Минувшей ночью на 90-м году жизни скончался лауреат нобелевской премии Александр Солженицын. Мнения о его творчестве в литературных кругах кардинально расходятся, одно несомненно: смерть этого писателя - большая утрата.

Вот что говорит писатель и лидер запрещенного движения НБП Эдуард Лимонов: «Это конечно большая потеря, ушел гигант, безусловно. Он не был великим писателем. Солженицын был идеологом, человеком, который помог похоронить целую империю, и акушером, который помог родиться сегодняшней России.

Мне эта сегодняшняя Россия тотально не нравится. Александр Исаевич пережил свою собственную идеологическую смерть еще в 1991 году, в ночь, когда был подписан Беловежский договор, поскольку Александр Исаевич ратовал за создание как раз союза славянских наций, то есть России, Украины и Белоруссии. Это самое ужасное, что может пережить идеолог.

По возрасту он относился к поколению моего отца. Я к нему относился именно как к отцу. То есть я бунтовал против него и сегодня остаюсь на своих позициях, но, тем не менее, я чувствую, что осиротел. После смерти Иосифа Бродского это самая большая для меня потеря. То есть я теперь остался абсолютным сиротой, я себя так чувствую. Я провожаю в последний путь великого человека, исторического человека, и скорблю, конечно, скорблю».

Писатель Владимир Войнович, напротив, считает, что Солженицын - это в первую очередь литературный талант. Вот что он говорил в программе Радио Свобода «Лицом к лицу» от 23 сентября 2007 года:

«Трудно сравнивать то время и сейчас. Во-первых, тогда Солженицын был в расцвете сил, и кроме борьбы с советской властью у него были значительные художественные произведения, которых сейчас нет, но они остались. И тогда он очень многих обаял просто силой своего художественного таланта.

Второе - это была все-таки холодная война, и была борьба человека с государством. И когда один человек борется с государством, он всегда вызывает сочувствие. Возьмем не Солженицына, возьмем Чернышевского. Пока Чернышевский боролся с властью, он, естественно, был кумиром (и остался, кстати, кумиром многих поколений). А потом пришел хороший царь, по его мнению, и он с ним стал в хороших отношениях. Мы о нем перестали, естественно, беспокоиться. Поэтому что говорить о Солженицыне, когда все хорошо?

А тогда ведь не только Запад, а мы здесь, внутри, тоже кипели, возмущались, гневались, переживали за него. Бывает писатель писателем, а бывает писатель еще и общественный деятель. Это не всегда бывает вместе. Солженицын был и общественным деятелем. Он стал тогда вести такую бескомпромиссную борьбу с государством и, естественно, подвергался опасностям, многие люди за него очень боялись или ему сочувствовали, или его поддерживали. Некоторые открыто поддерживали, некоторые хотя бы на кухне, морально. Я знаю многих людей, которые держали в укромном месте портрет Солженицына, чтобы если кто-то зайдет, его спрятать, а для другого, наоборот, выставить».

Писатель Валентин Оскоцкий уверен, что с уходом из жизни Солженицына завершилась целая литературная эпоха:

«С уходом Солженицына из жизни завершилась эпоха, которая во многом определялась его именем. Я помню ту ночь, когда Солженицын вошел в мое сознание, как в сознание многих людей. Это была ночь на кухне в коммунальной квартире, когда, получив на одни сутки журнал "Новый мир", я читал "Один день Ивана Денисовича". Я начал читать это вечером и уже не мог оторваться до утра, просидев ночь за этой повестью на коммунальной кухне. Твардовский, печатавший эту повесть, многократно говорил о том, что с нее начинается новая эпоха в литературе.

Вот это ощущение новой эпохи - оно было, я думаю, у большинства читателей, в сознание которых вошел зек Шухов и его создатель Александр Исаевич Солженицын. Все последующие повести, последующая проза Александра Солженицына, будь то рассказ "Матренин двор" или будь то роман "В круге первом" или "Раковый корпус", они укрупняли писателя.

Присутствие Солженицына в литературе было камертоном, на котором настраивались и литература, и читательское сознание».

Вот что говорит о литературном и политическом наследии Солженицына публицист Анатолий Стреляный: «Я вспомнил, как "Архипелаг ГУЛАГ" читал Юрий Дмитриевич Черниченко. Тогда давали читать на сутки, на ночь даже. И он читал всю ночь вместе с женой, говорит потом, возвращая мне рукопись: "Я утром вышел на Ленинский проспект из своего дома, смотрю, идут люди, солнце, вроде ничего не изменилось, и люди не подозревают, что я пережил в эту ночь и что я стал другим человеком. Было такое чувство странное - а как я жил до сих пор без этого знания, без этих чувств? И как я буду жить дальше в душе с теми знаниями и чувствами, которые вызвал "Архипелаг ГУЛАГ"?»

«Я вспомнил, - продолжает Анатолий Стреляный, - как Астафьев рассказывал, как он читал "Архипелаг ГУЛАГ". Он тоже читал его ночью вместе с женой, и когда ему было невмоготу, он хотел плакать, ему было неловко плакать перед женой, и он, по его словам, ходил в туалет, там поплачет, вернется и опять читает. Я вспомнил, что в русской жизни еще только одного человека так читали, если мне не изменяет память, это Чернышевский. Хотя это совершенно разные времена, разные люди, разные культуры и разные мировоззрения, даже противоположные».

Солженицын изменил всех, считает Стреляный: «Сознают это немногие. Но это не значит, что они не испытали влияния этой литературы. Не личности Солженицына, а его произведений».

«Когда я только закончил читать "Архипелаге ГУЛАГ", помню, сказал, что вот первая книга в русской культуре, где настоящий советский язык, точнее, язык современного советского человека. Ни одна другая книжка не была сделана таким настоящим русским, советским языком, языком советского человека. Естественно, советского, то есть изуродованного. И в то же время в этом уродстве художник нашел, как ни странно, какую-то красоту, сделал из этого искусство.

Ведь что такое настоящая художественность? Я помню это ощущение от "Ивана Денисовича". Но я помню, одна моя знакомая журналистка сказала: "Странно, он описывает страшную жизнь в "Иване Денисовиче", а мне туда хочется". Это известный такой эффект воздействия настоящего художественного произведения. Так вот, когда мы читали "Архипелаг ГУЛАГ", здесь было вот это странное ощущение - ты страдаешь, рыдаешь внутри, тебе ужасно, тебе не хочется жить, и ты не знаешь, как ты будешь жить после этого, и в то же время такое обаяние, притягательность художественная, что тебе хочется в тот мир», - продолжает публицист.

Художественная сила Солженицына была удесятерена восприятием читателей и тем временем, в котором он творил, говорит Стреляный: «Но, конечно, это художественность несомненная. Она может быть не такая грандиозная, какой нам тогда казалась, но мы не должны об этом жалеть, мы не должны жалеть о том, что мы тогда творили из него кумира. Это прекрасно, что мы жили с этим кумиром».