Ссылки для упрощенного доступа

Мирно спящий Мандельштам: Новая книга о поэте


Иван Толстой: Сан-францисское издательство "Аквилон" выпустило "филологический сборник" "Мандельштам-читатель. Читатели Мандельштама". Редакторы – Олег Лекманов и Андрей Устинов. Среди авторов тематического корпуса – статьи и публикации не только последнего времени, да и не только живых авторов. Главное – что относящихся к обсуждаемому вопросу. Это мемуарная записка Надежды Мандельштам "Мандельштам-читатель", "Вергилий у акмеистов" Омри Ронена, глава из неизданной книги Евгения Тоддеса "Смыслы Мандельштама". С некоторыми публикациями мы сегодня постараемся познакомиться. А пока – поговорим с издателем сборника. Это хорошо известный нашим слушателям Андрей Устинов, филолог и руководитель "Аквилона".

Андрей Устинов: В 2016 году исполнялось 125 лет со дня рождения Осипа Мандельштама, и поскольку это празднование было переведено в регистр на высшем уровне, едва ли не правительственном, то хотелось сделать что-то альтернативное этому празднованию. Так появилась идея мандельштамовского сборника. Главное, чего мы добивались, чтобы это был сборник, целиком посвященный Мандельштаму, в отличие от прежних юбилейных сборников. Например, пастернаковский сборник полон материалов, посвященных современникам Пастернака, каким-то посторонним людям или семье.

Обложка сборника. Сан-Франциско, Aquilon, 2017
Обложка сборника. Сан-Франциско, Aquilon, 2017

А вторая идея заключалась в том, чтобы он был тематическим. Тема была выбрана строго – Мандельштам-читатель, читатели Мандельштама. И поводом для принятия решения по этой теме (решение мы принимали вместе с Олегом Лекмановым) был мемуарный текст Надежды Яковлевны Мандельштам, который я обнаружил в архиве Николая Ивановича Харджиева в Stedelijk Museum в Амстердаме, где она подробно описывает читательские пристрастия Мандельштама. Во-вторых, нам очень хотелось представить не только то, что читал Мандельштам, но и то, как читали Мандельштама его современники. Довольно хорошо известен машинописный сборник Мандельштама, который принадлежал Владимиру Лившицу (попал, видимо, к нему от Рудакова) и сохранился в архиве покойного поэта Льва Лосева. Лосев в свое время этот машинописный сборник середины или конца 30-х годов описал, и это дало повод говорить о том, что современники Мандельштама знали, его стихотворения были на слуху.

Сборник получился двоякий. С одной стороны, авторы говорят о том, что читал сам поэт, что он мог читать, откуда он мог заимствовать свои образы, темы своих стихотворений, идеи, которые отразились в его стихах и в его прозе. С другой стороны, мы хотели посмотреть на то, как поэт воспринимался современниками, причем не только его ближним кругом – об этом и так все хорошо известно и описано и самой Надеждой Яковлевной Мандельштам, и Эммой Герштейн, и Ахматовой. Нам было интересно посмотреть, как откликались на Мандельштама читатели от Полтавы до Сибири, в том числе, например, в Италии.

У сборника была непростая издательская история. Он должен был выйти в серии Stanford Slavic Studies. Этого не случилось, но, видимо, и к лучшему. Выход его задержался на год, зато он вышел как первый том известнейшей серии, раньше издававшейся издательством Berkeley Slavic Specialties под названием Modern Russian Literature and Culture: Studies and Texts. До этого сборника в серии вышло 46 томов, этот том – 47-й, а также это первый том новой серии, которую теперь издает не Berkeley Slavic Specialties, а издательство "Аквилон", также находящееся в Калифорнии. Оно издает и эту серию, и другие книги, но главная установка – на продолжение серии Modern Russian Literature and Culture: Studies and Texts, которую мне передал для издания Гарет Перкинс, за что я ему очень благодарен.

Иван Толстой: Я подозреваю, что не все наши слушатели знакомы с этим именем.

Андрей Устинов: Гарет Перкинс, житель города Окленда, который находится прямо по соседству с Калифорнийским университетом в Беркли, издатель не только серии Modern Russian Literature and Culture: Studies and Texts, это человек, который издавал Stanford Slavic Studies, выпустил совершенно замечательные книги под грифом Skithians Books, в том числе "Словарь русского мата" и "Русский эрот не для дам". Это человек, который внес, пожалуй, самый главный издательский вклад в развитие славистики в США. Не было бы его, не было бы ни одной из этих серий и не было бы совершенно замечательных изданий, которыми пользуются все специалисты по русской науке о литературе. Благодаря ему было издано собрание сочинений Кузмина, вышел трехтомник пушкинистики Ходасевича, вышло собрание стихотворений Николая Ивановича Моршена и многих других поэтов. В этой серии появилась знаменитая брошюра Владимира Николаевича Топорова "Ахматова и Блок", в этой серии вышел "Иверень" Ремизова и другие ремизовские книжки, двухтомник сочинений Александра Добролюбова, письма Бориса Пастернака к родителям и сестрам, и так далее. Не говоря уже о том, что все тома серии Stanford Slavic Studies,начиная с первого выпуска в 1987 году, издавались, готовились, верстались и распространялись именно Гаретом Перкинсом и его издательским домом Berkeley Slavic Specialties. Так что издание мандальштамовского сборника – это, отчасти, трибьют и ему тоже.

