Владимир Тольц: Сегодня мы вновь возвращаемся к разговору о 90-летии революции 1917 года. И, как и прежде, не станем привязывать этот разговор к юбилею тех или иных событий.
Давайте поразмыслим сегодня вот о чем. За февральской революцией, когда пала российская монархия, и власть перешла к Временному Правительству, последовал октябрьский переворот большевиков. Именно они, а не представители разных оттенков "русской демократии", сумели удержать власть, именно большевики остались в итоге надолго хозяевами страны. И сразу возник и повис на долгие годы вопрос: почему? Почему это и именно так произошло?
Ольга Эдельман: События того года хорошо известны. Но есть еще один аспект, который быстро забывается: а что по ходу дела думали современники? Ведь кроме основных политических платформ, о которых мы знаем - позиция кадетов, позиция, допустим, эсеров. Кроме того, ведь были настроения момента, иллюзии, несбывшиеся прогнозы. Которые зачастую определяли поступки и ход событий. Документы, которые сегодня прозвучат - это ныне основательно забытые фрагменты тогдашней публицистики.
Владимир Тольц: Одним из самых, быть может, интересных публицистов того времени, сейчас некоторым исследователям представляется Николай Васильевич Устрялов. Он был кадетом, но с особым мнением. Впоследствии, уже в 20-х, - основатель эмигрантского течения "национал-большевизма". М.б., не самый умный из «писателей» 17 года. Но, с иными нынешними писателями, отнюдь себя национал-большевиками не числящими, перекликающийся весьма внятно. Ну, вот давайте посмотрим, что писал тогда Устрялов, как он понимал и анализировал текущие события. Вот из его статьи "Революция и война", опубликованной в апреле 17 года.
Припоминая последние годы нашей национально-исторической жизни, нельзя не прийти к заключению, что великую русскую революцию породила прежде всего великая европейская война. Не будь этой войны, старая власть доселе хозяйничала бы на русской земле ... По-прежнему на престоле благополучно пребывал бы Николай II, окруженный Горемыкиными, Штюрмерами, Щегловитовыми и прочими знакомыми лицами бюрократической компании. Вероятно, все так же прекрасно, как раньше, чувствовал бы себя среди вина и благочестивых поклонниц старец Григорий Ефимович ... По-старому наемные клевреты провозглашали бы святость «исконных основ», Дума «законными средствами» боролась бы с министрами, радуясь маленькими радостями и печалясь маленькими печалями, глухо стонала бы терроризированная печать — словом, все шло бы по-обычному, тихо, ровно, по-могильному спокойно. И вековой гнет, лежавший на русском народе, лежал бы, как встарь…
Когда Германия ... ввергла мир в неслыханную кровавую распрю, русский народ, объединенный общим вдохновенным порывом, без малейшего колебания встал на защиту своего национального достояния. Вместе с доблестными союзниками своими, великими демократиями Запада, он решительно провозгласил лозунг: борьба до победного конца. ...
Первые дни войны являли собою отрадный пример подъема и бурного национального воодушевления. Казалось даже, что вся страна мгновенно переродилась и ветхие чешуи спали сами собой. ... Русский народ открыто и честно пошел навстречу власти. Ради напряженной серьезности момента он забыл все былые обиды, он простил старое и все свои силы самоотверженно отдал в распоряжение правительства, надеясь, что и оно сумеет в эти великие минуты покончить с прежним, возвыситься до сознания общенациональных задач... Но этого не случилось. ... Власть не отказалась ни от старых идей, ни от старых привычек. Не было сделано ни шагу по пути реального сближения с народным представительством и с лучшими людьми страны. ...
