согласно полученному распоряжению объявил, что именем Французской республики занимаю здание префектуры. Разразилась «Марсельеза». Лучшего я никогда не слыхал. Небо было синим, казалось, все оживает кругом, мы почувствовали себя снова в Париже, дома. Немедленно каждый занял свой пост и тотчас же или почти тотчас началось сражение. Очень скоро немцы узнали эту новость и бросили на нас танки. Все было готово, чтобы их встретить.
Фатима Салказанова: Об этом эпизоде — занятии префектуры, подробно рассказывает нашему репортеру министр Эдгар Пизони. В те годы он был студентом на юридическом факультете. Его рассказ характерен для многих участников восстания, тех, кто не были вождями освободительного движения, но в силу обстоятельств брали на себя ответственность и инициативу. Пизони рассказывает.
Эдгар Пизони: Во-первых, я задаю себе вопрос: почему я примкнул к Сопротивлению? Я сделал это инстинктивно, я не мог примириться. И потом, я как-то пошел в Собор Парижской богоматери, в соборе я увидел немецких солдат в пилотках, и тут я понял, что оккупация - это беспорядок, а оккупанты — это не просто чужеземцы у меня в стране, это чужеземцы, которые ведут себя здесь как дома, независимо от того факта, что под угрозой была свобода человека, что оккупант убивал и ссылал. Ему не место было у меня. Так вот, потом я был арестован и бежал в самый день высадки союзников 6 июня. Меня прикомандировали к той группе Сопротивления, задание которой было занять министерство. Утром 19 августа у меня было свидание на площади Шатле, то есть совсем близко к Собору Парижской богоматери. Нас было двое или трое, и мы ждали еще одного. Когда вдруг к огромному удивлению мы увидели, что над префектурой развивается французский флаг. Я не могу передать впечатление, которое это на меня произвело. Подумайте только: над общественным зданием наш французский флаг, символ нашего сопротивления и нашего единства.
Потом мы пошли, не дожидаясь четвертого приятеля. Беспорядок там был невероятный, неописуемый и симпатичный. Захват префектуры, собственно, не был предвиден, но на самом деле он оказался очень своевременным, потому что ускорил развитие событий. Я же был во всем этом лицом скорее третьестепенным. И когда я наконец добрался до кабинета нового префекта — это был Шарль Луизе, ныне покойный, он пытался пристроить меня к какому-нибудь делу, давал мне кое-какие мелкие поручения. Потому Шарлю Луизе пришлось покинуть префектуру, у него было свидание с Пароди, главой организации Сопротивления. И уходя, он сказал мне: «Поручаю вам телефон». Он и не подозревал, что доверил мне. Не прошло и 10 минут после его ухода, как на меня посыпались телефонные звонки, стали возникать все более и более сложные проблемы.
Должен признаться, что тогда-то я и понял: человек начинается с события. Я совершенно не был подготовлен к этой роли. За эти послеобеденные часы мне пришлось ответить на множество запросов, решить много проблем. В этой массе людей, заключенных в здании префектуры, были соперничающие группировки различных тенденций, иные даже пытались завладеть префектурой, так как начальника не было, а я и не претендовал быть шефом.
После обеда мне пришлось дать маленькому отряду средства обезвредить мины на мостах, потому что ведь мосты были заминированы. Я даже сейчас с ужасом думаю о том, что могло случиться, если бы мосты эти не разминировали. Мне пришлось отвечать на телефонные звонки господина Бюсьера, бывшего префекта полиции при коллаборационном правительстве. Он все пытался вступать со мной в спор и после второго или третьего его звонка, он вызывал меня по прямому проводу, я попросил его заткнуться, ни во что не вмешиваться, и отключил его телефон, так как он мне все уши прожужжал. Еще, и это следует отметить, мне три раза настоятельно советовали покинуть префектуру полиции. Это не входило в планы. Но не могло быть и речи, чтобы мы даже под угрозой смерти спустили знамя, которое, кто — неважно, мы или другие - водрузил на префектуру.
