Когда-то, в стародавние уже времена существовали понятия культурная столица и культурная провинция. По такому признаку разделялись не только города в пределе одной страны — скажем, Петербург и Царевококшайск (или, как говорил петербуржец Набоков: «москвичи и другие провинциалы»), но и целые страны. Были страны, так сказать, первого и второго сорта. Понятно, что к первым принадлежали, скажем, Франция и Англия, а Соединенные Штаты Америки твердо воспринимались как культурная провинция. Да и в самой Европе в эпоху европоцентризма отнюдь не все были на равной ноге. Понятно, что Россия, только-только, со времен Петра, полезшая в хорошее общество, считалась из культурных новичков. Но это еще что! Вы будете смеяться, как говорили в Одессе, а сейчас говорят в Москве, — но Германия не считалась первостепенно культурной страной. Причем сами немцы с этим мирились, молча сносили насмешки и из всех сил тянулись за старшими. Пока, наконец, в какую-то дурную минуту не сообразили, что они сами по себе и могут проучить надменных бриттов и самонадеянных галлов. Нам в Советском Союзе за железным занавесом все это было невозможно представить, — что немцы не считались, и сами себя не считали западной страной. Но вот я уже в постсоветском своем пребывании прочитал книгу Томаса Манна «Размышления аполитичного», написанную им во время первой мировой войны, и понял, о чем шла речь в культурном смысле. Немцы, видите ли, поняли, что исконная германская культура выше по типу, чем торгашески-буржуазный дух современной цивилизации, представленный сильнее всего Англией. Об этом уже после войны писал Освальд Шпенглер в книге «Пруссачество и социализм» — все та же конфронтация буржуазной низменности и высокой духовности.

Я, конечно, упрощаю и огрубляю, но в общем и целом тема звучала именно так. Сейчас о чем-либо подобном и речи быть не может. Во-первых, политическая корректность, а во-вторых, глобализация и мультикультурализм. Но еще до всго этого, помнится, исчезло понятие «развитые и неразвитые страны»: теперь говорят развитые и развивающиеся. Или, скажем, попробуйте о нынешнем Европейском Союзе сказать, что он наскоро составлен из стран очень разного достоинства. Тут ответ возможен только один — тот, которые дал царь Александр Первый атаману Платову в лесковском «Левше»: «Не порть мне политику!»

Когда на каждом шагу рискуешь ступить на очередную мину политкорректности, даже двадцатые годы двадцатого века, то есть время уже наше, уже после первой войны, но еще до Гитлера, — эти годы вспоминаются как некая буколическая идиллия. Еще не победила всеобщая унификация, еще были в старой Европе уголки, сохранившие доцивилизационный уют, реликты мирного времени -девятнадцатого века. Об этом времени осталась одна малоизвестная книга, принадлежащая очень известному автору, Илье Эренбургу. Книга эта называется «Виза времени» — путевые очерки Европы двадцатых годов. На мой вкус, это лучшее, что написал Эренбург, лучше «Хулио Хуренито», это подлинно художественная книга, по ней чувствуется, что Эренбург не только пытался быть поэтом, но кое-что от поэта в себе действительно заключал.

Внутренний стержень, чтоб не сказать пафос, «Визы времени» — поиск в новой американизирующейся Европе стран и людей, еще не перенявших механическую выправку Нового Света. Эренбург, например, любовно пишет о Словакии, а в ней особенно выделяет цыган. Громадная глава о польских евреях-хасидах (но об этом и вспоминать сейчас больно). В любимой Франции его интересует не столько Париж, сколько провинция (великолепный очерк «В сердце Франции»). И едва ли не лучшая часть «Визы времени» — статьи о Скандинавии: о надменной, еще не позабывшей давнишнего величия Швеции и о простецкой Норвегии. Швеция — историческая ностальгия, гонор и хорошие манеры, а Норвегия — мужики, рыболовы и китобои. Понятно, что все симпатии автора — на стороне норвежцев.

Давайте не скупясь цитировать «Визу времени», эту лучшую, повторяю, книгу Эренбурга:

После Швеции не снежными вершинами поражает путника эта страна, но наличием людей, хотя она еще малолюдней Швеции, хотя между двумя домами здесь или гора, или тот же фиорд. Однако людей здесь больше, вернее, они больше смахивают на людей. Они не цепенеют, как готовые памятники, не живут электрическими ваннами и доисторическими родословными, они не грешат ни домовитой метафизичностью, ни честолюбием, чересчур громоздким для нашего века, — нет, это люди как люди, хоть и с угрюмыми физиономиями, но с нравом простым и почти что веселым.