Уже конец первого года войны наглядно и ярко показал всю роковую неспособность официальной русской власти отстоять мировое достоинство родины. Вместо ожидавшихся военных побед русскую армию стали постигать тяжелые неудачи. ... Правительство губило государство, обрекало народ на голодание и позорно проигрывало войну; «петроградский фронт» стал самым опасным и предательским, самым уязвимым местом России. Медлить дальше было уже нельзя, дальнейшее «терпение» привело бы нацию к гибели. И революция свершилась быстро, единодушно, безболезненно….
Ольга Эдельман: Смотрите, что получается. С одной стороны, Устрялов пишет умные, верные вещи. Никто из историков, я думаю, не станет спорить: Первая мировая война действительно стала катализатором революции. Но есть у Устрялова одно внутреннее противоречие. Он считает, что старый режим никуда не годился, но - это мне кажется очень важным моментом - Устрялов полагает, что без войны революции бы не случилось. И если бы Николай II не потерпел военных неудач, революции бы не было.
Полусамодержавная Россия не смогла справиться с теми огромными задачами, которые были поставлены перед нацией мировою войной. Теперь старый порядок свергнут ... но нельзя ни на минуту забывать, что наши национальные задачи остаются теми же. С ними должна справиться демократическая Россия. ... Революция была прежде всего актом воли страны к победе. Безболезненность, изумительная «легкость» переворота обусловливалась в значительной степени его «военными» мотивами. ... Ныне исчез последний и единственный оплот «пораженчества» — самодержавие. ... Раньше находились люди, опасавшиеся, что счастливый исход войны может укрепить в России прежний строй, между тем как внешнее поражение непременно повлечет на собою его крушение. Теперь эти мнительные люди уже не имеют почвы для каких бы то ни было опасений.
Теперь положение обратное: победа укрепит на незыблемых основаниях новую русскую власть и новый русский строй, победа санкционирует революцию, а неудачный исход войны может повлечь за собою реакцию и реставрацию. Если революция не достигнет своей непосредственной цели, не осуществит того лозунга, который обеспечил ей столь блестящий успех, если революция не сумеет дать России международное величие, — ее делу грозит огромная опасность….
Ольга Эдельман: Итак, что получается? Получается, что Устрялов, умный, повторю, и достаточно самостоятельно мыслящий кадет, говоря о русской революции, во главу угла ставит "международное величие" России. И думая о дальнейшем ходе революционных событий, печется не о снятии социальной напряженности, не о решительных мерах по исправлению экономической ситуации, не о гражданском обществе и демократии. Нет, самая первая и важнейшая задача - доведение войны до победного конца. И забота о державном величии страны. В общем, можно, конечно, считать, что для воюющей страны, при наличии непосредственной внешней угрозы, этими целями пренебрегать нельзя.
Владимир Тольц: Но вы думаете, Оля, что мыслящей русской публике, тем, кто создавал общественное мнение, следовало бы меньше хлопотать о войне и больше - о внутреннем положении страны. Сегодня в нашей московской студии историк «красной смуты» Владимир Булдаков. Я хочу спросить его мнение. Что, тогда, весной 17-го, доведение войны до победы действительно казалось наиважнейшей задачей? Может, так оно и было? Или это позиция тогдашних демократов, которая их и погубила?
Владимир Булдаков: Ведь дело в том, что в либеральных кругах, не только либеральных, в части правых кругов существовала такая идея: для того, чтобы выиграть войну, надо избавиться от этого негодного правительства. То есть существовала такая иллюзия: прогоним царя или хотя даже при царе обеспечим правительство народного доверия и тогда все пойдет нормально. То есть можно будет народ мобилизовать на войну и война будет выиграна. Так рассуждали люди образованные. Что касается простого народа, то он мыслил несколько по-иному, проще, примитивнее и утопичнее, конечно. Но мне думается так: считалось, раз войну начал царя, царя нет, то зачем тогда война? Для простого народа война утратила всякий смысл. Конечно, интеллигенция, как у нас это водится, этого дела не понимала. Грубо говоря, они находились в разных культурных изменениях. Действительно, Россия от мировой войны очень основательно выиграть могла бы. Речь идет не только о константинопольских проливах, которые России, как считалось, действительно очень нужны не только по соображениям какого-то сакрального характера, не только потому что хорошо бы водрузить крест на Святой Софии, но и по причинам экономическим, то есть свобода торговли, беспрепятственный проход через проливы. Кроме того, разговор шел о том, что и Галицию не мешало бы присоединить. Думали о том, что за счет Восточной Пруссии тоже надо округлить российские границы. То есть основательно Россия, как считалось в верхах, выигрывала бы от этой самой войны. Что касалось простого народа, масс, крестьян, то он такими общенациональными интересами не жил, он думал о более заземленных вопросах, проблемах. Думал о том, что надо бы аграрный вопрос в первую очередь решить. Ну и, конечно, считалось, что те солдаты, которые проливали свою кровь, в награду смогут получить землю.
