Затаив дыхание, театральный Нью-Йорк ждет самой грандиозной премьеры за последние четверть века. Трепет внушает сама арифметика постановки. Она обойдется театру Центра Линкольна (Lincoln Center for the Performing Art) в семь с половиной миллионов долларов. И это не так дорого, если учесть, что драматургическая трилогия Тома Стоппарда (Tom Stoppard) покрывает 35 лет русской интеллектуальной истории. В спектакле примeт участие более сорока актеров, которые поделят между собой семьдесят ролей и разучат бесчисленные монологи, в которых обсуждаются идеи Гегеля, Шеллинга и Канта. Но, конечно, больше всего в пьесе русских реалий и русских персонажей — Герцен, Бакунин, Тургенев, Огарев. Стремясь подготовить город к такому непростому зрелищу, наши ведущие журналы, начиная, конечно, с «Ньюйоркера» (The New Yorker), объясняют будущим зрителям идейно-исторический контекст пьесы, без которого мало кто решится смотреть этот спектакль. Решив, что и для российской аудитории, изрядно забывшей главных героев Стоппарда, такой разговор будет небесполезным, я пригласил к нему обозревателя Радио Свобода, философа Бориса Михайловича Парамонова.

— Вы знаете, Александр Александрович, конечно, «Берег утопии» ставится не только в Нью-Йорке, но и в Москве, и премьера назначена также на весну следующего года. И вот что совершенно поразительно: в материалах русского интернета по этому поводу я был буквально шокирован тем, как поначалу отнеслись к теме трилогии Стоппарда русские реципиенты. Было сказано нечто вроде того, что это никому не интересная древность, что Белинский и Герцен — скука и прочие позорные вещи. Стоппарду пришлось объяснять потомкам Герцена, что его репутацию испортил Ленин, что Герцен — это гениальный писатель и выдающийся мыслитель. Да и вообще так называемые «идеалисты сороковых годов» — самые культурные люди в русской истории; разве что к началу XX века был достигнут сходный уровень культурного и эстетического развития.
Я пока не знаю, что будет в спектакле по Стоппарду. Известно, что он умеет писать по-разному: и в стиле Бекетта, и голливудские сценарии. Но в американской статье по поводу предстоящей нью-йоркской премьеры я прочел, что среди персонажей пьесы — не только Белинский с Герценом и Огаревым, но и кот, курящий сигару. Кот этот, конечно, из Булгакова, и я не знаю, как можно фантастические гротески «Мастера и Маргариты» ввести в контекст русских культурных споров девятнадцатого века.

— Знаете, Борис Михайлович, Стоппард прекрасно знает русскую литературу, и никакие анахронизмы его не остановят.
— Да, конечно, я читал где-то, что он провел пять лет, изучая материалы этой эпохи. За пять лет можно понять, что говорили Герцен и Белинский. Я хочу только подчеркнуть, что тематика Стоппарда исключительно интересна. И я предполагаю, какой элемент из жизни этих блестящих русских людей Стоппард использовал для придания своей пьесе некоей иррациональности.
В той статье из New York Times, что я упоминал, писалось, что самым трудным для Стоппарда было научить американцев правильно произносить слово «Премухино». Это название усадьбы Бакуниных, бывшей летним приютом всех друзей Мишеля, то есть Михаила Бакунина. Это была компания ранних русских гегельянцев. Понятно, что читали Гегеля и Фихте, но ведь молодые люди еще и влюблялись. Влюблялись они все исключительно — и Белинский, и Станкевич, и прочие — в многочисленных сестер Мишеля, во всех этих Любинек, Варинек и Таничек (эти имена раньше писались через «и»). Мишель и сам с сестрами активно переписывался. Главная тема этих писем — отговаривание сестер от выхода замуж. И не за друзей своих — там любовь была, что называется, идеальной, а от вполне реальных претендентов на руку. Одной сестре он писал: как ты можешь думать о Дьякове, когда этот человек не умеет отличить абсолютный дух от картошки?

— В духе времени. Помните, как Белинский обижался, что его зовут обедать, когда еще не решен вопрос о бессмертии души.
— Вот именно этот комический элемент, нами сейчас остро чувствуемый, надо думать, дал современному человеку Стоппарду много материала для всяческих гротесков. Есть работа об этой так называемой Премухинской идиллии у весьма неожиданного автора — Милюкова. Это характеристика психологии людей сороковых годов, но работа не очень интересная и любопытная больше собранным материалом, чем анализом. В общем, подчеркнуто, что этими людьми владел искусственно нагнетаемый романтический экстаз. Когда появились в печати письма Бакунина, уже обо всем можно было судить из первых рук. И вот тогда понимаешь, что знаменитый в русской литературе образ лишнего человека имел источником именно такого рода идиллии. Да ведь известно, что тургеневский Рудин — вроде как Бакунин, но смягченный, конечно, не такой гротескный, как реальный Мишель.