Но самое важное происшествие за эти часы — это, бесспорно, атака, атака не такая уж серьезная, но которая произвела огромное впечатление на нас, кучку людей, вооруженных пистолетами. Я говорю об атаке префектуры полиции немцами. Мы держались молодцом и ответили на нее. Вечером нескольким ответственным участникам Сопротивления удалось проникнуть в префектуру, и нам это сослужило большую службу. В тот же вечер у нас было собрание, но еще до собрания случилось другое событие. Мне несколько раз звонили из штаба генерала фон Хольтица, именно мне лично было впервые сделано предложение на время прекратить восстание. Было часов 7-8 вечера, помню, очень долго тогда было светло, кажется, часов до 10-ти, что-то вроде этого. Предложение исходило от Генерального штаба фон Хольтица. И должен сказать, что я, честно говоря, даже не очень хорошо понимал, что это означало. Кончилось тем, что я дал свое согласие приостановить военные действия до утра, с той оговоркой, что, конечно, мое мнение может оказаться недостаточно авторитетным для других районов столицы. Вечером произошел забавный случай, ничего не значащий, но правда забавный. Нам звонили со всех сторон, спрашивали, как у нас дела. И со мной была моя сестра, которая помогала мне тогда и работает со мной и теперь. Она отвечала уже 10 или 15 раз на телефонные звонки людей, у которых были друзья в префектуре, они хотели знать, что с ними и где они. Очень часто повторялось то же имя, звали к телефону господина Эпинара. Кончилось тем, что моя сестра, которой было, пожалуй, 21 год, сухо ответила: «Вы попали не на тот режим».
И действительно, нам казалось тогда, что мы попали в другой мир, что-то изменилось.
Мне хочется напомнить о тогдашней эмоциональной напряженности, которая была в сто раз значительнее фактических военных достижений. Роль парижского восстания в освобождении Парижа была не такой большой, но оно оказало огромное влияние на моральное состояние и наше, и немцев. Нам казалось символичным, что Париж восстал, население открыло огонь по неприятелю, Париж стал хозяином своей судьбы.
Фатима Салказанова: Министр временного правительства Александр Пароди, возглавлявший в то время Национальный комитет Сопротивления и занимающий сегодня почетный пост председателя Совета города Парижа, тоже помнит о каждой пережитой им и его соратниками минуте.
Александр Пароди: Должен сказать, я почувствовал, как по спине у меня пробежала холодная дрожь. В тот день я испытал на себе, насколько правдиво это выражение. Я подумал: Париж взрывается, и мы, значит, совершили ошибку, подняв восстание слишком рано. В этот момент в небе ослепительно сверкнула молния, рисуя, как в сказках, правильный зигзаг. Оказалось, что это только гроза. Должен сказать, что я пережил момент сильного волнения. Я думаю, что это мгновение было как бы символом физически ощутимого беспокойства, которое мы все испытывали, которое я, во всяком случае, испытывал в течение всей недели освобождения Парижа, когда мы ежеминутно задавали себе вопрос: что делать — тормозить восстание или, напротив, давать ему развиваться?
Фатима Салказанова: Пульс в столице бьется учащенно. По ночам, или это только мнится, слышны шаги немецких солдат, доносятся, или это только снится, звуки немецкого пения.
(Музыка)
Фатима Салказанова: Катакомбы под площадью Данфер, те самые, где была расположена 25 лет тому назад штаб-квартира коммунистического лидера, начальника партизанских отрядов полковника Роль-Танги.
Анри Роль-Танги: С 10 по 13 августа всеобщая забастовка уже парализовала столицу. Одним словом, положение становится серьезным, положение действительно стало ухудшаться. 18 августа начались открытые бои. В ночь с 18 на 19 депутаты-коммунисты призвали к восстанию население Парижа, и наконец 19 сражение распространилось на весь город. 19 же я отдал приказ приступить к действию по всему парижскому району и получил согласие на официальную мобилизацию всех сил Сопротивления и чтобы все они были подчинены мне.
Фатима Салказанова: Другое интересное свидетельство — рассказ командующего частями FFI, Внутренние вооруженные силы Франции, Роже Галуа о том, как он через неприятельские рубежи отправился с миссией в штаб американской армии в Нормандии.