Об Эренбурге можно говорить что угодно, но уж никак не назвать его приверженцем буржуазных ценностей и добродетелей: дух парижской богемы, усвоенный в молодости, остался в нем до конца. Поэтому ему нравится скорее бедность, чем богатство:

Дома фермеров и рыбаков опрятны, но нет в них ни электрических пылесосов, ни сундуков с заветным добром. На столе треска, серый хлеб и, конечно же, маргарин. Едят редко и мало, довольствуясь чашкой кофе или мечтаниями. В самом шикарном ресторане легко обнаружить и протертую скатерть, и студента, отвлеченно жующего бутерброд

Урок Норвегии значителен: здесь мы сталкиваемся не столько с бедностью, сколько с некоторым пренебрежением к материальной культуре. Ибсен или Гамсун оплачены простоватостью столицы, редизной железнодорожной сети и тем же маргарином. Швеция или Голландия выбрали завидную участь Марфы. За Норвегией осталась слава Марии, невнятность зрачков и вареная треска на ужин…

Непостижимая тоска досталась норвежцам по наследству вместо державы или богатств, она заставляет нас произносить имя Норвегии с едва ли осознаваемым волнением.

Циник и волокита, Эренбург в Норвегии впадает в какие-то даже гимназические чувства:

Нигде не видел я таких красивых девушек… в Норвегии ни помада Коти, ни фокстрот еще не успели исказить того очарования, которое, бог весть почему, заставляет приезжего вздрогнуть, остановиться, сразу все вспомнить и обо всем пожалеть, очарования красоты, ненужной и чужой… Норвежские девушки, разумеется, и ходят на лыжах, и целуются, целуются не хуже других. При всем этом жива в них северная исключительность, молчаливая фантастика любого жеста, которая, несмотря на выдержку и простоту, на отсутствие потупленных глаз, на сохраняемый до конца аппетит, обращает в бегство иностранца, ходульного, худосочного, привыкшего к пышным словам и к мелким похождениям.

Слов нет, картина, нарисованная Эренбургом, на редкость привлекательна. Хочется, чуть ли не буквально, бросить все и уехать в Норвегию. Тут кстати вспоминается, что Александр Галич в эмиграции поначалу поселился в Норвегии, а преследуемому Солженицыну норвежцы предложили поставить его письменный стол в их стране. Так сказать, в добавление к Ибсену и Григу; о Гамсуне пока умолчим.

Но вот беда: все меняется в наше время, и даже Норвегия изменилась. К лучшему или к худшему? Сейчас посмотрим, перейдя от поэзии к прозе. Накануне нового года, в номере от 30 декабря, Нью-Йорк Таймс поместила статью Ивара Эркмана «Молодые шведы ищут работы в Норвегии». Вот основные факты из этой статьи:

Число шведов, живущих и работающих в Норвегии, удвоилось между 1990-м и 2007 годом и составляет сейчас 35 тысяч человек. Объясняется это просто: жизненный уровень норвежцев заметно превысил благосостояние вчера еще куда более состоятельных шведов.

В Норвегии национальный доход на душу населения — 53 тысячи долларов, в Швеции — 34 тысячи. Нынешнее богатство Норвегии — результат открытия крупных нефтяных залежей в ее морской полосе. Норвегия — третий в мире экспортер нефти, после Саудовской Аравии и России.

Бытовые черточки нового шведско-норвежского быта: малоприятное впечатления беженства, причем не из отдаленных неспокойных стран экзотических материков, а из соседней преуспевающей вроде бы Швеции:

В Осло имеется Агентство по сдаче дешевых квартир с такой рекламой «Подходяще для шведов и поляков». Сотрудница агентства, шведка, говорит: «Мы не хотим сказать ничего плохого о поляках, но, конечно, шведы видят себя несколько иначе». В Осло же, в иммигрантском районе Сторгата, располагается штабс-квартира Шведской Ассоциации, нанимающей 300 коек в близлежащих домах для сдачи приехавшим на работу шведам. Сейчас, зимой, очередь — 300 человек, летом доходит до тысячи. Иногда это место называют «шведское гетто».