Идея заключается в том, чтобы продолжать эту серию и дальше, несмотря на то что он отошел от издательской деятельности, и продолжать эту серию по мере сил и возможностей. Следующие два тома сейчас находятся в состоянии подготовки и последовательно выйдут этим летом.

Андрей Устинов
Андрей Устинов

Иван Толстой: Мирно спящий Мандельштам. На обложке мандельштамовского сборника, вышедшего в Калифорнии, действительно изображен мирно спящий Осип Эмильевич. Рисунок П.И.Львова 1910-х годов, атрибуция Александра Парниса. Предыдущим владельцем рисунка был Александр Шлепянов.

Андрей Устинов: Моя работа посвящается несостоявшемуся изданию, которое должно было назваться "О. Мандельштам. Проза", которое готовили к изданию Евгений Абрамович Тоддес и Мариэтта Омаровна Чудакова на исходе 60-х годов в Москве. Это текст, который сохранился в архиве Харждиева в Амстердаме, и я посчитал, что для истории советского и постсоветского мандельштамоведения этот сюжет имел едва ли не переломный характер. Если бы эта книга вышла, то развитие мандельштамоведения еще в Советском Союзе пошло бы по совершенно иному пути. Поэтому я посчитал нужным напечатать эту заявку и попытаться представить ее в контексте эпохи, попытаться представить, что именно происходило в это время в советской науке о литературе. Поэтому эта статья посвящена Мариэтте Омаровне Чудаковой, с которой мне посчастливилось в свое время соавторствовать, и отчасти посвящается памяти Евгения Абрамовича Тоддеса, чью статью мы также напечатали в сборнике.

Иван Толстой: Вот что пишет Андрей Устинов в статье "О. Мандельштам. Проза": История несостоявшегося издания на фоне эпохи:

"На волне публикаторской удачи наконец-то состоявшегося издания мандельштамовской поэзии Тоддес и Чудакова взяли на себя смелость попытаться "пробить" сборник его прозы. Заручившись поддержкой обоих старших коллег, они обратились в третье по счету издательство – "Наука" – и в своей заявке довольно решительно сформулировали жалательность выпуска непоэтических произведений Мандельштама. Насколько нам известно, заявленное Тоддесом и Чудаковой издание "О. Мандельштам. Проза", прежде не упоминалось ни в мандельштамоведении, ни в истории филологии советского периода, в отличие, например, от другого нереализованного проекта того времени – двухтомного "Избранного" в издательстве "Художественная литература", инициатором которого выступила И. М. Семенко. Это предложение исходило напрямую от К. М. Симонова, отчасти официального, отчасти номинального председателя Комиссии по литературному наследию Мандельштама.

Стоит отметить, что в те же годы необходимость сходного по намерениям издания, посвященного исключительно мандельштамовской прозе, обсуждает в своей переписке Г. П. Струве. Поводом для таких размышлений послужила большая доступность текстов Мандельштама за границей по сравнению с предыдущей декадой, когда вышло в свет подготовленное им совместно с Б. А. Филипповым "Собрание сочинений". Несмотря на то что в этот первопроходческий однотомник вошли все доступные составителям произведения поэта, к началу 1960-х годов он утратил свое литературное и, в особенности, текстологическое значение, и Струве искал возможности подготовить и издать Мандельштама заново.

Если прежде случаи проникновения мандельштамовских текстов за границу были единичны, к началу 1960-х годов они широко расходились в самиздате, что способствовало началу их попадания в переписанных и машинописных копиях за пределы страны, в основном посредством дипломатической почты. Таким способом пересылки, когда материалы попадали напрямую к Струве, пользовался Ю. Г. Оксман. В 1962–64 годах он задействовал стажировавшихся тогда в Москве у П. А. Зайончковского калифорнийских аспирантов, а впоследствии известных историков Мартина Малиа и Теренса Эммонса для отправки через американское посольство найденных и скопированных им произведений Мандельштама, в том числе списка стихотворения "Мы живем, под собою не чуя страны…", благодаря чему оно стало известно и резко повысило интерес к поэту на Западе. Вероятно, именно Оксман подсказал Струве идею отдельного издания мандельштамовской прозы в самом первом своем письме, посланном в ноябре 1962 года и начинавшемся нейтральным обращением "Дорогой Н. Н": "В большой серии "Библиотеки поэта" уже лет пять-шесть "готовится"том стихотворений, но о прозе Мандельштама мы пока и не мечтаем".

Вероятно, именно Оксман подсказал Струве идею отдельного издания мандельштамовской прозы

Кроме того, теперь, в отличие от 1950-х годов, мандельштамовских стихотворений набиралось на целый том, и Струве раздумывал напечатать поэзию и прозу в двух отдельных изданиях. Однако эти планы сошли на нет, поскольку в результате активных переговоров Филиппова с соответствующими государственными инстанциями, возникла исключительная возможность приступить к подготовке полновесного "Собрания сочинений" Мандельштама, где проза была напечатана в одной книге с письмами, но уже в следующем переиздании была вынесена в специальный том.