Роже Галуа: Это здесь, точно здесь, на этом месте я встретил первые отряды американцев. Часов через 8 я прибыл в штаб генерала Паттена, который принял меня около полуночи и сказал: «Я осень сожалею, но я ничего не могу сделать для вас, чтобы придти на помощь Парижу. Я следую инструкциям не давать Париж. Наша цель — покончить с войной как можно скорее, а не занимать столицы, даже если дело касается Парижа. С другой стороны, взятие Парижа повлекло бы с собой усложнение в области снабжения населения. Я Париж обхожу и ничем не могу вам помочь». Но когда я спросил, не могу ли повидать генерала Леклера перед тем, как вернуться в Париж, он ответил: «Ладно, я пошлю вас к Леклеру». Через 4 часа меня принимают в штабе генерала Брадли, после совещания старших офицеров, их было человек 30, выслушавших мой рассказ, я увидел генерала Леклера. Его вызвал специально генерал Брадли. И в тот же вечер генерал Брадли после совещания с генералом Эйзенхауэром принял решение немедленно двинуть дивизию Леклера на Париж.
Фатима Салказанова: В командование американских вооруженных сил обращались, как мы уже говорили, и многие другие, в том числе самый молодой 29-летний генерал Франции, представитель Де Голля по военным делам в оккупированном Париже, один из самых смелых и решительных лидеров Сопротивления Жак Шабан-Дельмас. Сегодня он занимает высокую должность премьер-министра Франции. За четверть века Шабан почти не изменился, только поседел, а голос тот же.
Жак Шабан-Дельмас: Конечно, и это естественно, Сопротивлению не терпелось начать действовать. Немцы со своей стороны прочно закрепились, они обладали значительным оборудованием, в частности, разрушительными средствами, а мы все еще не знали, произошло ли изменение в планах союзников. У нас было полное основание предполагать, и в этот день это еще соответствовало действительности, что планы эти не изменились. Вот телеграмма, которую я отправил в Лондон, она была передана с подпольной радиостанции: «Нашел положение в Париже весьма напряженным. Забастовка полиции, почты, железнодорожников с растущей тенденцией к всеобщей забастовке. Все предварительные условия для восстания реализованы. Достаточно случайного местного инцидента, спровоцированного врагом или группой нетерпеливых сопротивленцев, чтобы вызвать серьезные беспорядки и кровавую расправу, на которую немцы как будто решились и для которой стянули нужные силы. Положение беспрерывно ухудшается, полное прекращение коммунального обслуживания, нет газа, электричество полтора часа в день, некоторые кварталы лишены воды, продовольственное снабжение катастрофично. Необходимо ваше вмешательство, чтобы союзники немедленно заняли Париж. Официально уведомить об этом население точно и ясно через Би-би-си, чтобы не повторилась варшавская катастрофа». Таков текст телеграммы, направленной мною в тот день генералу Кеннигу. Было очевидно, и это мы знали по печальному примеру Варшавы, что недостаточно было освободить Париж, надо было так же спасти его.
Фатима Салказанова: 25 августа 1944 года Париж спасен. Кто его спас? Вспоминаются стихи Арагона «Роза и резеда» о том, как в борьбе погибали все, тот, кто верил в Бога и тот, кто не верил в него. Здесь стоит привести трогательные свидетельства еще одного человека — капитана пожарной команды.
- 13 июня 1940 года, когда я был капитаном, на мою долю выпало мучительное задание подняться на Эйфелеву башню и спустить с нее флаг. Правда, я тогда же поклялся про себя, что водворю на место французский флаг, как только наша страна будет освобождена. И 25 августа, пока шла борьба на улицах Парижа, я взобрался на башню с флагом. Он был смастерен из простынь, окрашенных более или менее удачно. И я не могу без волнения вспоминать эти часы — это меня лично трогает.
Фатима Салказанова: Лично трогают воспоминания той поры многих. Бывший шеф французского Сопротивления Александр Пароди с глубоким волнением говорит.
Александр Пароди: Все, за что мы боролись, вдруг свершилось и стало осмысленным. А потом шествие вниз по Елисейским полям вслед за генералом де Голлем. Да, я думаю, это был один из тех моментов самых воодушевляющих, который человек вообще способен пережить. Мы здесь у себя в Париже, который восстал и добился освобождения собственными руками. Нет, мы не станем скрывать это глубокое и священное волнение. Есть минуты, превосходящие по значению бедную жизнь каждого из нас.
Фатима Салказанова: В заключение нашей программы, посвященной 25-летию со дня освобождения Парижа, слушайте «Песню французских партизан», но перед этим несколько слов об истории этой песни. Сначала во время Второй мировой войны была только мелодия, она служила позывным сигналом французской подпольной радиостанции «Радио Родина», ее насвистывал в то время актер Клод Дофэн.
