На днях сайт "МБХ медиа" опубликовал текст Владимира Пастухова "О посткоммунистическом терроре". По мысли автора, нынешний режим в России уже нельзя называть просто репрессивным. То, что мы наблюдаем сегодня, – это полноценный государственный террор. "Краеугольным камнем террора является непредсказуемость насилия. Нет никаких правил, придерживаясь которых обыватель может защитить себя и свою семью. Лояльность, включенность, готовность делиться – ничто не дает гарантированной защиты. Человек часто становится жертвой террора в значительной степени случайно, просто потому, что ему "не повезло". При этом в прошлом остается эпоха "договорного государства", в котором, например, собственность можно было обменять на жизнь и свободу", – уверяет Пастухов.
Во многом согласна с автором. Мы все еще пытаемся вывести критерии того, за что вас могут посадить или даже убить, однако предугадать хаотичный характер репрессий становится все сложнее. Позволю себе внести лишь некоторые коррективы в определение Пастухова.
Элемент непредсказуемости насилия и случайности выбора жертв возник в новой России за много лет до начала полноценных репрессий. Я много лет работала в СМИ родного Екатеринбурга и могу констатировать, что часто сталкивалась с ситуациями, более или менее напоминающими знаменитый фильм "Левиафан". Дачи, которые сносили без суда и следствия, просто потому, что они оказались на пути чьей-то застройки; дома, построенные с нарушениями элементарных норм, поскольку строительные компании платили огромные откаты местным администрациям; отобранные предприятия; сфабрикованные уголовные дела; депутатские сынки за рулем, сбивающие прохожих; главное, невозможность добиться справедливости – все это существовало уже давно. Даже самый "патриотичный" россиянин в глубине души, думаю, понимал, что в его стране что угодно может случиться с кем угодно.
Однако до 2014 года, действительно, эти явления не были связаны с политическими репрессиями. В "сфере инакомыслящих" существовали негласные правила, было по крайней мере возможно просчитать риски. Теперь же сфера непредсказуемых расправ сместилась из области экономического беспредела в область политического преследования.
Рост неуверенности в завтрашнем дне и непредсказуемый характер применения насилия сами по себе еще не являются предпосылками для создания в стране атмосферы террора и для формирования "стокгольмского синдрома" у населения. К примеру, в последние годы в США тоже появилась категория лиц, чья уверенность в завтрашнем дне существенно пошатнулась. Речь в первую очередь идет об иммигрантах.
Конечно, в Соединенных Штатах основанием для проблем с правительством в большинстве случаев являются настоящие правонарушения, однако в последнее время, на фоне ужесточения иммиграционной политики, появилось некоторое количество случаев, когда сам человек не совершал правонарушений, или уже ответил за них в далеком прошлом, однако его статус пришел в противоречие с нововведенными бюрократическими правилами. Сюда относится и проблема правового статуса детей, ввезенных в страну нелегально их родителями, когда сами эти дети находились в возрасте, не подлежащем ответственности. Также имеют место случаи депортации владельцев "зеленых карт" за совершенные в прошлом правонарушения, даже если минули десятки лет и нарушитель давно уже отбыл наказание. Резкое ужесточение правил приема иммигрантов на службу в армию также привело к тому, что люди, ранее имевшие законный статус в США, после увольнения из армии без объяснения причин, оказались под угрозой депортации. Американские журналисты сообщают также об учащении случаев денатурализации (лишения уже полученного гражданства): решения в отношении отдельных лиц зачастую принимаются хаотично, не всегда можно обнаружить логику в действиях миграционных служб.
Однако даже в этом случае применительно к США ни в коем случае нельзя говорить о "государственном терроре". Во-первых, действия властей все же ограничены определенными правилами, пусть даже быстро меняющимися в последние годы, и не срываются в произвол. Во-вторых, – и это самое важное – реакция граждан на такие случаи диаметрально противоположна российской.
В России ответной реакцией на неуверенность в завтрашнем дне для многих становился поиск особых связей с государством, поскольку именно в этом видят защиту от произвола. Других механизмов защиты, кроме как особого проявления лояльности, попросту не существует. За все недолгое время демократического развития в России так и не сложилось опор, позволяющих человеку быть относительно независимым от государства, то есть неприкосновенной частной собственности, независимых судов, культуры уважения личности.
Растет класс стукачей и провокаторов, и репрессии проводятся уже без всякой указки сверху
В США, напротив, давление со стороны государства приводит к увеличению гражданского сопротивления: обращений в суды, в правозащитные организации, выходов на протестные митинги. В Америке нет культуры поиска возможности для "сделки" с властями в качестве ответа на произвол (или кажущийся произвол) госорганов. У невиновного человека не возникает потребности проявлять особую лояльность "на случай, если что-то случится". Американцы законопослушны и часто готовы сотрудничать с полицией только потому, что искренне верят: это поможет защитить общественный порядок и их собственные права, но не потому, что боятся возможных проблем с законом.
Объясняется такое отношение не только общественными демократическими традициями, но и тем, что верховенство закона ограничивает возможность самой "системы" помогать кому-либо избирательно, в обход положенных процедур. В США известны случаи, когда перебежчикам из числа офицеров иностранных спецслужб, работавших на американское правительство, могли отказать затем в политическом убежище, поскольку, по мнению конкретных сотрудников иммиграционной службы, такие люди представляли собой опасность для общества. Обжаловать такие решения перебежчикам приходилось в обычном судебном порядке, поскольку то ведомство, с которым они имели дело, не могло повлиять на решение чиновников из другого правительственного агентства.
Даже в случае, когда человек совершает преступление, его возможности заключить сделку со следствием в США существенно ограничены. Подобная сделка в обязательном порядке должна быть одобрена прокурором, а конечное решение о судьбе обвиняемого в любом случае выносит суд. Словом, даже особые отношения с каким-либо государственным органом отнюдь не являются гарантией защиты от проблем с каким-либо другим органом, или даже с тем же самым. Потому защищать себя открыто, через механизмы судов и обращение к общественности и в СМИ, эффективнее, чем пытаться "договориться".
Однако в России еще до начала волны репрессий и "экстремистских" дел годами формировался эффект "стокгольмского синдрома": атмосферы тотального произвола, в которой условный "палач" одновременно воспринимался и как "спаситель", то есть единственная сила, способная остановить произвол. Правда, до 2014 года проявления лояльности в основном лежали в области открытой политической активности (вступление в "Единую Россию" и другие пропутинские движения) либо взяток и откатов.
Теперь же, когда публичные выступления уже ничего не гарантируют, а имущество могут отобрать даже у тех, кто исправно "делился", вектор демонстрации своей лояльности сместился в область написания доносов, и многие, действительно, так увлеклись этим делом, что искренне поверили в его значимость. Как справедливо отметил Антон Орех, теперь, когда система заточена на произвол в части политического преследования, а фабрикация новых уголовных дел поощряется и вознаграждается, растет число стукачей и провокаторов, и репрессии проводятся уже без всякой указки сверху.
Однако неверно считать, что такое поведение стало следствием начавшихся в 2014 году репрессий. Россияне годами приучались к непредсказуемости и безосновательности насилия со стороны государства и к тому, чтобы всеми способами "заигрывать" с властями как хоть какой-то гарантии обеспечения желанной "стабильности".
Ксения Кириллова – журналист, живет в США
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не отражать точку зрения редакции