Таким образом, ни тамиздатовское, ни советское отдельное издание мандельштамовской прозы не были осуществлены. То, что собрание прозы Мандельштама, предложенное Тоддесом и Чудаковой, не увидело свет, можно объяснить политическими обстоятельствами первой половины 1970-х годов, как известно, вызвавшими новый поток пристального внимания к идеологической деятельности, без экивоков включавшей науку о литературе, а также общее и повсеместное ужесточение цензуры.

Попытки издать сборник прозы Мандельштама до выхода в 1973 году "Стихотворений" в "Библиотеке поэта" были заранее обречены на провал: история "прохождения" первого советского посмертного собрания его поэзии сквозь издательские тернии подробно рассказана в обеих книгах Н. Я. Мандельштам и в ее опубликованных письмах, а дополнительные обстоятельства излагаются в соответствующих комментариях А. А. Морозова к "Воспоминаниям" и "Второй книге". Параллельная работа над книгой прозы Мандельштама – в особенности потому, что заявка была подана не в "Советский писатель", где издавалась "Библиотека поэта", а в "Науку", – могла поставить выпуск книги "Стихотворений" под угрозу невыхода. При этом Харджиев имел отношение к обоим изданиям, будучи заявлен Чудаковой и Тоддесом как ответственный редактор".

Еще одно имя в заявке – литературного функционера А. Л. Дымшица, который назван в качестве автора вступительной статьи, вряд ли является неожиданным: Тоддес и Чудакова воспользовались той же "схемой", благодаря которой издание стихотворений все-таки осуществилось. Как известно из недавней публикации переписки партийных кураторов советского литературоведения, после смены нескольких возможных кандидатур автора вступительной статьи к подготовленной Харджиевым книги, Дымшиц добровольно принял эту обязанность на себя. Несмотря на незамедлительно последовавшую критику его предисловия – эмоциональное письмо В. А. Швейцер (27 января 1974 года) и выразительный очерк Е. Г. Эткинда "Вверх по лестнице ведущей вниз", вошедший в "Записки незаговорщика" (1975), равно как и позднейшие неизменно негативные отклики, Дымшиц настаивал на том, что это был единственный возможный способ довести "Стихотворения" до типографии.

"Мы живем в сложное время, – передавал его слова Эткинд. – В руках тех, кто Мандельштама издавать не желает и ничего в нем не понимает, диктаторская власть. Наша задача – любой ценой издать Мандельштама. Любой ценой". – "Если так – не удивляйтесь, когда вам не станут подавать руки". – "Я на это шел, – по-прежнему гордо сказал Дымшиц. – Я знал, что ваши чистоплюи меня отвергнут, вместо того чтобы поблагодарить. Ну и пес с ними. Стихи Мандельштама выйдут в свет, и это моя заслуга".

Ну и пес с ними. Стихи Мандельштама выйдут в свет, и это моя заслуга

В существующих изложениях обстоятельств издания "Стихотворений" совершенно отсутствует линия личных взаимоотношений Дымшица и Харджиева, которые оставались исключительно дипломатическими, несмотря на историю, случившуюся задолго до их совместного участия в продвижения сборника Мандельштама: в 1935 году Дымшиц подверг идеологической критике первый том Полного собрания сочинений Владимира Маяковского, подготовленный и прокомментированный Харджиевым и В. В. Трениным, в памфлете "Как издается Маяковский", напечатанном в журнале "Красная новь" (№9, стр. 226–239). Как замечает Э. Вайсбанд, восстанавливающий подробности выхода этого тома и критической реакции на него в советской и эмигрантской печати, "статья Дымшица была направлена прежде всего против двойственной редакторской политики Тренина и Харджиева". В частности, Дымшиц упрекал редакторов в том, что они "избегают рассматривать идеологические аспекты" отдельных произведений Маяковского, "уличая Тренина и Харджиева в редакторских и комментаторских упущениях".

Несмотря на этот уничижительный и направленный против него и его соавтора и близкого друга выпад тридцатипятилетней давности, Харджиев, обладавший прочной памятью и резким темпераментом, не отказался от кандидатуры Дымшица как автора вступительной статьи к "Стихотворениям". Более того, даже после выхода книги в "Библиотеке поэта" Харджиев не занес его в пресловутый список своих литературных врагов. О характере их совместной деятельности на последнем этапе издания свидетельствуют сохранившиеся письма 1973 года. Так, в письме от 18 октября, оперируя советской номенклатурной риторикой и жонглируя именами партийных и литературных функционеров, Дымшиц подробно пишет Харджиеву из Акавана, куда он отправился – по собственному признанию – под впечатлением от мандельштамовского "Путешествия в Армению", об окончательных перестановках в составе книги, сообщая дополнительные подробности издательской истории "Стихотворений".

