«Год Китая в России», начавшийся московской выставкой императорских регалий Запретного города, напомнил мне историю, случившуюся треть века назад. Недавно перебравшегося из лагеря в Америку диссидента пригласили прочесть в ЦРУ лекцию. Он выбрал тему «желтой опасности».
«Освободившаяся от коммунистов Россия, – взволнованно объяснял он людям в штатском, – должна будет объединиться с Западом, чтобы защитить цивилизацию от угрозы китайских варваров».
В ЦРУ с ним (к его чести, он сам это рассказал) спорить не стали, но пригласили после лекции в ресторан, из ехидства выбрав китайский. Там, глядя на заставленный сложными и изысканными яствами стол, он впервые задумался о том, что сказал.
В этом казусе нет ничего странного. В конце концов, все шестидесятники читали стихи Евтушенко о «новых монголах, у которых в колчанах атомные бомбы», даже не замечая того, что поэт перепутал кочевников с их жертвами. Интеллигенция тогда мало интересовалась Китаем, твердо зная, что там еще хуже.
Сегодня положение разительно изменилось, причем сразу всюду. Китай выплыл из тумана. Не экзотическая добавка, а целый затерянный мир, известный раньше одним специалистам, явился удивленному Западу. И дело тут не только в изменившемся геополитическом раскладе, превращающем Тихий океан в новое Средиземное море. Скорее причину следует искать в кризисе самой западной цивилизации, исчерпавшей себя постмодернистским эпилогом.
Острое ощущение культурной недостаточности витает в воздухе. Когда-то Шелли, указывая на истоки европейской культуры, говорил: «Все мы – греки». Теперь фраза звучит иначе: «Все мы – только греки», и этого мало. Китайская культура требует признания. Она не дополняет, не оттеняет, не отрицает и не противоречит нашей, она просто есть. Китай дает нам шанс заново осмыслить нажитое Западом, увидев привычное в ином свете. Этот путь еще только начинается. Китай еще не вошел в наше сознание, но он настойчиво ищет постоянное место в нем.
Когда это случится, каждый образованный человек будет держать в голове хронологию династий, отличая богатую поэтами Тан от счастливой художниками Сун. Когда это произойдет, термины китайской философии, космологии, этики – дао, дэ, ци, ли – не будут нуждаться в безнадежных потугах переводчиков. Лао-цзы и Чжуан-цзы станут нам так же близки, как Сократ и Платон. Мы научимся не только читать китайские стихи, но и писать их (как это уже случилось с японскими хокку). Китайская живопись откроет нам срединный путь между реализмом и символизмом. Конфуцианский идеал «благородного человека» станет рядом с западным «джентльменом». Мы откроем для себя странный мир, который не боится, как греки, пустоты; мир, в котором нет ничего постоянного; мир, не знающий метафизики; мир, в котором важны не вещи, а связи между ними; мир, в котором реальность считается пошлостью, а потустороннего нет вовсе.
И все мы станем богаче, привыкнув (вопреки всем вывихам истории и политики) видеть в Китае другую цивилизацию – равновеликую и внеположную нашей.