Юрий Одарченко. Стихотворения / сост., биогр. очерк и комм. В.Орлова, статья А. Устинова. – М.: Виртуальная галерея, 2020.

Мне сорок лет, а я все тот,
Который ничего не знает.
Как в глубине подземный крот
Себе дорогу прорывает,
Вот так и я – слепой и зрячий –
Всю жизнь ищу: что это значит?

Строки эти писал примерно в 1943 г. в оккупированном Париже Юрий Одарченко (1903–1960) – русский эмигрант на распутье. Поэтом он не был, лишь иногда, как многие из нас, пописывал в стол стишки. Казалось, жизненная стезя его была иной.

Отец его, Павел Филиппович, был русским банкиром, с 1903 г. – председателем правления Московского госбанка. Павел Одарченко поднялся по "петровской лестнице" до действительного статского советника, чиновника по особым поручениям 5-го класса Министерства финансов. Важным для его светской карьеры был пост в дирекции Императорского общества размножения охотничьих и промысловых животных и правильной охоты императора Александра II. В парижском изгнании, на склоне лет, Одарченко написал "Очерки зимних и летних охот в России" (1929), но издать не успел. А вот сын его Юрий в своих сочинениях нередко ставил себя на место зверей и птиц, сочувствовал их доле:

Зарезал Ваня петушка.
Вот все живы, сидят и слушают,
Как курочка кудахчет,
О петушке своем плачет.

Благополучное детство Юрия и его многочисленных братьев и сестер протекало в Москве и Украине. Московские адреса: Сивцев Вражек, Шереметьевский и Трубниковский переулки, в последнем доме Одарченки занимали 11-комнатную квартиру. Каникулы проводили в Куликах (совр. Лебединского района Сумской области). Неподалеку была гоголевская Диканька, и незавершённая повесть Одарченко "Детские страхи" (главы публ. в 1947–58) содержит гоголевские мистические реминисценции. Одарченки происходили из Украины, а в Великую войну Павел Филиппович в эвакуационном комитете сблизился с Михаилом Грушевским. Когда в 1917 г. Россия рухнула, Одарченки уехали в Киев, бывший банкир принимал некоторое участие в украинской администрации, был в составе украинской делегации на переговорах с Советской Россией в 1918 г. Эмигрантская жизнь началась для семейства прибытием в Ниццу 1 мая 1920 г. На образование отец денег не жалел: Андрей и Сергей, к примеру, выучились на инженеров-электриков; Юрий окончил Парижскую школу изящных искусств.

Не без успеха он занялся бизнесом; сперва это было стекольное предприятие, позже – ателье рисунков для тканей (платья). Когда у нас во Франции начался кризис, то он отразился, главным образом, на строительном деле, и, как тебе известно, мое стекольное дело пришлось закрыть. Ценою невероятных усилий мне удалось снова стать на ноги. Сейчас у меня есть ателье и 8 человек рисовальщиков. Работа идёт полным ходом и окупаем всех. У меня завязаны отношения почти со всеми французскими домами, со многими немецкими и английскими (письмо зятю Василию Трусову в Нью-Йорк, 30 мая 1934).

Первой женой Юрия была племянница Саввы Мамонтова – Ирина; в 1929 г. у них родился сын Николай (позднее швейцарский онколог), но брак был недолгим. Несмотря на это, добрые отношения сохранились, много позже, уже после войны, Юрий жил у бывшей жены в Ванве, она расписывала шелк, у них было общее ателье. Второй женой была француженка Елизавета Флери. В этом браке родился сын Павел, выпустивший в 1952 г. сборник французских стихов, и дочь Сесиль, оставившая трогательные воспоминания о заботливом отце: Когда я прихожу – папа готовит замечательные блюда. Володя (Асланов, ассистент Юрия в Ванве) покупает огромные коробки пирожных. Потом мы играем. Папа раскладывает по столам одеяла, закрывая стеклянные бокалы и кисти, и пускает мыльные пузыри, полные дыма; они летают и лопаются, и кажется, что черт лопнул и от него дым. Иногда папа берет ружье и стреляет в бутылки с китайской тушью. Все разливается по стенам. Очень весело!