"До меня сюда дошли сведения о том, будто книга О. М. идет в типографию и будто те 4 стихотворения, которые было вознамеривались снять, будут сниматься. Я убежден, что это архиглупо (ведь речь идет не о том стихотворении о поляках, которое предлагал снять Н. С. Тихонов и которое вообще в разделе предложений; его, разумеется, стоит снять). Ведь снятие этих стихов – козырь для враждебной нам белой (и черной) прессы. Почему надо снять "Наушнички, наушнички мои…" – сего никакая логика вообще объяснить не может. Вы говорили мне, что К. М. Симонов договорился с Б. И. Стукалиным об оставлении этих стихотворений. Я отсюда ничего сделать не могу. Посему прошу Вас поговорить с К. М. Симоновым (кстати, ему от меня большой привет!), как председателем комиссии по литературному наследству Мандельштама, и просить его добиться того, чтобы от Б. И. Стукалина пошла телеграмма в "Библиотеку поэта", предписывающая сохранить стихотворения, о которых возник вопрос.

Так как я в известной мере чувствую себя тоже соучастником книги и соответственным за нее, то я – вернувшись домой – также ввяжусь в это дело (напишу в инстанции), если это еще нужно будет. Но мне думается, что действовать надо сразу, чтобы потом "Библиотека поэта" не заявила – "поздно!". Вот почему я и тревожу Вас этим письмом.

В остальном, дорогой Николай Иванович, – скажу, что мне хочется Вас повидать. Хочу потолковать с вами о Хлебникове.

Будьте, пожалуйста, здоровы и бодры".

Иван Толстой: Среди статей сборника – работа Александра Парниса "Неожиданная встреча читателя с поэтом". Я попросил Александра Ефимовича рассказать, о чем идет речь.

Александр Парнис
Александр Парнис

Александр Парнис: Предложение участвовать в этом сборнике для меня было полной неожиданностью. Устинов и Лекманов делали этот сборник и спросили меня, нет ли у меня каких-то материалов о Мандельштаме. И я вспомнил, что еще в 90-х годах я записал одного выдающегося киевского переводчика европейской поэзии на украинский язык Григория Порфирьевича Кочура. Он написал небольшой мемуар о Мандельштаме по моей просьбе. Это был 1991 год. Более того, это было в дни знаменитого августовского путча. 19 августа, несмотря на все события, у меня был заранее куплен билет и я поехал в Киев к родителям, не подозревая, что происходит в Москве. Я пробыл в Киеве более двух месяцев, это был юбилейный год Мандельштама, я решил поработать в архивах, почитать газеты за 1919 год. И самое удивительное, что накопал некоторые вещи, которые не все до сих пор попали в научный оборот, в частности, связанные с пребыванием Мандельштама в Киеве в 1919 году.

Одна из них до сих пор является загадкой. Надежда Яковлевна уверяет, что она сошлась по-настоящему с Мандельштамом чуть ли не 1 мая 1919 года и что познакомил ее с ним замечательный киевский поэт Владимир Маккавейский. И тут получается, что это не совсем так, и я до их пор пытаюсь этот вопрос понять. В Париже, от друга моего покойного уже приятеля Вадима Козового, я получил машинопись нескольких текстов Маккавейского. Один из них посвящен был Мандельштаму, и там стояла дата, которая свидетельствует о том, что они были знакомы чуть ли не за десять дней до этого. 1 мая был знаменитый спектакль "Фуэнте Овехуна", который поставил Марджанов в киевском театре, и в этот день были молодые ребята, с которыми был как-то связан Мандельштам, и она познакомилась с ним в этот день. Но получается, что это не совсем так. По периодике получается, что приблизительно за две-три недели до того был знаменитый Вечер искусств, на котором выступали Мандельштам и Маккавейский, и в одном из отчетов была приведена фраза Маккавейского, обращенная и к слушателям, и к Мандельштаму. Это свидетельство того, что они уже были знакомы. Нужно все это сопоставить и разобраться до конца, но руки у меня не доходят.

Дошли у меня руки до другого. Помните эпизод, что в знаменитом стихотворении "Черепаха", которое кончается четверостишием, о котором она пишет, что, по-видимому, он подсказал Мандельштаму это четверостишие? Так или не так – до сих пор серьезный вопрос. И, просматривая киевскую периодику, я обнаружил один текст Маккавейского, где появляется образ черепахи. Похоже, что это правда, что он подсказал Мандельштаму эту строфу.

Я вернусь к своим разысканиям, связанным с публикацией в сборнике Мандельштама.

В 1991 году я, вспомнив о том, что Григорий Порфирьевич Кочур мне как-то рассказывал о своей случайной встрече с Мандельштамом, поехал к нему в Ирпень. Он – выдающийся переводчик, лингвист, знавший более тридцати языков, человек с очень большой и трудной биографией, как водится в нашей стране. Он был репрессирован после войны, потому что во время войны он оказался на оккупированной территории. Его и его жену арестовали, они были в ссылке, просидели около десяти лет, много лет его не печатали. Он ученик выдающегося украинского поэта-неоклассика Николая Зерова. Это целая школа, к которой принадлежал Рыльский и целый ряд выдающихся украинских поэтов. И он рассказал мне один раз о случайной встрече с Мандельштамом. Тогда мне казалось, что ничего серьезного в этой встрече не было, но на юбилейный год я решил его попросить написать мемуар об этой встрече. Я приехал в Ирпень, и он при мне, сев за стол, написал две странички замечательного текста на украинском языке. Встреча была краткая и в то же время значительная. Он был студентом первого курса Педагогического института. Тогда в научные библиотеки записывались студенты, особенно гуманитарии, и можно было брать книги домой. И вот он решил продлить срок, пришел к директору и просил разрешения задержать книгу. Фамилия директора поразительная – Постернак. Он ему сказал: "Пойдите и скажите сотруднику, что я вам разрешаю задержать книжку еще не две-три недели". В этот момент в кабинет директора влетел небольшого роста человек и сказал: "Я – русский поэт Осип Мандельштам! Разрешите мне задержать книжки, которые я брал в вашей библиотеке, еще на несколько дней". И директор, спокойно и ровным голосом, сказал: "Пойдите к сотруднику и скажите, что я разрешаю". И все. Вроде бы, ничего не значащая фраза, но она настолько изящно и красиво описана Григорием Порфирьевичем, что таких мемуаров я, кажется, больше не читал. Предыстория такова.