(Насвистывает)
Фатима Салказанова: Потом два французских писателя, ныне академики Морис Дрюон и Жозеф Киссель написали слова на эту мелодию. Вот эта песня в исполнении Ив Монтана.
(Песня)
Иван Толстой: Программа 69-го года, посвященная освобождению Парижа, 25-летний юбилей. Вела передачу из парижской студии Фатима Салказанова. Со времени выхода той парижской программы прошло почти сорок лет, и вот, переслушав тогда эту пленку, мне захотелось дополнить рассказа Фатимы Салказановой. Ведь она не назвала имя автора мелодии. Не слов, а именно мелодии. И в 2006 году в наш эфир пошла такая передача, привожу фрагмент.
(Свист)
Иван Толстой: Этот свист – не просто свист... Это позывные подпольной французской радиостанции «Радио Родина», действовавшей во время нацистской оккупации. Мелодию насвистывает актер Клод Дофэн.
Какое отношение всё это имеет к героине нашей программы, к Анне Марли? Самое прямое отношение. Но – обо всем по порядку.
Из мемуарной книги «Время и встречи»
Диктор: «Грянула война. Опять все в жизни полетело кувырком. Многие русские пошли служить во французскую армию, другие покинули Париж. Осиротел наш Медон. Затемнение и бомбежки, исчезли продукты, стало страшно и неуютно. А, может быть, такие испытания нам и даются, чтобы духовно окрепнуть, оздоровиться. Рассталась я с мамой на 4 года. Выйдя замуж за голландского дипломата, в феврале 41-го года я оказалась в Лондоне.
Блиц! Немцы всей мощью атакуют, бомбят Англию. Моя личная жизнь тоже потерпела крах. Встречаю подругу по сцене Мики Иверию. Работаем в столовой пожарных. Было страшно после бомбежки прибирать разрушенные помещения, поднимать раненых и убитых, а хуже всего - куски разорванных тел. А делаешь то, что нужно. Война есть война. Откуда только брались силы? Началась иная жизнь, иные песни стали рождаться во мне: «Мужество», «Париж будет нашим», «Будущее принадлежит тебе». И, вдруг - весть о нападении Германии на Россию. Все русское всколыхнулось во мне, загорелась душа. Песня «Марш партизан» сочинилась молниеносно, с отстукивания на закрытых струнах маршевого ритма и русских слов:
От леса до леса дорога идет
вдоль обрыва,
А там высоко где-то месяц плывет
Торопливо...
(Песня)
Судьба и эта песня свели меня с молодыми журналистами Жозефом Кесселем и Морисом Дрюоном - будущими академиками. Они загорелись этой песней и написали для нее французские слова. Читаю в письме Мориса Дрюона, написанным мне в Англию в 1943 году. «Дорогая Анна, будьте любезны написать адвокату Паркеру Ваше подтверждение, что Вы согласны поделить авторские права между нами, а также подтвердите Ваше согласие на ее название «Песнь партизан». Надеюсь увидеть Вас, если только крылья славы согласятся приземлить Вас в Лондоне. Целую Вас, дорогой мой коллега».
Бумага пожелтела, поблекли чернила, а перед глазами облик молодого русого офицера в форме кавалерии Сомюра – престижной военной школы под Парижем. Он смотрит на меня голубыми глазами, и его и моя молодость улыбаются друг другу. У него своя жизнь, у меня - своя. А песня соединила нас навсегда. С ней мы вошли в историю Сопротивления, в историю Франции.
(Звучит «Песня партизан» по-французски )
Диктор: Опыт говорит, что порой опасно отлучаться далеко от гнезда, оставляя на произвол судьбы свое детище. Я покинула Францию сразу после войны, отправившись в мировое турне. А «Партизанская песня», ставшая гимном подпольного движения, приобретала все более широко славу. Ходили всякие легенды о том, кто ее создал и когда. Знали только, что авторами слов были Жозеф Кессель и его племянник Морис Дрюон. Мое имя не упоминалось вовсе. Потом вышла моя биографическая книга, и факты встали на место. «Партизанскую песню» сочинила русская девушка, ей же принадлежат первоначальные русские слова, как свидетельство любви Анны Марли к своей Родине - к России.
Иван Толстой: Участник борьбы за освобождение Франции, воин армии де Голля Николай Васильевич Вырубов лично Анну Марли не знал, но он – свидетель того времени, когда дух ее песен был не менее важен, чем воинская поддержка с оружием в руках.