Владимир Тольц: Представители целого спектра политических партий в 17-м году сплотились вокруг патриотической, державной идеи. И еще очень заботились о верности союзническим обязательствам. Это как раз те, кто (теоретически) мог бы осуществить установление демократического режима. А на дворе был апрель 17 года - помните про пресловутые ленинские "Апрельские тезисы"?
В среде русских «крайних» демократов подчас попадаются лица, которые не понимают и не хотят понять колоссальной важности нашей победы для дела свободы. ... В ряду таких людей первое место, бесспорно, принадлежит представителям того своеобразного и крайне уродливого явления русской жизни, которое известно под названием «большевизма».
В отношении к вопросу о войне это явление русской жизни особенно ярко проявило свою природу. Кто не знает знаменитого лозунга «долой войну», неожиданно и скандально зазвучавшего в первые же дни нашей «свободы»? Кто не возмущался этим позорным лозунгом? ...
Болезненный «максимализм», издавна присущий отдельным русским интеллигентам, выразился и в определенном взгляде на войну. Раз сказано «Пролетарии всех стран соединяйтесь», значит, долой отечество, значит, война должна быть возможно скорее и во что бы то ни стало ликвидирована — так рассуждают наши «пассифисты» ...
Но здравый смысл русского народа не даст себя обойти ни фантазиям фанатиков, ни подстрекательствам провокаторов, ни болтовне невежд. Народ сознает, что ведущаяся ныне война не есть плод мелких, частных интересов или классовых интриг. Он понимает, он чувствует, что война ведется всей Россией и что победа нужна всей России…
Ольга Эдельман: Вот здесь я хочу спросить Владимира Прохоровича Булдакова. Насколько я понимаю, дело-то как раз обстояло не так, как раз "народ" смысла в германской войне не видел, и с большевиками соглашался не от воздействия гадких агитаторов, а потому что большевики, в отличие от правых и центристов, нашли гораздо более понятный и близкий людям лозунг?
Владимир Булдаков: Да, вне всякого сомнения. Но надо заметить вот какую вещь: не надо думать, что этот лозунг «Долой войну!» придумали одни лишь большевики. Дело в том, что до войны среди социалистов всей Европы существовала такая точка зрения, что в случае войны пролетариат всех стран дружно поднимается против этой самой войны, свергает правительство и так далее. То есть фактически идея мировой революции, то есть социалисты не желают в этой войне участвовать. На самом деле оказалось, что идея патриотизма социалистам Западной Европы, по крайней мере, большинству из них гораздо ближе, как и народным массам, кстати сказать, но речь идет в данном случае о Европе. А что касается большевиков, то они полагали, что они будут верны лозунгам Второго Интернационала. Когда выяснилось в ходе войны, что все лидеры Второго Интернационала занимают вовсе не интернационалистские, а оборонческие позиции, Ленин заговорил о крахе Второго Интернационала, о том, что нужен новый Интернационал и так далее. То есть говорить о том, что Ленин пошел просто на поводу у масс, которые не желали этой войны – это не совсем так. А с другой стороны, как я говорил, он прекрасно понял, что народ действительно войны не хочет, воевать не хочет. Я думаю, что большевики именно поэтому выиграли, что с одной стороны они чувствовали массы, а с другой стороны ухитрялись при этом оставаться государственниками. Это в общем-то удивительное сочетание. Где-то может быть для российского, русского менталитета даже не характерное, у нас либо анархия, либо государственничество.
