80 лет исполнилось с тех пор, как в бывшем купеческом особняке открылся Театр рабочей молодежи — ТРАМ. Юбилей праздновал нынешний обитатель здания — «Ленком». К празднику подготовили премьеру комедии, а именно — гоголевской «Женитьбы». Должно все было выйти радостным и веселым, но, Гоголь, как водится, управил по-своему — на этот раз, с видимыми миру слезами. Прошлым летом умер главный художник театра — Олег Шейнцис. Он уже приступал к работе. Его заменил Алексей Кондратьев. Ближе к премьере подоспела другая новость — тяжело болен общий любимец Александр Абдулов. На роль Кочкарева пришлось срочно вводить Сергея Чонишвили, и мне больно даже думать о том, какой ценой это далось всему театру и лично Чонишвили.
Критики кисло среагировали на премьерный показ. Коллег легко понять. Все мы видели «Женитьбу» Анатолия Эфроса в Театре на Малой Бронной — воспоминаний о том, гениальном, спектакле у нас не отнять. Невольно в голову лезут сравнения, хотя лучше бы в нее залезла простая мысль: Марк Захаров и Анатолий Эфрос — художники разные, ни в чем друг на друга не похожие. Марк Захаров никогда не был склонен к импрессионизму, в его режиссерской палитре почти нет акварелей, он любит экспрессивную, яркую театральность. Зачем же требовать от него того, чего он никому не обещал?
Женщине выбрать жениха, народу — власть
Далее. Вот уже много лет режиссеры-интеллектуалы вслед за Мейерхольдом твердят: играя то или иное сочинение Гоголя, играть следует всего Гоголя. Что ж, идея недурна. Но Марк Захаров затеял сыграть «Женитьбу», как она есть, а это есть, несмотря на грустный финал, очень смешная пьеса, написанная в расчете на отменных артистов. Сам Захаров, однако, в каком-то буклете сообщил, что ставил пьесу с политическим подтекстом. Еще не видя спектакля, все поняли намек.
По сюжету, простой русской женщине предстоит выбрать жениха, читай: народу — депутатов. Правда, при таком подходе не срабатывает хрестоматийная фраза невесты на выданье: вот бы нос одного жениха приставить к губам другого. В нашей политической реальности, что кому не приставляй, добра не жди. Конечно, фраза Агафьи Тихоновны, обращенная к женихам, «пошли вон, дураки» могла бы служить краткой рекомендацией «Ленкома» насчет выборов, но если бы Захаров про политику речь не завел, мои мозги в столь актуальном направлении ни за что бы не закрутились.
Ключевое слово
Как всех жаль — думала я перед началом спектакля про самих ленкомовцев. Слово «жаль» вдруг показалось мне ключевым для этой версии гоголевской «Женитьбы».
«Жаль» — по-собачьи провыл-проскулил Жевакин Олега Янковского, «жаль» горестно пропела Агафья Тихоновна Александры Захаровой. Все действующие лица в этом спектакле вышли жалкими — убогими, но заслуживающими сострадания. Даже те из них, кто поначалу ходит Гоголем. Тут я должна объяснить, что «гоголем», то есть в портретных масках писателя, ходят по сцене семеро музыкантов.
Вот такой аккомпанирующий состав из семи музыкантов, похожих на Гоголя. Но еще гоголем — уже в переносном значении слова — ходит по сцене на первых порах Кочкарев. Появляется герой Сергея Чонишвили так, будто вернулся на Родину из капиталистического далека, весь не то американски-гангстерский, не то российски-предприимчивый (если вы, конечно, видите разницу между тем и другим). Холеный, лощеный, в черном с иголочки костюме, котелке и галстуке-бабочке. Полная энергии противоположность свахе Инны Чуриковой — олицетворенному воплощению старомодного ведения дел. Вот он, молодой бизнесмен, сейчас покажет старой кошелке, чем нынешний пиар отличается от сарафанного радио, в секунды женит друга Подколесина на Агафье Тихоновне.
Неохота к семейной жизни
Видели бы вы этого хлыста Кочкарева в финале спектакля: нога в гипсе, голова забинтована… Гости, собравшиеся на обещанную, да несостоявшуюся свадьбу, поколотили. Сбили спесь с горемыки, пытавшегося хоть что-то изменить и обустроить — нет, не в России, куда там, только в жизни приятеля. Не он один жаждет перемены участи. Взять хоть слугу Подколесина Степана (Игорь Фокин). Он хозяину — и мамка, и нянька, и все готов сделать немедленно, будто только и ждет хоть какого-нибудь приказания, лишь бы начать действовать. Да и его подопечный Подколесин — огромный, полный сил, увалень, — валяется на диване под клетчатым пледом и, чуть видоизменив текст Гоголя, ноет.