Он пишет, что среди его кумиров в молодости был не только Пушкин, которого он переводил на украинский язык, Лермонтов, но и Мандельштам. Когда он был студентом, он жил в одной комнате с сокурсником, и каждое утро они читали стихи Мандельштама. И один раз Ремо Янкилевич, его приятель, взял его за руку, они вышли в коридор, он сказал: "Я боюсь это сказать при свете, вот здесь темно, я тебе скажу: мне кажется, что Мандельштам выше Пушкина". Как он это изящно и красиво описал! Мне трудно пересказать, нужно это читать в оригинале на украинском языке. Но кончил он этот мемуар такой фразой, что он вышел вместе с Мандельштамом к сотруднице, они вдвоем шли – "и мне хотелось ему сказать о моей любви к его стихам, но я не решился, и я до сих пор жалею, что я ему ничего не сказал". Это мемуар на тему, которой посвящен весь сборник – Мандельштам и его читатель.

Иван Толстой: Любопытной показалась мне заметка Николая Богомолова "Мандельштам-библиофил". Процитирую ее.

"Вопрос об отношении О. Э. Мандельштама к своим и чужим книгам, несмотря на целый ряд разысканий, до сих пор принадлежит к числу острых. Уже в 2016 году успели появиться две значительные работы – библиофильская книга М. Сеславинского, где есть слова и о Мандельштаме как книголюбе и библиофиле, и большая статья С. Шиндина. Судя по всему, вопрос этот не может быть решен однозначно. В основополагающей для этой темы главе "Книжная полка" Н. Я. Мандельштам пишет в "Воспоминаниях":

…в нем совершенно отсутствовала жилка собирательства и коллекционерства

"…в нем совершенно отсутствовала жилка собирательства и коллекционерства. (…) Ему хотелось, чтобы у него и с ним жили те книги, с которыми он как бы вступил в личные отношения, завязал настоящий разговор. Прочие он мог даже ценить, но легко с ними расставался".

С другой стороны, "Осип Мандельштам любил первоиздания поэтических сборников, и это нисколько не противоречит тому, что я сказала об отсутствии у него коллекционерской жилки", он ценил хорошие альбомы по искусству, качественные издания иноязычной поэзии.

Ю. Л. Фрейдин тоже отмечает двойственность: "обычно он не делал помет и надписей на книгах", – но время от времени писал на полях. Самое непосредственное отношение к теме имеет, конечно же, печальный эпизод с пропажей принадлежавшего М. А. Волошину тома Данте. Излагая этот эпизод, биограф поэта как вывод цитирует по дневнику М. В. Талова слова Мандельштама о некоем переводчике, способном украсть редкую книгу:

"Вот никогда бы не подумал, что такой джентльменистый человек может заниматься таким делом – взять, авось не заметит мил-друг, а если и заметит, не припомнит, кто взял!"

Однако, как известно, слова часто расходятся с делами. 13 января 1923 года И. Н. Розанов записывает в дневнике: "У меня были Гроссман (по вопросу о сонетах) и супруги Мандельштам (составление антологии). Оба посещения в связи с моей библиотекой".

"День пропал из-за Мандельштамов, задержавших меня"

К тому времени библиотека русской поэзии, собиравшаяся Розановым, была уже широко известна, и он довольно щедро делился своими сокровищами с теми, кому доверял. 15 января Мандельштамы снова у него, но тон записи ощутимо меняется: "День пропал из-за Мандельштамов, задержавших меня". Наконец, ровно через неделю, 22 января: "Вечером был у Мандельштамов и получил обратно свои книги, но в каком виде!! На стихотворениях Коневского – жирное пятно!"

Теперь мы можем прибавить к этому свидетельству еще два (соединенные в общий рассказ). 20 сентября 1945 года Розанов записывает рассказ своей давней подруги Е. Ф. Никитиной:

"Только вечером пошел к Дусе, которую очень давно не видал. (…) Вспоминала два случая обращения с книгами Мандельштама. Один раз этот поэт просил у Дуси Анну Ахматову на сутки, вернул много времени спустя книгу в испорченном виде: почему-то он вкладывал в книгу листы капусты, и остались всюду следы. Другой раз он просил спасти его: дать ему для срочной работы (составления антологии) все книжки крестьянских поэтов, хотя бы на одну ночь. Дуся дала, и не только крестьянских, но и пролетарских. Он так долго не возвращал, что пришлось напомнить и наконец послать грозное письмо. Тогда Мандельштам вернул, но все книги оказались с вырезанными страницами. Это ему было проще, чем списывать".