Ольга Эдельман: Мы сегодня говорим о том, как весьма неглупый русский публицист, кадет по партийной принадлежности, Николай Устрялов осмыслял ход событий 1917 года.
Владимир Тольц: Похоже, заблуждаться насчет возможности продолжения войны до победы, строить иллюзии относительно нового демократического правительства в апреле 17 года было даже не то, чтобы простительно, а естественно даже. К осени ситуация сильно изменилась, летнее наступление провалилось, имели место и июльское выступление большевиков, и корниловский мятеж. Однако, как это ни странно, позиция Устрялова осталась прежней.
Ольга Эдельман: В сентябре Устрялов ездил читать лекции на Юго-Западный фронт. Он побывал на фронте, имел возможность своими глазами оценить обстановку. Вернувшись, написал статью "Революционный фронт". Все в том же духе - о патриотизме, о задаче продолжения войны.
Владимир Тольц: Мало того, Оля, он напечатал эту статью - в газете "Народоправство" 19 ноября 1917 года. Почти через месяц после большевистского переворота 25 октября.
Общее мнение, что разруха пришла на фронт с тыла. «Если б не тыл, война бы сейчас уже была кончена, мы бы имели почетный мир» — такое утверждение вы слышите на фронте повсюду и от офицеров, и от наиболее сознательных солдат.
Фронт развратили пополнения. В сочетании с «декларацией прав солдата» они создали на войне ту митинговую атмосферу, которая абсолютно несоединима с какою бы то ни было боеспособностью.
Сначала, в первые недели и месяцы революции, здоровый, хотя усталый, организм армии еще боролся с являвшейся извне заразою: не солдаты фронта опускались до уровня «революционных» пополнений тыла, а, напротив, эти последние поднимались до боевого уровня солдат фронта. ...
Но вскоре старания агитаторов при благосклонном молчании непротивленческого правительства стали брать свое. «Веяния революции» проникли на фронт. Появилась своеобразно воспринятая «классовая точка зрения», зазвучала пошлая и бессмысленная кличка «буржуй». Начался раскол между солдатами и офицерством. ...
Пополнения уже не с насмешливым и брезгливым презрением встречались; к их лозунгам стали прислушиваться, их призывы стали увлекать. Широко распространилась дикая басня о буржуазии как виновнице войны. Поползла ядовитая, шипящая клевета на союзников. Явилась идея братания. …
Эта несчастная id é e-fixe русской революции, идея «контроля»! Это она разрушила власть, это она во все сердца поселила яд недоверия... Подобно тому, как старый режим думал сыщиками себя спасти и, не доверяя сыщикам, поручал и за ними следить другим сыщикам, так и революционная демократия мечтает всеобщим «контролем» всех за всеми, всероссийским сыском, спасти себя...
И когда настали часы военного испытания, случилось то, чего не могло не случиться: “дисциплина долга” разлетелась в прах, рассеяв все иллюзии на ее счет.
Немцы прекрасно предвидели этот результат. Накануне наступления одной из наших частей был взят в плен немецкий офицер-летчик, сбитый нашим огнем. На допросе он спокойно и уверенно говорил:
— Мы знаем, что вы на днях будете наступать. Мы знаем также, что вас вчетверо больше, чем нас, и что вы лучше вооружены и снаряжены. Но мы не боимся: ваших солдат надолго не хватит. И, главное, у нас очень хорошие союзники.
— Какие союзники?
— Пальшефики.