Николай Вырубов: Она написала эту мелодию, и эта мелодия во Франции стала чем-то вроде гимна Сопротивления. Но во время войны, и во время Сопротивления это была песня, и эта песня ничего общего не имеет с каким-то маршем для военных, полковыми маршами, которые возбуждали храбрость солдат идти в бой. Эта мелодия настолько проста… Никто во время Сопротивления не знал слов, ее просто подсвистывали. Это как-то духовно подбодряло людей. В общем, это что-то вроде как у верующих людей, которые молились, говоря подсвистывать эту мелодию. Мотив песни Анны Марли - он индивидуальный, обращается к человеку, она, как русский человек, хотела что-то сделать для России. Такая мелодия никогда не смогла бы привиться в России. Потому что в России патриотизм был коллективный, народный. Это была коллективная цель борьбы за освобождение Родины. Но это подошло во Франции. Потому что во Франции люди индивидуально боролись. Участники Сопротивления участвовали по своему личному, самостоятельному решению. Каждый человек шел по своей доброй воле, а не потому, что кто-то призывал.
Иван Толстой: Размышлял - по телефону из Парижа – участник освобождения Франции, кавалер Ордена Почетного легиона Николай Васильевич Вырубов.
Программа об Анне Марли 2006 года. Теперь перенесемся в август 1974-го. Первое выступление Александра Галича в нашей парижской студии. Александр Аркадьевич вскоре отправится в Скандинавию, его пригласил в Осло норвежский король. Перед отлетом – песня с комментарием. Она пошла в эфир в августе 1974.
Александр Галич: Сейчас август месяц, тот самый август, которого так боялась, который так не любила по словам людей, близко ее знавших, Анна Андреевна Ахматова, великий русский поэт. У Анны Андреевны были, конечно, основания, все основания, чтобы не любить и бояться этого месяца. В августе был расстрелян Николай Гумилев на станции Бернгардовка под Петроградом. В августе месяце был арестован сын Анны Андреевны Ахматовой и Гумилева Лев. В августе месяце вышли известные постановления ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград», в которых были ошельмованы, вывалены в грязи великие русские писатели Анна Ахматова и Михаил Зощенко. Я начал писать эту песню и никак не мог ее закончить — у меня не было финала, я не знал, чем ее закончить, пока судьба не подсказала мне решение финальных строф. Это было в августе 1968 года, в том августе, который Анна Андреевна Ахматова уже не видела, в том августе, когда советские танки прокатились по улицам Праги. Тогда я наконец дописал эту песню. И вот теперь я вам ее спою именно в эти августовские дни. А песня так и называется «Снова август». Эпиграф у песни: «А так как мне бумаги не хватило, я на твоем пишу черновике».
(Песня)
Александр Галич: Еще одно коротенькое стихотворение хотел бы вам прочесть, друзья мои, посвященное тоже Анне Андреевне Ахматовой. Дело в том, что в 1951 году Анна Андреевна, очень тревожась за судьбу сына, решительно не зная, как ему помочь, а он находился тогда в лагере, написала ужасные стихи. Это стихи, в которых великому русскому поэту просто изменило даже чувство слова, не давалось слово, оно крошилось, как мел в руках. Она просила их не печатать, но их все-таки напечатали. И многих людей, любящих Анну Андреевну, мучили эти стихи, они мучили и меня. Я решил как-то написать об этих стихах, чтобы как бы понять, чтобы я сам понял, постараться самому понять, что же, почему же они были написаны, эти ужасные, повторяю, стихи. Вот строфа для примера:
И благодарного народа
Вождь слышит голос: «Мы пришли
Сказать, - где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»
Ужасно произносить под этими строчками имя Анна Ахматова из цикла «Слава миру», 1951 год.
Ей страшно. И душно. И хочется лечь.
Ей с каждой секундой ясней,
Что это не совесть, а русская речь
Сегодня глумится над Ней!
И все-таки надо писать эпилог,
Хоть ломит от боли висок,
Хоть каждая строчка, и слово,и слог
Скрипят на зубах, как песок.
...Скрипели слова, как песок на зубах,
И вдруг - расплывались в пятно.
Белели слова, как предсмертных рубах
Белеет во мгле полотно.
...По белому снегу вели на расстрел
Над берегом белой реки.
И сын Ее вслед уходившей смотрел
И ждал - этой самой строки!
Торчала строка, как сухое жнивье,
Шуршала опавшей листвой.