...И сказки он снова рассказывал. В них какой-то цветной, как радуга, попугай творил всякие чудеса. Но в "попугае" я слышу другое слово – "пугай"... Папе тоже есть чего пугаться – здоровье, война, черти.

"Здоровье" и "чертей" легко расшифровать. Одарченко был подвержен печальной русской склонности к запойному пьянству. В 30-е гг. были ночные попойки, бильярд и карты в Латинском квартале (А. Бахрах). В 40-е гг. был алкоголический нос, посыпанный пеплом берет, пожелтевшие от никотина пальцы и скатанные шарами деньги в карманах (Сесиль Одарченко-Лоеб). В 50-е гг. он вылезал без штанов (их прятали) из окна и убегал в кафе напиваться.

Одевался Юрий небрежно, а ведь рисовал для кутюрье, на внешность махнул рукой:

Износился галстух мой горошинкой,
К сердцу рухнул деревянный мост,
Был я раньше мальчик прехорошенький,
А теперь – теперь кобылий хвост.

Он писал пугающие картины с адскими подземными существами (см. обложку издания) и сочинял шокирующие непосвящённых знакомых рассказы о том, например, как он убил лавочника, гулял с крокодилом, выпивал с двойником (воспоминания К. Померанцева, посмертного публикатора текстов Одарченко). Мемуаристы связывали его алкоголизм и странности с ужасными мигренями, которыми он мучился ещё с начала 30-х гг.: Папа представляет голову как бокал, в котором вместо золотых рыбок полощется большой, цветной, как радуга, лисий хвост. От этого в голове какая-то тяжесть (С. Одарченко). Во всяком случае при вскрытии врачи обнаружили запущенную опухоль мозга.

Вернусь к началу. Война, оккупация, одиночество (второй брак распался в 1939-м) вложили Одарченко в руку вместо кисти перо: Духовно развитый человек уже не может быть участником происходящего вокруг него ужаса. Он может быть или пророком, или до времени только свидетелем (письмо В. Варшавскому, 1950). И Одарченко взялся за письменные свидетельства. Первым его литературным проектом стало участие в издании альманаха "Орион" (шутливо названного также "Ларионом"). Редактором поэтического отдела стал Владимир Смоленский, критики и искусства – Анатолий Шайкевич (балетный критик и тоже сын банкира), а прозу подбирал Одарченко. Альманах вышел в феврале 1947 г., на страницах его опубликованы были Бунин, Газданов, Зайцев, Ремизов. Эмигрантская критика приветствовала, о коммерческом успехе, конечно, никто не помышлял (если попросит кто, давайте книгу, все равно, нет столько любителей, чтобы за деньги – Ремизов), в конце октября того же года скончался Шайкевич, и альманах не стал журналом.

Одарченко выступил в "Орионе" прозаиком – рассказ "Псёл", но параллельно стал "зачитывать" знакомых стихами. Об атмосфере, в которой творил Одарченко, довольно ясно писал Ремизов: "Ягодка" – русский ресторан на Муфтарке, рю Паскаль, с борщом и к вечеру тяжёлый дух от борща, водки, табаку и разговоров – смесь русских слов, потерявших русское произношение, и французские врастяжку, непонятные французу, и с постоянным клиентом – какой-нибудь капитан гвардии, помешавшийся на изобретении самозажигающихся автомобильных сигналов. Ремизов отметил нового литератора и произвел Одарченко в наказные атаманы Обезьяньей палаты.

В июле 1949 г. вышло в свет главное сочинение Одарченко – стихотворный сборник "Денёк" (тираж 300 экз.). Современная ему и нам критика по-разному определяет место поэта и его стихов в литературе. Ремизов и Иваск отмечали живописность, называя опусы Одарченко картинками. Впрочем, Иваск критически оценивал смесь сентиментализма и садизма. Адамович и Берберова сопоставляли с анекдотами Потемкина (и сатириконцев) и Превера. Другие вспоминали скандалистов – футуристов (Маяковского, Хлебникова) и эмигранта Божнева (серьезное наблюдение А. Устинова), сюрреалистов (гениального, по словам самого Ю. О., Поплавского, ср. их стихи о пароходе, к примеру), обэриутов (Заболоцкого; В. Марков писал, что Одарченко органичен как поганка). Близкими по духу с Одарченко казались и садовники русских цветов зла – Чурилин (в перетопленных залах больницы / Сумасшедшие люди кричат) и Тиняков:

Я плюнул в шапку бедняку,
А денежки растратил.
Наверно стыдно бедняку,
А мне – с какой же стати?

