Василий Гроссман. Добро вам! (Из путевых заметок) Рассказы /Предисл. Л. Аннинского. – М.: Текст, 2018.

"Маленький великан гонит воду вверх по горной круче, и эта вода рождает из камня пшеницу и виноград, он рушит горную воду в долины и высекает из воды огонь электричества. Маленький великан оживляет мертвый камень, и тот становится живым кристаллом, он обращает рудные комья в звенящую медь… Но маленький великан не только трудится, он любит выпить и закусить. Он пьет и закусывает, а выпивши, он пляшет, шумит и поет песни". Что бы ни писал Василий Гроссман (1905–1964) – масштабную эпопею, короткий рассказ или беглый очерк, – героем его сочинений неизменно был советский народ. И не всегда Гроссман выводил возвышенный панегирик в стиле Вергилия (см. 6-ю Песнь "Энеиды"), порою ему удавалось обойти цензурные рогатки и упомянуть о "единой форме советского трудового народа – ватниках серых и черных". Гроссман вновь и вновь писал портрет тела и, главным образом, души советского человека при социализме. А к советскому народу относились и беременный комиссар Клавдия ("В городе Бердичеве", по которому Александр Аскольдов (1932–2018) поставил знаменитый фильм), и испеченный в костре Гражданской войны младенец, и старики – провинциальные интеллигенты, погибшие при Холокосте ("Старый учитель"), и макабрические дети глухого сторожа Арутюна ("Добро вам!"), и номенклатурные мещане ("В Кисловодске", "В большом кольце"), и приемная дочь кровавого наркома Ежова ("Мама"), и даже бездомная собака Пеструшка ("Собака"), и, разумеется, пожилой писатель – alter ego Гроссмана ("Добро вам!").

Советский народ, в целом, готов жертвовать собой – "умереть на грязном полу грязной теплушки, сохраняя чувство своего человеческого достоинства"; но часто пасует перед всякой властью, "оставаясь самим собой"; ворчит, но примиряется с социальным неравенством: "В нашем доме холодильники, хвойные ванны и гибкие души, а кругом эти избы с клопами, бараки, холодные уборные, колодец с журавлем". Жизнь советского народа всегда на зыбкой границе между войной и миром, потому в сознании комиссара Вавиловой сварливый командарм смешивается с акушеркой Розалией. Советский народ, точно сложное блюдо из многих ингредиентов, составляют большие и малые нации – гордые и обиженные; и Гроссман равно осуждает как узколобый национализм малых, так и расистские идеологии больших: "Национальная свобода может торжествовать лишь в одной форме – в торжестве человеческой свободы".

До торжества этого ох как далеко, и пока что советский народ преисполнен фаталистического оптимизма: "Новости из лагеря, как всегда, были хорошие, я давно заметил, что новости из лагеря всегда хорошие, плохих не бывает". В конечном итоге, советский народ ставил инстинкты впереди рассудка, и судьба его находилась в руках хозяев, на которых взирал он глазами собаки, побывавшей в космосе, – "туманными, непроницаемыми глазами убогого существа с помутившимся разумом и покорным любящим сердцем".

О "феномене Хозяина" Гроссман размышляет в главе о гигантском памятнике Сталину (78 метров с постаментом) из армянских очерков, которую не пропустила цензура. Автор смотрит праздничный салют в честь очередной годовщины Октября: "Десятки артиллерийских орудий стояли полукругом у подножия монумента… Казалось, генералиссимус в последний раз командовал своей артиллерией – мрак раскалывался грохотом и огнем, сотни солдат суетились у орудий, и вновь тишина и мрак, и опять слышались слова команды, и вдруг из горной тьмы выступал бронзовый бог в шинели. Нет, нет, нельзя уже отнять от него того, что принадлежит ему, – он, он, совершивший множество бесчеловечных злодейств, безжалостный строитель, руководитель великого и грозного государства".