Но Ангел стоял за плечом у Неё,
И скорбно кивал головой.
Иван Толстой: Александр Галич, первая запись в парижской студии Свободы, 19-е августа 74 года. И в завершение августовской подборки – выступление поэта и критика Георгия Адамовича. Хочу обратить внимание слушателей – это единственная запись Адамовича, где Георгий Викторович не читает свой текст, а отвечает на вопросы нашего редактора, не чтение, а живой разговор. Отсюда и запинки в речи, именно этим старая пленка и драгоценна. Август 1959-го.
Диктор: Сегодня начинаем беседы о русской зарубежной литературе с русским зарубежным поэтом и литературным критиком Георгием Викторовичем Адамовичем. Русскую зарубежную литературу, говорит Георгий Адамович, создали русские писатели, покинувшие Россию после революции, вернее, после захвата власти большевиками. Многие из этих писателей попали за границу, уже завоевав себе имя на родине. Но все же, продолжает Георгий Адамович, полный расцвет их творчества произошел за рубежом. Бунин, например, считал, что лучшее, что написал он, он написал после революции. Вот тут сотрудник радиостанции спросил Георгия Адамовича:
Редактор: То есть здесь в эмиграции?
Георгий Адамович: Здесь в эмиграции. Он утверждал, что его лучшие книги написаны в эмиграции. Он не любил своих прежних книг, в частности, знаменитую «Деревню», о которой говорил: «Я это написал слишком густо». Я видел его когда-то с книгой в руках, он говорил: «Сколько бы тут вычеркнул!». Мережковский тоже был еще сравнительно не старым человеком.
Редактор: Но Мережковский, его трилогия знаменитая вышла еще до революции, задолго до революции.
Георгий Адамович: Да, но ведь Мережковский в сущности, хотя он может быть с этим бы не согласился, он не был художником, он был писателем-эссеистом, полу-философом, полу-историком. Мне кажется, его исторические романы не самое важное, что он написал. Он придавал большее значение таким исследованиям, как «Иисус неизвестный», книги о Наполеоне, книги об Атлантиде, все то, что написано уже в эмиграции. Он считал это наиболее важным.
Редактор: Чем прославился Борис Зайцев до революции, в бытность еще в России?
Георгий Адамович: Я думаю, ваше слово «прославился» к Борису Зайцеву дореволюционному может быть не совсем подходит. Борис Зайцев начал писать, если мне память не изменяет, в 1901 году, и Чехов на него обратил внимание. До революции он в первых рядах русской литературы не был, это был талантливый писатель, но такого большого положения, мне кажется, он не занимал. А в эмиграции он, особенно теперь — это единственный из писателей старшего поколения, оставшийся в живых, он, конечно, можно сказать, прославился. Но это тоже случилось во второй половине жизни.
Редактор: Так что он нем можно сказать то же, что вы сказали о Бунине, что лучшие и значительные написаны в эмиграции?
Георгий Адамович: Чтобы быть честным, я от Зайцева этого не слышал, от Бунина я слышал это много раз. В частности, он придавал наибольшее значение своему последнему сборнику «Темные аллеи», считал, что это лучшая его книга. Зайцев, не знаю его мнение, не слышал никогда, но думаю, что тоже. Даже по возрасту, сейчас Зайцеву 76-77 лет, значит ему было 35 лет, когда революция произошла. Конечно, лучшее написано потом.
Редактор: Георгий Викторович, а вы согласны с такой оценкой «Темных аллей»?
Георгий Адамович: Не совсем. Вы знаете, Бунина упрекали за «Темные аллеи» в том, что там слишком вольные в смысле любовных отношений темы. Он всегда сердился и говорил: «Любовь — это самое таинственное, самое важное, что есть в жизни. Вот это влечение молодого человека к женщине, женщины к мужчине. А меня упрекают, что я пишу какие-то скабрезные анекдоты». Он всегда приходил в ярость, когда ему это говорили. Я думаю, что все-таки в книге, которая написана глубоким стариком, ему было около 80 лет, чувствуется некоторый упадок, некоторая усталость, хотя эта книга написана в стилистическом отношении превосходно.
Редактор: Но, мне кажется, примерно та же тема в произведении «Митина любовь» не вызывает такого отрицательного отношения у многих критиков, читателей.
Георгий Адамович: Потому что в «Митиной любви» нет таких подробностей чисто физиологических и физических, как есть в «Темных аллеях».