Это произнесенное на немецкий лад слово, видимо, доставляло немцу большое удовольствие. А нашим офицерам трудно было что-нибудь возразить на него.
Ольга Эдельман: Устрялов любопытен тем, что в чем-то он разделял типичный образ мыслей своих современников, а в каких-то случаях видел если не лучше и дальше, то, по крайней мере, более трезво. К весне 18 года интеллигенции стало ясно, что революционные иллюзии оказались именно иллюзиями. В апреле 18 года Устрялов опубликовал статью под названием "Мнимый тупик".
Если самый факт радикального крушения революционных иллюзий все в большей и большей мере уясняется нашим общественным сознанием, то гораздо менее ясно для всех, каким же образом это крушение отразится в жизни, каковы будут его реальные результаты. ... Пусть достаточно дискредитирована революционная демократия всех призывов и всех оттенков, — но кто же ее заменит?
И перед умственным взором впечатлительной русской интеллигенции уже готовы предстать перспективы мрачные, безотрадные. Все мертво в России, повсюду лишь мертвые души, неубранные трупы. ... «Нет здоровых элементов, не на что опереться». И конечный вывод, или, если хотите, первоначальная, редко высказываемая, но постоянно подразумеваемая предпосылка всех этих жалоб вырисовывается сама собою:
— Никуда не годный народ, туда ему и дорога. «Сам виноват». Сам себя до смерти искалечил. Не на кого пенять. Каковы правители, таковы и граждане: «всякий народ заслуживает etc...»
Ольга Эдельман: И дальше Устрялов сделал очерк того, что происходило с настроениями интеллигенции в революционном 17-м.
Хорошо известна «политическая история» такого интеллигента за последний год. Прошлою весною он, конечно, предавался великому энтузиазму, категорически требовал от несчастного Правительства «решительной демократической политики», «бичевал» Милюкова, провозглашал принцип «доверия к силам демократии» — с одной стороны, и принцип «самоопределения народов» — с другой, приветствовал Керенского, преклонялся перед Церетели... Летом, на выборах в органы самоуправления, он голосовал, разумеется, за «социалистический блок» или за какую-либо из его составных частей, бранил кадетов за их буржуазную природу, за их недавний монархизм, и спасение от надвигавшейся уже опасности усматривал лишь в «народе»... Под осень всю силу своей любви он перенес на Учредительное Собрание, молился на него, как на чудотворный образ, и уверял, что оно призвано дать России «не какой-нибудь английский или французский парламентаризм», а «настоящее народоправство». Потом, после 25 октября, он было смутился, но быстро оправился, решив в сердце своем, что большевики не продержатся и двух недель, если он перестанет ходить на свою службу и станет urbi et orbi кричать — «да здравствует народовластие, да здравствует Учредительное Собрание!» Ну, а когда это последнее явило свой лик и было безо всякого труда и безо всякого ущерба для кого-либо «аннулировано», — интеллигент впал в полное отчаяние и махнул рукою на все... И на народ, подчинившийся большевикам, и, что особенно любопытно, даже на буржуазию... — за то, что она не сумела «выдвинуть» хотя бы хорошего диктатора (!!)...
Ольга Эдельман: Ну и наконец, устряловский прогноз. Сводится он, грубо говоря, к тому, что надо кончать и с мечтаниями, и с унынием, и - искать силу, способную оздоровить русское общество. То есть толкового диктатора. Который, впрочем, и сам явится.
Нужно бросить старые, трафаретные материалистские схемы — и бесконечно «поворачиваться кругом», ища глазами оздоровляющую «силу» в какой-либо части пространства, в каком-либо «классе», в каком-либо «диктаторе». «Диктатор» идет, не звеня шпорами и не гремя саблею, идет не с Дона, Кубани или Китая. Он идет «голубиною походкою», «неслышною поступью». Он рождается вне всяких «заговоров», он зреет в сердцах и в недрах сознания, и неизвестны еще конкретные формы его реального воплощения. Никому неизвестны, хотя воплотиться он может мгновенно, и никакие революционеры с ним ничего не поделают, ибо он, как таинственная сила в старой русской былине о конце богатырей, будет лишь усиливаться от каждого удара, в него направленного….