Работ, в основном выполняемая шведами, — упаковка пищи на складах, приготовление кофе в забегаловках, — «ручная» работа, физическая.

Две девушки-шведки, 19 и 21 года, работают в ресторанах. Привлечены заработком: от 22 до 46 долларов в час — почти в два раза больше, чем за такую работу в Швеции.

Спрашивается: куда делись норвежцы? Китобои, понятное дело, в отставке, потому что китов сейчас не бьют (Япония только сопротивляется). Ну а остальные? Не знаю, ко всем ли норвежцам это относится, но я видел фотографию в той же Нью-Йорк Таймс: норвежцы, среди зимы отдыхающие на Канарских островах. Причем, было объяснено в тексте, это не отпуск, не вакации, а как бы длительное лечение — от депрессии. В Норвегии, стране с высокоразвитой и наисовременнейшей системой социального обеспечения — взятой у соседов-шведов, — ничего не стоит получить такой бюллетень и поездку за счет государства на солнышко, ближе к теплым морям. И на фотографии той были сняты здоровенные мужики вокруг сорока лет, которым только бы и бить китов в Антарктике. А что делают милые фрекен, героини старинных романов, как живет гамсуновская Виктория? Очевидно, как и все их сверстницы во всем просвещенном мире, подражают Пэрис Хилтон и Бритни Спирс.

Статья Ивара Эркмана заканчивается такими словами:

Один норвежский социолог говорит: «Можно радоваться тому, что в Норвегии жизнь стала лучше, чем в Швеции. Но это — выигрыш в лотерее, а не заслуга».

Эренбург в тех давних статьях о Норвегии, при всей своей как бы умиленности, не мог обойтись без цинического вывода: на необитаемом острове легко сохранить невинность — до первого американского парохода. Это оказалось пророчеством, причем во многих смыслах. Давно, еще чуть ли не при Сталине, даже в советскую прессу проникло сообщение, что один из Рокфеллеров, путешествуя по Норвегии, влюбился в девушку на каком-то причале и увез ее с собой на предмет законного брака. Это, конечно, сказка, Золушка, Алые паруса. Такое если и бывает, то редко. Но вот Норвегия уже не в сказке, а наяву сподобилась благодати в виде пресловутого черного золота. Все китобои стали принцами, а все Золушки старлетками. Норвегию затянуло колесо цивилизации, технического прогресса и богатства. А ведь нынешний прогресс штука такая: будут деньги — не будет Гамсуна.

Вот тут-то и следует задать провокативный вопрос: а нужен ли Гамсун?

Кто ж не знает, что самый знаменитый норвежец 20-го века, нобелевский лауреат, слава страны, автор, по словам того же Эренбурга, чудесных романов, приветствовал Гитлера? Мотив был все тот же: за высокий германский дух против торгашеской британской цивилизации. Правда, при личной встрече с фюрером старик с ним поругался. После войны Гамсуна все не решались судить и тянули вола, устраивая ему медицинские обследования и психиатрическую экспертизу; потом вынесли какой-то символический приговор, вроде штрафа.

Конечно, старый классик в своем захолустье мог и не разобраться что к чему, и вообще писатель он был простоватый, элементарный, чем и брал в свое время, на пороге двадцатого века, когда уже начинали скучать от паровозного дыма и захотели в лес, к архаическому Пану. Оказалось, что старинные варварские добродетели, помноженные на пар и электричество, дают куда худший результат, чем электричество и пар просто.

У Гамсуна есть статья об Америке, написанная в двадцатые годы:

Американцы не привыкли довольствоваться малым. Им всегда хочется превосходства, изобилия. Азиаты своей умеренностью, своим природным даром довольствоваться малым являют им полную противоположность… Что такое прогресс? Разе он заключается в том, чтобы быстрее передвигаться по дорогам? Отнюдь нет; если взвесить плюсы и минусы прогресса, то окажется, что издержки слишком велики. Прогресс состоит в том, чтобы обеспечить телу отдых, а душе — покой. Прогресс — в процветании человека.

Очень устаревшие слова: азиаты едут сейчас по дорогам прогресса куда быстрее европейцев, да уже и американцев поджимают. А что такое процветание человечества, как не отдых на Канарских островах под пение Бритни Спирс?