— Мы привыкли считать лишних людей бесплодными в социальной, а не интимной сфере.
— И зря! Родовая черта этих лишних людей — не их неспособность к действию в условиях пресловутого николаевского царствования, а их бессилие перед женщиной. Между прочим, это по-своему понял Чернышевский в статье «Русский человек на рандеву» о повести Тургенева «Ася»: он сделал вот эту мужскую робость метафорой русского либерализма. При этом сам Чернышевский отнюдь не был сексуальным гигантом, а несчастным мужем распутной жены. Догадаться, отчего она распутничала, не представляется трудным.
Но матрица лишнего человека, конечно, Бакунин, которого почти открыто называли скопцом. Именно по этой причине произошла знаменитая драка Бакунина с Катковым, причем Катков побил гиганта Бакунина. Мишель сплетничал о романе Каткова с женой Огарева. И вот тут начинается, так сказать, второй акт трилогии.

— Стоппард не мог пройти мимо всех этих любовных сложностей, потому что без них не было бы драмы, зрелища. Во всех его пьесах, включая те, где решаются чисто философские, говоря точнее — гносеологические проблемы, вроде головоломной пьесы «Прыгуны», обязательно присутствует роковые дамы, часто, как в тех же «Прыгунах» — обнаженные.
— И тут тема Герцена—Огарева даже интереснее всего, что связано с Бакуниным в эротическом плане. Не сомневаюсь, что в основе герценовских сцен у Стоппарда лежит пресловутая душевная драма Герцена. Это еще одна архетипическая ситуация русской литературы: любовь втроем. Огарев, как и Бакунин, был импотентом. Он дважды был женат, у жен его детей не было, и обе они с ним разошлись, и у обеих сразу же появились дети. Причем у второй жены дети были — от Герцена, лучшего друга. Вообще Огарев был человек неинтересный, о нем и помнят-то исключительно из-за Герцена. Потом Огарев сошелся с какой-то пьющей английской проституткой; не думаю, что эти отношения были чем-то действенным.
Но это было уже после того, как Герцен овдовел. Упомянутая же душевная драма произошла раньше, и это был европейский скандал, причем огласку дела произвел сам Герцен. У его Натали́ случился роман с немецким поэтом Гервегом. Было много перипетий, читайте об этом в «Былом и думах» (рекомендую нынешним русским, это много интереснее книг О.Робски); в общем, Герцен обратился, как он это назвал, «к суду европейской демократии», чтобы разобраться с Гервегом. Он всех поставил, конечно, в неловкое положение.

— Стоппард, собственно, всегда любит связывать сюжеты экстравагантным сексуальным узлом, как он это сделал в своей викторианской драме «Изобретение любви». Но интересуют его не приключения очередного треугольника (или квадрата), а интерпретация любовных отношений в большом культурном контексте. Он, за что его не устают упрекать критики, все-таки головной автор. И любовь в пьесах Стоппарда — социальная и интеллектуальная метафора.
— Несомненно, Стоппард — интеллектуальный автор. И не трудно догадаться, как может интерпретировать все эти сюжеты современный западный писатель, знающий, например, Герберта Маркузе. Связать революционную мысль и действие с сексуальными проблемами — это очень интересно, это именно современно. Социальные измерения пола — это же наисовременнейшая тема, пол перестал быть интимным, частным делом, сделался темой общественного дискурса. Вспомним, например, нынешние разговоры о правах гомосексуалистов. Разговоры о том, что социализм предполагает обобществление жен, не на пустом месте возникли. И как эта тема всплыла потом у русской элиты в начале XX века, например у Вячеслава Иванова: любовь как коллективная активность. Коллонтай пресловутая с ее любовью пчел трудовых — это грубая копия Вячеслава Иванова.
Конечно, Стоппард взял все эти темы и, надо полагать, решил их как-то по-западному. Но для русского это, прежде всего, тематика женственной расслабленности русского человека — культурного человека, естественно, либерала, — неспособности его к активному овладению бытием.
Русское племя пошло от Ленина, а не от Герцена с Огаревым и Бакуниным. Дети Герцена все укоренились на Западе.
Утешение одно: нынешняя российская молодежь потеряла интерес не только к Герцену с Бакуниным, но и к Ленину. Будем ждать дальнейших мутаций русского человека.