Отмечали безусловную пародийность поэзии Одарченко: Вас не разберёшь – когда вы в шутку, а когда всерьез (Г. Адамович). Стихотворный портрет женщины с глазами как мухи цеце напоминал Одоевцеву, описание детского волчка намекало на любимую игру взрослого Адамовича. Любопытны и мандельштамовские отзвуки:

Осторожнее стража моя с алебардами
И у каждого песья глава и метла.
Но становятся псы на глазах леопардами
И цветами Московская Русь зацвела.

Одарченко высоко отзывался о стихах Ходасевича, и в его опусах заметна эпиграмматичность, свойственная язвительному Ходасевичу, и пробочка йода, и человек-акробат, напряжённо шагающий по натянутой струне жизни.

Безусловна близость поэтик позднего Георгия Иванова и Одарченко. Глеб Струве писал о взаимном влиянии, различал нигилизм Иванова с гротеском Одарченко. Сам Г. Иванов сперва хвалил нового самобытного поэта, потом называл его говном (скорее всего, Ивановы немало задолжали Одарченко).

Сам Одарченко не поддерживал тесных связей с литературным русским Парижем, ограничивался общением с Ремизовым, Смоленским, Померанцевым, Раевским, Гингером. Кажется, ставил современников невысоко: Я очень страшусь, что в аду черти обложат меня творчеством эмигрантских писателей и, под страхом пытки раскаленным железом, заставят меня читать (письмо В. Варшавскому).

Если говорить о влиянии русской классической традиции, то Одарченко испытал воздействие и Гоголя (мистика Диканьки), и Достоевского (чердаки с повешенными гражданами кантона Ури), и Лермонтова (архангел Михаил, очерк "Дикий виноград"), и Тютчева, и Козьмы Пруткова, и крепко помнил мелких бесов Сологуба. Муза Одарченко, особенно ранняя, темами и стилем близка поэзии Есенина: пьянство, смерть, двойник, Разин, белые яблони и т. д.

Основными мотивами стихов Одарченко можно назвать следующие:

1. Картинность. Строки Одарченко создают запоминающийся изобразительный ряд, иногда он напоминает существующие картины; вот здесь похоже на Редона:

Я прикован к гильотине,
Голова моя в корзине,
И от солнечных лучей
Кровь немного горячей.

2. Дети. Рассказчиком в стихах и прозе Одарченко, а также и адресатом, часто бывает ребенок, по-манихейски принимающий зло и добро:

Я хочу писать по-детски
На невинный лад:
Золотой орешек грецкий
С ёлки мне дарят.
Ах, на что похож орешек?
Ну-ка посмотри!
На мою головку с плешью.
Что-то там внутри?
Скорлупа с орешка снята,
В ней мои мозги,
Сверху черная заплата –
Не видать ни зги.
Но мозги как будто дышат –
В них живёт червяк.
Все, кто эти строки слышат,
Скажут: ах, бедняк!
Вот так-так, вот так-так,
У него в мозгу червяк!

3. Россия, которая иногда развратная Помпея, в ней черешню красную у стенки расстреляли, а сам автор рискует, что его нагайкой полоснут по удивленной роже. Средоточие зла в России – это окрестности упрямого, безумного Кремля, мавзолей Ленина, его тяжёлый гроб из литого стекла придушит всякое дыхание. Русские люди – это медведи, что не сеют и не жнут, но мед и землянику жрут и спят в берлогах месяцами. Одарченко ими недоволен, но ещё больше клянет большевиков, которые засолили медведей как бочковые огурцы. Русский мир после 1917 г. подобен цирковому слону-акробату:

Вдруг в пучину сияющих вод
Оступившись, скользнет осторожный?
Продвигается слоник вперёд,
Продолжая свой путь невозможный.
Если так, то подрежем канат,
Обманув справедливого Бога.
Бог почил, и архангелы спят…
"Ах, мой слоник!.." – туда и дорога!