Редактор: Теперь вторая тема — это писатели, начавшие писать уже в эмигрантские годы, вне России.
Георгий Адамович: Да, в частности, есть писатель, который недавно скончался в Ницце, года два назад, Алданов, которого совсем мало знают, я думаю, вне зарубежных кругов. Это писатель чрезвычайно интересный. Он начал писать, правда, до революции, в 1914 или 1915 году вышла его книга о Ромене Ролане и Толстом. И что-то еще он написал, еще будучи в России, в 1917 году. А потом все его романы написаны уже за рубежом. Он написал очень много, имел очень большое значение в зарубежной литературе. Писатель, о котором, конечно, стоит поговорить. Вспомнив Алданова, я хочу сказать: если я буду говорить о зарубежной литературе, то я хотел бы подчеркнуть, что хотя это настоящая литература и много выдающихся произведений, хороших и интереснейших книг, чрезвычайно талантливых здесь написано, все-таки не надо преувеличивать. Это то, что здесь стали называть конец Серебряного века русской литературы. Золотой век, конечно, в прошлом. Я что вспомнил в связи с Алдановым, потому что Алданов когда-то сказал в присутствии Бунина: «Великая русская литература началась с Пушкина и кончилась на «Хаджи-Мурате». То есть на последней большой вещи Толстого. И Бунин нисколько не возмутился, хотя это был человек, который знал себе цену и никакой излишней преувеличенной скромностью он не страдал, но он сразу согласился. Кстати, еще хочу сказать по поводу этой великой русской литературы, начавшейся с Пушкина и кончившейся с Толстым. Знаменитый французский поэт Поль Валери, который, может быть, крупнейший французский поэт нашего века, сказал, что в мировой истории было три чуда — Афины, итальянское Возрождение и русский XIX век. Причем, это человек, не знавший русского языка, но с необычайным чутьем. И по-видимому, он почувствовал в этом русском XIX веке, конечно, он говорил о литературе, какое-то чудо, которое поразило весь мир.
Редактор: Георгий Викторович, возвращаясь к Алданову, в основном ведь это написаны им исторические романы.
Георгий Адамович: Да, он написал четыре романа, которые начинаются с «Девятого Термидора» - это Французская революция, кончается «Святая Елена, маленький остров», 1921 год, смерть Наполеона — это исторические. После этого он написал романы, которые начинаются до революции и кончаются после революции. Его лучшие романы два, по-моему, это «Истоки», конец 70-х — начало 80-х годов, и самый последний посмертный роман «Самоубийство», который вышел год тому назад, очень интересный, по-моему, один из самых удачных его романов. Алданов мне всегда кажется самым вежливым, самым любезным писателем к читателю, потому что он все время занимает чем-то читателя. Алданов всегда что-то сообщает, то какой-то исторический анекдот, то какую-то необычайную мысль, то какую-то характеристику человека, который вызывает интерес.
Редактор: Можно было бы после Алданова назвать вторым из этой группы писателей, ставших известными уже в зарубежье, Сирина-Набокова.
Георгий Адамович: Да, конечно. О Сирине-Набокове надо было бы поговорить довольно обстоятельно. Это писатель, который свою родословную ведет от Гоголя. Я думаю, не будет преувеличением сказать, что это может быть самый даровитый современный русский писатель. В словесном отношении, в смысле словесного блеска, словесной находчивости, какой-то безошибочности словесной это удивительное дарование.
Редактор: Но говоря о месте Сирина в русской литературе, вы имеете в виду и советскую так называемую литературу?
Георгий Адамович: Да, конечно. Когда я говорю «русская литература», я отбрасываю политические перегородки. Когда я говорю, что Набоков есть самое большое словесное и художественное дарование в русской литературе, я не исключаю советскую литературу. Я думаю, что когда-нибудь будет признано, что это был самый даровитый современный писатель, пишущий на русском языке.
Диктор: Мы передавали первую беседу о русской зарубежной литературе с русским зарубежным поэтом и критиком Георгием Викторовичем Адамовичем. Следующая беседа — через неделю в это же время.
Иван Толстой: Прошла неделя, но живой беседы больше не получилось. Адамович стал записывать текст на бумаге. Получалось глаже, но живое дыхание исчезало.
На этом мы заканчиваем программу Памяти августа: Один час в архиве Свободы. Переслушивая старые радийные пленки.