Владимир Тольц: И диктатор, как известно, не замедлил. Можно спорить о его «неслышной поступи», но без «заговоров» тут, конечно же, не обошлось. Однако, грех, думаю, требовать от Устрялова чего-то вроде трезвого политического прогноза. Он и позднее-то, зная гораздо больше про пришедшую и обосновавшуюся диктатуру, не сумел сделать правильного прогноза даже по поводу собственной участи. Что уж о России говорить?… Нет, это все скорее какая-то литературщина. Как известно, русские образованные люди и ныне любят красиво и абстрактно порассуждать. И политический визионизм и иллюзии Устрялова в сочетании с неумением жить в реальности были для этого социального слоя не уникальны. И вот вопрос, адресуемый нашему гостю Владимиру Булдакову: каков вклад этого образованного общественного слоя предреволюционной поры в назревание национального кризиса?
Владимир Булдаков: Что касается русской интеллигенции. Это, конечно, люди, которые в основном живут утопиями, иллюзиями и так далее. Поскольку они отстранены, с одной стороны, от реальной власти, с другой стороны, участие, скажем так, в производственном процессе, такая прослойка, строго говоря, лишние люди. Интеллигенция, конечно, была заражена своего рода утопизмом. Конечно, это были доктринеры – это в литературе уже описано. Кстати, сами представители интеллигенции на этот счет массу всего написали и вполне справедливо. Грубо говоря, интеллигенция для государственных дел в России не очень годится. На самом деле в России всегда не хватало профессионалов и было слишком много дилетантов.
Владимир Тольц: Остается сказать несколько слов о том, что дальше, после 18 года, происходило с Николаем Васильевичем Устряловым.
Ольга Эдельман: Девятнадцатый год Устрялов провел в Сибири, у Колчака, активно за него агитировал. После падения Колчака в начале 20-го года бежал в Харбин, продолжал активную публицистическую деятельность. И уже в том же 20-м усмотрел ту силу, которая способна оздоровить и восстановить Россию: большевики. Это не значит, что Устрялов сразу решил вернуться в Страну Советов. Нет, он изменил тон своих статей и стал писать, в общем-то, здравые вещи. Он убеждал эмиграцию, что белое движение потерпело очевидный крах, что Россия и при большевиках все же остается Россией, и хватит призывать в нее всевозможных военных интервентов. Хватит уговаривать то японцев, то немцев на новое вторжение, надо уважать в конце концов национальные интересы страны. Надо смириться с тем, что Россия теперь такая, принять этот факт и учиться сотрудничать с новой властью. Авось и она в процессе сотрудничества цивилизуется. Таким образом Устрялов стал основоположником нового течения - "национал-большевизм".
Владимир Тольц: Сталин еще во времена «сменовеховства» харбинского совслужащего Устрялова высказался о его деятельности так: « Говорят, что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено. Пусть себе мечтает на здоровье. Но пусть он знает, что, мечтая о перерождении, он должен вместе с тем возить воду на нашу большевистскую мельницу. Иначе ему плохо будет ». И Николай Васильевич послушно повез. Его "Национал-большевизм" оказался одобренной кремлевским вождем конфеткой для эмиграции, часть которой не без интереса приглядывалась к успехам национал-социализма в Германии.
Ольга Эдельман: Устрялов работал в качестве "спеца" на КВЖД, даже совершил поездку в Советскую Россию. А в конце 35 года вернулся насовсем. Ну и, разумеется, в 37-м его расстреляли.
Владимир Тольц: Что косвенно, но довольно красноречиво свидетельствует о мере политической прозорливости этого человека.
