Владимир Васильевич Стасов родился в 1824 году, а умер в 1906-м, в возрасте 82 лет: то есть он был человеком, абсолютно пережившим свою эпоху; можно было бы даже сказать — забывшим вовремя умереть, если б это не звучало так грубо. В новом времени он беспомощно заблудился и являл собой, пожалуй что, и жалкий пережиток архаических времен: сложился в эпоху разночинства с ее грубым «реализмом» (в смысле куда широчайшем, чем эстетический термин), а дожил до времени русского культурного ренессанса с его очень усложнившейся тематикой и методикой. Правда, у самого Стасова тоже был некий ренессанс: его канонизировали в сталинское время, особенно после войны, после ждановских докладов, когда превозносили за счет всего живого самый примитивный реализм, — и тут грубый, примитивный Стасов пришелся ко двору, был объявлен выдающимся русским художественным критиком. Он и сам иногда писал в манере, усвоенной позднесталинскими газетчиками: «Некоторые дворняжки пробовали тявкать…» В общем, Стасов — какой-то окарикатуренный Базаров. Чехов сказал о нем, что он способен пьянеть даже от помоев.
Это разночинство было у Стасова не прирожденным, а благо-, так сказать, приобретенным. Он сам родился во вполне культурной семье: его отец — знаменитый архитектор, тот самый Стасов. Он получил самое изысканное образование: не только знал все полагающиеся языки, но даже играл на рояле. Любимым его фортепианным, если можно так выразиться, жанром была игра в восемь рук. В этом вполне сказался гротескный гигантизм Стасова — между прочим, человека громадного роста и богатырской выправки. Мережковский назвал его: вулкан, извергающий вату.
Естественно, такого человека нельзя было не заметить, тем более что он писал чуть ли не во всех тогдашних русских и даже заграничных журналах. Стасов гремел — и даже физически. Мне он чем-то напоминает грубияна Кетчера, описанного Герценом в «Былом и Думах». Но, повторяю, происхождения Стасов был отнюдь не разночинского. Тем более следует помнить об интеллектуальной заразе, охватившей значительный временной отрезок XIX века — не только русской, но общеевропейской. Имя этой заразе — позитивизм. Стасов — очень грубый позитивист, причем с русскими, уже прямо хамскими обертонами какого-то неподобного народничества. Позитивизм, очень просто говоря, — это Чернышевский, говоривший, что настоящее яблоко лучше нарисованного, потому что первое можно съесть. Вообще-то позитивизм — это научное если не мировоззрение, то метод, априорно исключающий какое-либо внеопытное знание. Но есть и хамский позитивизм, позитивизм черни, для которой печной горшок дороже Аполлона. Стасов, при всей его несомненной культурности, склонялся как раз к этому: известный комплекс кающегося дворянства, в его случае принявший форму эстетического опрощения.
Самое интересное, что вся эта стасовская бурная активность на ниве художественной критики (он писал о всех искусствах, включая музыку и архитектуру) была, смешно сказать, работой внештатной, в порядке платонической любви, а не специальной деятельности. По специальности Стасов был археолог, причем выдающийся, охвативший многообразнейшие области знания о древностях. У него масса специальных работ. Он писал об истории и техники русского кружева, об орнаментике армянских рукописей, о новгородских древностях, об истории русской гравюры и лубка. У него есть, например, работа «Дуга и пряничный конек». Чрезвычайный резонанс в научных кругах вызвала его работа 1868 года «Происхождение русских былин», где он доказывал заимствованный их характер из восточных источников, причем неполных или испорченных; это заимствование происходило в основном в эпоху татарщины. Работа многими уже тогда оспаривалась, и здесь не место судить о ее нынешней ценности, но интересно, что это деяние Стасова тщательно замалчивалось большевиками в эпоху борьбы с космополитизмом, пророком которой как раз и был объявлен Стасов.
Спрашивается: какой черт понес этого спеца на галеры литературной борьбы своего — и не только своего — времени? Исключительно бурный темперамент. И едва ли не единственное, что от него осталось, — название «могучая кучка», данное им группе русских композиторов; да и название, вызывающее какие-то слишком уж реалистические ассоциации.
Приведем пример эстетических суждений Стасова. Вот что он писал о Врубеле:
Врубель уже много лет назад устроил себе страшную репутацию: репутацию художника, совершенно лишенного смысла и способного писать на своих холстах или фресках сюжеты, решительно ничего не имеющие общего с человеческим рассудком и вкусом. Ничто действительное, существующее в действительности, до него не касается: ему нужно и доступно только все то, где нет уже ни единой черточки натуры, жизни, правдивости.
Статью о выставке новых русских художников (Рерих, Сомов, Бакст, Паоло Трубецкой) Стасов называет «Подворье прокаженных». А обругав Дега, Пюви де Шавана, Бонара, Уистлера, противопоставляет им настоящих французских художников: Мейсонье, Бастьен-Лепаж, Даньян-Бувере, Лермитт, Ролль, Рафаэлли, Беро, Дюэз, Фраппа, Фермен-Жирар, Жерве, Гене, Фриан. Вам что-нибудь говорят эти имена? Я встречал Мейсонье — да и то в книге академика Тарле о Наполеоне. Бастьен же Лепаж мне известен как любовник Марии Башкирцевой да еще автор картины «Деревенская любовь», которая не может не нравиться — как Есенин.
Как сказал однажды Набоков, средство, считавшееся панацеей, может оказаться полезным от геморроя. Так и Стасов попал однажды в мишень. В обширном коллективном сочинении «ХIХ век» ему принадлежит раздел об искусстве, где он назвал лучшим русским композитором — Даргомыжского. Музыковед Соломон Волков говорил мне, что лучшей русской оперой Шостакович считал «Каменный Гость» Даргомыжского и прямо называл его гением — что в устах Шостаковича было нечастым словом.
«Мы еще пошумим, старый дуб!» — говорил в повести Гайдара дядя-шпион своему на вид придурковатому напарнику. Или еще: «Ах, старый романтик, опять у него в руках роза!» — тогда как в руках была не роза, а бритвенный помазок.