Как кажется, эта запись должна нас не просто натолкнуть на размышления о том, как Мандельштам мог относиться и относился к чужим (а возможно, и к своим) книгам, но и подтолкнуть к более серьезным выводам, относящимся уже не только к поэту, но и к общему духу его поведения, вписывающемуся в историко-культурную ситуацию этого времени".

Иван Толстой: Еще одна статья в калифорнийском сборнике озаглавлена "Откуда – ворованный воздух?" Ее написала Ирина Сурат. Звоним ей в Москву.

Ирина Сурат: "Ворованный воздух" – всем известная формула творчества из пятой главки "Четвертой прозы", если помните: "Все произведения мировой литературы я делаю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух". Формула настолько яркая эмоционально, что как-то не возникало вопроса: а откуда это взято, как мы можем это прокомментировать? Но мне захотелось немножко подумать об этом и немножко покопаться. И оказалось, как всегда у Мандельштама, что это словосочетание колоссального объема. Пересказать статью я не могу, потому что эта статья – тоже текст, в котором слова сцеплены так, что их нельзя разлучить. Но самое главное, выясняется, что, как во многих других случаях у Мандельштама, за словом стоит не просто какой-то литературный подтекст, а огромный объем смыслов.

Мандельштам нас учил, что слово – это "пучок, из которого смысл торчит в разные стороны". Я бы какие-то другие метафоры здесь применила. Может быть, это воронка, в которую втягиваются целые пласты жизни и литературы, причем неотделимо одно от другого, или это раковина (это мандельштамовское слово), которая отзывается на звуки мира. И вот формулой такого объема является словосочетание "ворованный воздух". Выясняется, при некотором приближении, что за этим стоит и любимый мандельштамовский Верлен с его искусством поэзии, и перевод Брюсова из Верлена, и какие-то излюбленные мандельштамовские приемы, межъязыковые интерференции и, самое главное, жизненная колоссальная история, вся эта история с Горнфельдом. Вот слово так у него устроено. Причем, не только такое заведомо значимое, как в этом случае, но даже и такое слово, которое кажется нам вроде незаметным, случайным и проходным.

Ирина Сурат
Ирина Сурат

Помните стихотворение "Еще далеко мне до патриарха", где поэт говорит: "Ну что ж, я извиняюсь, /Но в глубине души ничуть не изменяюсь". Вот мимо этого "извиняюсь" всегда проходишь, вроде как не требует это специального осмысления, а если покопаться и попробовать разобраться, то тоже оказывается, что стоит за этим невероятное что-то.

В 1924 году Винокур написал статью о пуризме, где обсуждал, можно ли приличному человеку употреблять слово "извиняюсь". Статья эта была направлена против того же Горнфельда. Потом возникла история противостояния Мандельштама и Горнфельда, и вопрос "извинений" очень остро стоял. В "Египетской марке" это слово "извиняюсь" обсуждается. Потом пришел Зощенко, любимый Мандельштамом, поэт себя чувствует в роли в каком-то смысле персонажа Зощенко, который таким просторечным словом оперирует. Так что это, в принципе, к вопросу о том, как устроена мандельштамовская поэтика и поэтический язык.

Но читать Мандельштама можно и не зная ничего этого, вполне можно читать и воспринимать. Я позволю себе вспомнить, что недавно выступала в Ясной Поляне, подошла ко мне после выступления женщина и сказала: "Я Мандельштама учу наизусть стихотворение за стихотворением (и действительно, она начала прямо тут читать стихи поздние, сложные), я что-то не понимаю, но в каком-то другом смысле я все это хорошо понимаю". Так что такое чтение тоже возможно. Но все-таки филолог может предложить читателю комментированное чтение, может ему что-то подсказать, чтобы помочь проникнуть вглубь строки. Вот так должен быть прочитан весь Мандельштам. Очень многое неоткомментировано. Так что поле деятельности огромное.

Иван Толстой: Ирина, а что творится в издательском деле вокруг Мандельштама? Со стороны кажется, что все на правильном пути. Вышло собрание сочинений, "Летопись жизни и творчества", "Мандельштамовская энциклопедия"… Создается ощущение, что "дело верно, когда под ним струится кровь".

Ирина Сурат: Кровь струится, к сожалению, баталии происходят разного рода, но об этом говорить не будем. Мандельштамоведение – это открытое огромное поле, работы невпроворот. Как ни странно, это довольно молодое дело, и очень многое остается еще невспаханным. Вот в пятом номере "Знамени" только что опубликован просто поразительный текст. Это статья моего любимого друга и коллеги Леонида Видгофа, написанная по поводу попавших в его руки мемуаров Бориса Мяздрикова, про которого никто ничего не знает. Это огромная рукопись, 700–800 машинописных страниц, старая желтая машинопись, где-то она пролежала, потом попала в руки к одному издателю, издатель показал это Леониду Михайловичу Видгофу, там встретилось слово "Мандельштам". Вы знаете, что это оказалось? Выяснилось, что Борис Мяздриков с Мандельштамом попал в одну камеру в мае 1934 года. Это просто поразительно. То есть еще сегодня всплывают вот такие свидетельства.