4. Птицы, выступающие в вестников, символов времени и жизненного цикла, собеседников автора:

Меня не любят соловьи,
И жаворонки тоже.
Я не по правилам пою
И не одно и то же.
В лесу кукушка на вопрос
Охотно отвечает,
И без ошибки смертный час
По просьбе отмечает.
Но если сто семнадцать раз
Вам пропоет кукушка,
Не отвечайте ей тотчас:
Какая же ты душка!
Наверно врет кукушка.

Порою автор оборачивается птицей: галкой-эмигранткой, осваивающей французский язык; или кукушкой, что живёт в стенных часах и поет о смерти. Тридцать девять галок на кресте означают начало Второй мировой войны, а беззаботный воробей на Красной площади на плахе – советского обывателя. В стихотворении, посвященном Ремизову, происходит драматичная метаморфоза: первоначальные ласточки превращаются в галок, потом – в ворон, а те, в свою очередь, в дьяволов.

Поведение птичьей стаи помогает автору в понимании человеческих поступков, в извечном разладе между инстинктом и разумом:

На пути птиц некогда находился материк Лемурия, ныне затонувший. Птицы летят прямо через необъятные воды, покрывающие места, где когда-то они могли отдохнуть и найти необходимое пропитание. Три четверти птиц погибает. Что это? Неужели божественный инстинкт обманул их? Нет. Инстинкт не мог научить их лететь другим путем – это роль разума. И, казалось бы, ясно: если инстинкт слеп, то слеп и Тот, кто управляет им. Но в каком-то божественном плане инстинкт выполняет задание божественного разума: после исчезновения Лемурии уничтожение трёх четвертей птиц стало разумной необходимостью. Как это страшно. Поступил бы человек, живущий разумом, иначе? Если и поступил бы иначе, то эпидемии, войны и прочее сделали бы свое дело ("Истоки смеха").

Уподобление птиц людям не уникально: рассказчик у Одарченко бывает и грызуном, и приматом, а друг Володя прилетает к автору летучей мышью.

5. Насильственная смерть человека, людей, вообще цивилизации:

Месяц клонится к невесте бывшей,
Освещает синие поля,
И в пространстве звёздочкой остывшей
Вертится озябшая земля.

Одарченко сравнивал мир с закрытым гробом. Вслед за Камю он считал единственной стоящей философской проблемой в жизни добровольный отказ от нее, самоубийство:

...Но вот человек,
Если повеситься сам не сумеет,
Значит на старости лет заболеет,
Старец любимцем соседних аптек,
Так ли уж гордо звучит – Человек?

"Денёк" стал ярким дебютом, рождением яркого поэтического таланта. Но Одарченко оказался не звездой, а ракетой-хлопушкой. "Денёк второй" был как будто собран, но так и остался мертвой стопкой листов в архиве редактора "Рифмы" С. Маковского. Адамович в разговоре и сам Одарченко в переписке упоминали фантастически интересный замысел прозы о Гитлере: Объясню название "Жёлтый флаг": во-первых – сумасшествие, во-вторых – карантин. Германия прожила под жёлтым флагом много лет (письмо Р. Гулю, 4 октября 1952). Но до сего дня не найдено и черновиков. Были только разрозненные журнальные публикации стихов и рассказов. В превосходную книгу, составленную В. Орловым при участии А. Устинова, к ранее известному корпусу добавлены 28 ранних стихотворений и 8 поздних. Продолжалось отложенное самоубийство поэта, если воспользоваться термином другого известного француза – Сартра, которым он описал жизненный путь Бодлера. 25 июля 1960 г. Одарченко форсировал события, засунув газовый шланг домашней плиты себе в рот. Он лишь на полгода пережил почитаемого им Камю. Свою литературную карьеру Одарченко предсказал в 1928 г., задолго до ее начала:

Тоскливый мальчик или гений
Я о себе не говорю
Но вам на память подарю
Калейдоскоп моих мучений.