И вот этот совершенный Обломов, для которого решение подняться с дивана — уже героическое деяние, в финале выпрыгнет в окно, чуть не из-под венца, то есть — как это выглядит у Виктора Ракова — впервые в своей жизни примет решение, потому что скверности, ни с женой, ни без нее — не избежать. Кажется, один он это и понимает. Кругом, кстати, и впрямь скверность: дощатый задник, выставленный посередине сцены, оставляет мало жизненного пространства героям. Мебели почти нет, разве только комната Агафьи Тихоновны заставлена сундуками с приданым. Вышеупомянутый диван Подколесина по совместительству работает входной дверью, из которой лезут непрошеные гости, а лезть им легко, потому что по части гардероба у героя дело швах. Пиджачишко, да дурно пошитые панталоны. На том, как опять же скверно чувствует себя в них новообращенный жених, будет построена уйма смешных телодвижений. Обещание Кочкарева говорить с ним по-отцовски Подколесина пугает. Видимо, нерадостны воспоминания о родном батюшке, а потому и мечты о собственной семье никак его не прельщают его воображение.
«Жидкий народ»
Впервые на этом спектакле я заметила, что логика рассуждений Агафьи Тихоновны о женихах не сильно отличается от логики Подколесина, когда он думает о невестах. Агафья Тихоновна у Александры Захаровой — полудевушка-полустарушка, совсем в себе неуверенная, запуганная, забитая, словно падчерица, с женихами совсем не умеет себя вести, зато кокетничает с Кочкаревым — но он и впрямь приличнее прочих. То есть внешне приличнее, а так — конкурентов поносит, как заправский политтехнолог, никаких аргументов, одни темпераментные абстракции. А свахе этот тип мелко мстит, похоже, за то, что она его самого женила. Сваху Инна Чурикова играет облезлой барыней в стоптанных мужских башмаках, сползающих чулках, и в каком-то тюрбане, делающим ее похожей на Солоху. Свою мелодию она ведет безо всякого вдохновения, и явно не верит в успех безнадежного предприятия, а оживляется только при упоминании чужого шелкового платья. Столкновения с противником не выдерживает, тоже забитая бабенка, в сущности.
Леонид Броневой выступает в роли Яичницы — женишок его педантичен, высокомерен и брюзглив. Александр Збруев играет отставного пехотного офицера Анучкина редким трусом (в лицо со всеми заискивает, а за спиной ругательски ругает). «Жидкий народ, таких невесты не любят», — как сказано у Гоголя.
Тут-то мы и подошли к Олегу Янковскому. Согласитесь, не надо обладать богатым воображением, чтобы представить себе в гоголевских ролях Инну Чурикову или Леонида Броневого. Но -воля ваша — Янковский играет того самого Жевакина, которому 17 невест отказали. Олег Иванович, сами знаете, мужчина красивый, наделенный обаянием нездешней силы, совершенно завидный по сей день жених. Да и роли его: герой-любовник, лирический герой, ну, пусть, благородный разбойник или благородный старик. Но Жевакин, казалось бы, не в его природе. Это же характерная роль. Поэтому перемена, произошедшая с Янковским в спектакле, ошеломляет. Замечу, что никаких таких гримов-париков, жестов-гримас, нет. Брови кустистые приделаны, волосы взъерошены, костюм сшит не на вырост, а до выроста. Глаза все время будто слезятся — как у старичка или застенчивого алкоголика, каковым Жевакин и является. Погнали его все невесты и правильно сделали — кому нужно этакое воронье пугало! Но Олегу Янковскому удалось то, что придает объем гоголевским героям — его презренного старикашку жаль. И Агафью Тиховну в финале жаль отчаянно. Как она, вместо привычного задорного «ух ты», тихо-тихо всхлипнет «ах».
Вот я и вернулась к слову «жаль». Жаль, что милые наши женщины так и сидят в девках, приманивая женихов в лучшем случае внешностью и жертвенностью, а в худшем — сундуками с приданым. Жаль и мужчин, жизненной энергии которых не находится применения. Жаль и нас всех, потому что мы не в силах ничего изменить. И последнее — не любят критики бенефисных спектаклей, где что ни актер — то подарок, обзывают их эстрадными шоу, концертными номерами. То ли дело режиссерские умозрительные концепции. Их еще называют метафизическими, например: жизнь есть смерть, или мир — это психиатрическая лечебница, и все мы в ней сумасшедшие. Хорошие актеры для этого не нужны, они еще станут спорить, сопротивляться, можно выпустить на сцену абы кого, но голым, налить на пол кровавой краски, пустить стекать по белой кафельной облицовке бутафорские мозги, посадить пару человек в инвалидные коляски, подпустить на экран документальной хроники, и дело с концом. Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Не дорожим возможностью видеть на одной сцене в один вечер превосходных артистов. А Гоголь, меж тем, написал пьесу для бенефиса друзей — знаменитых актеров того времени.
