Новая книга известного московского поэта Татьяны Щербины называется «Запас прочности. Записки о прожитом и пережитом». Этот роман — хроника четырех поколений московской семьи, начиная с 1917 года. Я побеседовала с автором.
— В вашей книге два времени — прошлое историческое и настоящее историческое время. При этом прошлое богато деталями, насыщено, расцвечено, выглядит как кинематограф. А современная история, — то есть история молодой женщины, чья юность приходится на советские времена, а, соответственно, взрослая, сознательная, творческая, профессиональная, состоявшаяся жизнь на годы перестройки, на 1990-е годы, — дана скорее как история души, история странствия духа. Вы сознательно перед собой такую задачу ставили?
— Нет. Современная вся линия возникла даже позже, в процессе того, как я это писала, потому что изначально я хотела написать именно про этот исторический период — XX век в России и особенно начало, революция и так далее. Меня это стало интересовать с такой психологической точки зрения: как себя чувствовали люди, почему какие-то нормальные молодые люди пошли в эту революцию, все это поддерживали, участвовали, восхищались, что происходило в них? А поскольку моя бабушка была революционеркой, она именно в пятнадцать лет ушла в революцию, она была из такой благополучной вполне семьи, то у меня есть некоторые архивы (очень небольшие, поскольку все уничтожалось): письма, фотографии и так далее. Страх был невероятный. И даже, например, кто был отец моей матери (соответственно, муж первый бабушки), этого не знал никто вплоть до ее смерти, она умерла в 1965 году. То есть это даже тогда нельзя было произнести вслух. То есть мой дед, который умер гораздо позже, он этого не знал. Например, фотографий отца бабушки в силу того, что он был тоже очень близок к этому всему делу революционному, но потом стал плохо относиться к Сталину, с тех пор вообще ни одного его изображения нет, они все со всех домашних, например, фотографий вырезаны.
То есть меня интересовали вот эти вещи, то есть как это все просто на чисто камерном, личном психологическом уровне происходит. Но потом, когда я стала это писать, эта вся ниточка у меня протянулась в сегодняшнее время. Я поняла, что вот это все, скажем, те люди, которые жили… Ну, при чем здесь все это? Мы жили уже после Сталина, но это все тянулись именно на этих вещах, сугубо личных, частных, семейных, любовных. Человек, может быть, и хотел бы жить как-то по-другому, но я это обозначила бы как роль истории в личности. Повторяется, к сожалению, круг как бы один, по которому ходит все.
— Почему книга называется «Запас прочности», что вы вкладываете в это название?
— Там есть персонаж — четыре поколения, вообще говоря, одной семьи, и вот это самое старшее поколение, то есть жившее до революции — это был человек, который строил мосты. А это технический термин — запас прочности. И он обучал свою дочь, героиню этой книги, которая, собственно, пошла в революцию, и она это часто очень слышала — про запас прочности — в прямом и, соответственно, переносном смысле. И отец объяснял ей, что это такое. Эта тема присутствует в том смысле, что как у каждого человека есть свой запас прочности, так же у страны тоже есть свой запас прочности.
В эти годы, начиная с 1929-го, все жили по карточкам. Только Киров в Ленинграде отменил карточную систему, и это сделало его страшно популярным в народе. Удалось это ему за счет уменьшения количества жителей. И жители одобряли такой селекционный подход. Тем более что в последнее время только и было разговоров, что о селекции. За столом у Нади тоже говорили о селекции. В конце XX века те же чувства вызвало клонирование.
— Веля, ты все про это знаешь, — говорила Надя. — Расскажи нам, скоро ли уже выведут эту породу коров, которые будут давать сто литров молока в день, так что его хватит на всех? И про овец я читала, что селекция позволит состригать с овцы по шубе в неделю, так что все мы будем одеты.
— Не по шубе в неделю, а по шерстяной кофточке, — поправила Веля.
Когда мы говорим «Россия», то на самом деле это вообще очень разные такие образования, которые все время меняются. Это, знаете, напоминает что? Человек что-то такое делает, и в этом смысле русскому человеку (многие, по крайней мере, так устроены) говорят: «А вот смотрите, вы десять лет назад говорили то-то, делали то-то…» — «Да что вы!..» Я знаю, например, людей, которые были коммунистами яростными, порицали и меня, в частности, потом я стала от них слышать следующее: «Проклятые коммунисты, ненавижу! Я рад, что пришел Горбачев. Как я ждал этого момента. Перестройка – вот что нам надо». Потом появляется Ельцин — и эти люди говорят: «Какое ужасное все-таки это было время, какой этот Горбачев все-таки ужасный. Вот Ельцин — это да». И конец Ельцина, появляется Путин — и говорится, что Ельцин — это просто преступник, что он развалил страну, какое счастье, что это время кончилось. Эти люди, они не помнят, ни что они говорят, ни что они делают. Они рождаются заново.
Вот в этом смысле некоторая такая вещь происходит и со страной — она как бы все время проходит какой-то цикл, а потом говорит: «Ой, нет, мы ошиблись, мы сейчас начнем с начала, все будем делать по-другому. Все предыдущее было ошибкой». Она все время молодая, страна, подростковая, переходный период, поэтому у нас так все специфично, потому что мы не как другие, а мы только становимся на ноги. И это продолжается в течение уже многих веков. И в каждый период, естественно, вытаскиваются из истории какие-то близкие данному историческому моменту мотивы, как бы рифмы такие, и каждый себе выбирает произвольную. «Вот при Петре Первом было правильно». «Нет, это был злодей, а правильно надо делать как при Александре II». А потом выясняется, что Александр II вообще какой-то… и правильно, что его убили террористы, потому что он народ не понимал, русский.
То есть это какая-то такая чудна́я история, потому что, если взять какие-то другие страны, Франция — это тоже страна, в которой была революция, которая была некими феодальными герцогствами, княжествами, потом монархией, потом республикой, но, тем не менее, это единство: I век нашей эры — это у нас во Франции было так, осталось от этого то и то… Вот Россия, она немножко другое образование. И, тем не менее, вот этот запас прочности — так же, как мост построили, и в зависимости от того, что в нем заложено, он стоит, а здесь он время на какой-то короткий период — и мост рушится, и надо снова его как-то строить, перестраивать, подпорки какие-то делать.
— Следуя вашей логике, я бы сказала, что вот эта книга — это персональная попытка выстроить длинную историю. Хотя бы своей семьи. Увидеть историю семьи и страны в некой перспективе.
— Да, собственно, это и была задача — как-то прожить вот это внутри себя. Сколько я писала, например, статей, читала очень много всего, думала, и так далее, но это совсем другое, чем когда пишешь это как историю, кода ты входишь в это и это проживаешь.
— На обложке книги старая фотография – мальчик и девочка…
— Это фотография 1908 года, на ней изображена моя бабушка 6 лет от роду и ее брат, который впоследствии был то ли убит, то ли… в общем, об этом там тоже идет речь.
Книгу «Запас прочности» Татьяна Щербина посвятила памяти бабушки. А читают роман люди самых разных поколений, в том числе и очень молодые. Несмотря на полное отсутствие в книге гламурных персонажей и коллизий.