Мандельштам погиб всего-навсего восемьдесят лет назад, это было совсем недавно, из этой эпохи мы не вышли и мы далеко не все знаем. Если о Пушкине можно сказать, что новых знаний не прибавится, то здесь они прибавляются. Мяздриков буквально сутки пробыл с Мандельштамом в камере, но свидетельство бесценное. Там несколько абзацев, но это единственное стороннее свидетельство. До сих пор мы знали все со слов Надежды Яковлевны, но она не была свидетелем. И есть буквально один кусочек прозы мандльштамовской, дневниковая запись, одно единственное воспоминание, что следователь ему сказал, что поэт должен пройти через страх, что в карцере не давали пить и в глазок брызгали какой-то вонючей жидкостью, и что эти часы в карцере оказались для его психического состояния решающими. Это все, что мы знали.

Очень трудно было оценить поведение Мандельштама на следствии

Очень трудно было оценить поведение Мандельштама на следствии. Оценивать его вообще-то не надо, но понять, почему он так охотно дает показания на всех, показания эти есть и протоколы допроса давно опубликованы, и мы знаем, что это не сочинял следователь, потому что там такие формулы, которые он не мог бы выдумать. И вот сегодня у нас появилось свидетельство человека, который провел сутки или двое в одной камере с Мандельштамом, и мы теперь точно знаем, что буквально после первого допроса у Мандельштама произошел просто психический сбой. Он описывает его как сумасшедшего, который пытался его задушить. И дальнейшее все этим объясняется. А потом попытка самоубийства, потом дорога в Чердынь, там вторая попытка самоубийства. При первой попытке он просто вены себе перерезал, но не преуспел до конца. Дальше в Чердыни он выбрасывается из окна и потом эти стихи 1935 года – "Прыжок. И я в уме…" Он совершенно не мог находиться в тюрьме, хотя шел на все это, вполне понимая, что его ждет, но в первые же сутки буквально сошел с ума. И вот Мяздриков нам об этом со стороны рассказал.

А Мяздриков вообще не знал, кто такой Мандельштам, он не заинтересованное лицо, которое хочет что-то невероятное сказать о великом человеке, он только потом выяснил, что это тот самый великий поэт, тот самый сумасшедший, который с ним в камере был. Он на него нажаловался, его из этой камеры отселили. То есть мандельштамоведение еще без границ.

Иван Толстой: Ирина, а насколько можно доверять этому мемуаристу?

Ирина Сурат: Я рукописи не видела, рукопись видел человек вполне профессиональный. У меня создалось впечатление, что это подлинный текст, для мистификации он недостаточно ярок. Это люди – и сам Мяздриков, и видимо, его родственники, которые вложили туда, потому что там другой рукой подпись на портрете, вырезанный из календаря портрет, – это люди очень далекие от Мандельштама, они толком не понимали, кто это. У меня такое впечатление. Это было в провинции, рукопись очень долго лежала. Люди, мало связанные с литературным миром. Я прочитала внимательно эту публикацию, но не сам мемуар огромный, но у меня сложилось впечатление, что это тот случай, когда нашлось свидетельство. И меня это мало удивляет.

Тут же важный возникает вопрос, связанный с предыдущим вашим интересом к тому, что происходит в мандельштамоведении. У нас нет, например, собранного корпуса мемуаров. То есть есть отдельные издания, но до сих пор мы еще не смогли обрисовать круг свидетельств, воспоминаний во всей полноте о Мандельштаме. Это два больших тома, как я себе представляю, включая устные рассказы. Эта работа еще предстоит, в том числе критически оценить то, что есть. Что касается достоверности, понимаете, мемуары – самый недостоверный источник. Есть документ, есть дневник, а мемуары на самом последнем месте по степени достоверности. Все это прекрасно знают. Большая часть мемуаров пишется через 30–50 лет, мы с вами читали Одоевцеву, Георгия Иванова, так что вопрос этот всегда стоит. Но дело вот в чем. Что делает профессионал с этим источником? Он его сверяет с тем, что мы знаем. И вот этот фрагмент воспоминаний Мяздрикова вписывается в картину, дополняет ее, не идет вразрез никак с тем, что мы знаем из собрания "Слово и "Дело" Осипа Мандельштама", где все эти протоколы допросов опубликованы, и это вписывается в то, что Надежда Яковлевна рассказывала. Просто мы получили еще один взгляд, но уже со стороны. Так что у меня не вызывает сомнения, а вызывает большое волнение это свидетельство.

Иван Толстой: Что наиболее достойного за последнее время было издано в области мандельштамоведения? Что порекомендуете?