Вернусь к сравнению советского народа с дворнягой Пеструшкой. Дело в том, что печальные судьбы животных, соприкоснувшихся с человеческим обществом, вне всякого сомнения, волновали Гроссмана, который усматривал в них аллегорию советского бытия. Овечьи профили напоминают Гроссману человеческие – "еврейский, армянский, таинственный, равнодушный, неумный". И в самом себе писатель тоже искал и находил сходство с животными: "Ты меня посмешила и попугала пожеланием мне быть овечкой. Худо барашкам в Армении – столько их тут режут! Столько я видел содранных кровавых овечьих шкур, отрубленных голов, распотрошенных барашков, что не дай бог стать овцой. Уж пожелай мне быть ишаком – его не едят, а только бьют, притом он упрям и может тянуть тяжело в гору – все это нужно русскому писателю". (Письмо В. Гроссмана Е. Заболоцкой, 29 ноября 1961 г.) В тех же армянских очерках Гроссман приводил рассказ жертвы репрессий Саркисьяна (тоже купированный цензурой), который вспоминал, что для подсчета заключенных в битком набитой камере охрана вызывала старого чабана с феноменальной способностью: "Конечно, это было смешно – подсчет пастухом стада профессоров, писателей, врачей, артистов". Быть может, символом советского общества Гроссману показался ереванский зоопарк: “Звери смотрят из клеток на дикую гору, в обломках скал, осыпях, колючках, – и от этого им не легче, а тоскливей, тяжелей. Животные очень беспокойные – многие кричат, зовут”. (Письмо Гроссмана Е. Заболоцкой, 7 декабря 1961 г.).

Пожалуй, эта черта в творчестве роднит Гроссмана с Д.Оруэллом, автором знаменитого бестиария "Скотный двор". Нынешний сборник Гроссмана составлен из рассказов и очерков 1930–60-х гг. и органично вписывается в культурный контекст того времени. Без сомнения, читатель оценит интенсивность диалога Гроссмана с предшественниками и современниками. Армянские его очерки нельзя не сравнить с эссе Мандельштама (и Гроссман его вспоминает), а возвышенную риторику "Старого учителя" – со строками Льва Толстого. "Физиологические" происшествия с пожилым писателем в Армении генетически связаны с описанием дня Леопольда Блума; многоцветное белье в ереванских дворах – с желтыми пеленками Наташи Ростовой; паника героя, случайно оказавшегося на заброшенной окраине города, сродни беспокойству кафкианских персонажей. Сикстинская Мадонна из очерка Гроссмана, которая сопутствовала советским людям в сталинских и гитлеровских застенках, в редкой радости и частых бедах, напоминает "Богоматерь пленных", что Константы Галчинский встретил в лагере Альтенграбов в 1944 г.:

Я знаю, как нестерпимо, и я неразлучно с вами,
я след ваш на снежной хляби и раннее утро в зоне.
И всем, кто молчит и терпит со стиснутыми зубами,
на плечи, как дождь на травы, ложатся мои ладони.
Я ухожу, до встречи. Спешу я к угнанным женам.
Им легкие сны навею о днях, когда все вернется,
о розовых распашонках, о городе несожженном.
И зацвету калиной над теми, кто не проснется. (Перевод А. Гелескула.)

Почти половину сборника занимают армянские очерки Гроссмана – "Добро вам!" (1962–63). В Армении он был в ноябре – декабре 1961 г., вскоре после трагического ареста и заключения своего главного труда – "Жизни и судьбы". Гроссман переводил с подстрочника соцреалистическую книгу Р. Кочара "Дети большого дома", попутно писал и свои путевые заметки. Сейчас легко можно сравнить посмертное издание 1967 г. с полной версией автора, чтобы оценить, насколько цензура изуродовала сочинение, – отброшены страницы и целые главы: о памятнике Сталину, размышления о диктаторе, о национализме, о собственных – писательских и человеческих – невзгодах, о преступниках и жертвах режима. Интересно также сопоставить армянские впечатления Гроссмана в очерках "Добро вам!" и частной переписке, чтобы понять свойства авторской самоцензуры и писательской стратегии: в переписке он лаконичнее и драматичнее, а в очерках больше прибегает к риторике, чтобы заретушировать драматизм. И в каждой строчке, написанной Гроссманом, вне зависимости от того, писал ли он для одного читателя или для многих, есть свойство, навсегда соединившее его с великой традицией: "Как любили Россию Гоголь, Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов, Тургенев – но сколько боли в их любви…"

Автор благодарит Ильдара Галеева за помощь