Ирина Сурат: Издается не так много. Критиканскую позицию по отношению к "Мандельштамовской энциклопедии" занимать я не имею права, потому что отказалась быть редактором и, соответственно, не принимала участие в ее подготовке, кроме той единственной статьи, которая была написана в 2003 году. Вот вышли два тома Энциклопедии, вышло в 2016 году новое издание "Летописи" с уточнениями и дополнениями, подготовленное Александром Григорьевичем Мецем. Вышло совершенно замечательное издание, которое я с легким сердцем порекомендовала бы, если бы оно было доступно. Купить его, по-моему, невозможно, но все-таки оно есть и, может быть, когда-нибудь будет тираж допечатан. Это альбом, называется "Осип Мандельштам. Я скажу тебе с последней прямотой". Альбом-каталог выставки к 125-летию со дня рождения Осипа Мандельштама. Вот это совершенно колоссальное издание. По следам юбилейной выставки, на которой было собрано все, что можно из 27 архивных собраний – здесь воспроизведены рукописи, портреты, которых я никогда раньше не видела. Это совершенно феноменальное издание Гослитмузея, но купить его невозможно – очень маленький тираж, как у большинства изданий такого рода, называемых научными.

Потом, конечно, нельзя пойти мимо собрания стихотворений Мандельштама хронологического, оно подготовлено Олегом Лекмановым и Максимом Амелиным в 2017 году. Это собрание хорошо тем, что к каждому стихотворению, помимо небольшого комментария, дается список литературы, и читатель может сам поинтересоваться, что было написано об этом стихотворении. Читать это удобно и полезно.

Вышла новая книжка Леонида Видгофа "Мандельштам и вокруг него". Там статьи его из "Мандельштамовской энциклопедии", по большей части, разного рода архивные разыскания. А вообще не так много издается книг и, надо сказать, что многие вещи из биографии остаются непроясненными. Вернее, есть вещи, которые мы вроде бы давно знаем, но не удосужились как следует в них разобраться. Это история с крещением Мандельштама у методистов в Выборге, про которую очень много написано, но я сейчас сажусь об этом писать заново, потому что непонятно, каков смысл этого события, какова была степень осознанности его шага и как это отразилось в стихах, например. А я считаю, что отразилось. Так что много еще чего можно сделать, хотя и сделано немало.

Иван Толстой: Возвращаемся к разговору с издателем Андреем Устиновым.

Андрей Устинов: Одной из особенностей нашего сборника является, на мой взгляд, включение иллюстраций – они не традиционные и довольно-таки редкие. За исключением фрагмента "Сумасшедшего корабля" Радлова, где портрет Мандельштама используется как виньетка. Я в особенности горжусь тем, что удалось найти машинопись с авторской правкой трех заключительных катренов одного из моих любимых стихотворений Мандельштама "Канцона". Эта машинопись воспроизведена на сотой странице и, я хотел бы прочитать именно это стихотворение. Говоря о задержке сборника и о том, что он вышел в 2017 году, о том, что это хороший показатель, я считаю, что 2016 год для памяти Мандельштама оказался неудачным, потому что правительственное празднование его дня рождения ушло в никуда, зато в 2017 году вышло переиздание полного собрания сочинений Мандельштама под общей редакцией Александра Григорьевича Меца. И наш сборник 2017 год подытожил.

Я прочту "Канцону" по первому тому нового издания под редакцией Меца.

Неужели я увижу завтра –
Слева сердце бьется, слава, бейся! –
Вас, банкиры горного ландшафта,
Вас, держатели могучих акций гнейса?

Там зрачок профессорский орлиный, –
Египтологи и нумизматы –
Это птицы сумрачно-хохлатые
С жестким мясом и широкою грудиной.

То Зевес подкручивает с толком
Золотыми пальцами краснодеревца
Замечательные луковицы-стекла –
Прозорливцу дар от псалмопевца.

Он глядит в бинокль прекрасный Цейса –
Дорогой подарок царь-Давида, –

Замечает все морщины гнейсовые,
Где сосна иль деревушка-гнида.

Я покину край гипербореев,
Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,
Я скажу "села" начальнику евреев
За его малиновую ласку.

Край небритых гор еще неясен,
Мелколесья колется щетина,
И свежа, как вымытая басня,
До оскомины зеленая долина.

Я люблю военные бинокли
С ростовщическою силой зренья.
Две лишь краски в мире не поблекли:
В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.

Иван Толстой: Я прошу Андрея Устинова приоткрыть ближайшие планы издательства "Аквилон".

Андрей Устинов: Следующий сборник - это том 2-й или 48-й, он будет посвящен Борису Викторовичу Томашевскому, это тоже монографический сборник, который должен был выйти в 2016 году, когда и Томашевскому исполнилось 125 лет. Это два юбилейных сборника, выход их задержался, но все равно по сравнению с темпами научных публикаций в России это превосходит все ожидаемые сроки.

А следующий том после Томашевского будет собрание сочинений Чролли, такого вот поэта, который готовит для нас Игорь Евгеньевич Лощилов, замечательный ученый из Новосибирска, специалист по русской поэзии, который очень помогает мне с изданием этой серии и берет на себя тяжелую корректорскую, а в данном случае редакторскую работу.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем выпуск "Мифов и репутаций", посвященный сегодня сборнику "Мандельштам-читатель. Читатели Мандельштама", вышедшему в сан-францисском издательстве "Аквилон", которым руководит Андрей Устинов. Сборник редактировали Устинов и Олег Лекманов. В книгу, помимо уже упомянутых материалов, включены также исследования Стефано Гардзонио, Михаила Кукина, Олега Лекманова, Игоря Лощилова, Полины Поберезкиной, Эндрю Рейнольдса, Павла Нерлера, Александра Соболева и Павла Успенского.

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG