"Пир – это лучший образ счастья": Образы трапезы в богословии и культуре / Под ред. Светланы Панич и Ирины Языковой. – М.: Издательство ББИ, 2016. – xii+264 с.

Формально – сборник докладов, прочитанных на симпозиуме (хочется вообразить, что, в согласии с названием мероприятия, – вокруг накрытого стола). А на самом деле – разговор. В первую очередь – с той, кому сборник посвящен и кто его уже не прочитает, – с Натальей Леонидовной Трауберг, которая, вслед переводимому ею Честертону, не сомневалась, что "райские реки текли молоком, водой, вином и пивом". Это она, для которой, по словам автора предисловия, собиравшие друзей застолья "были одним из немногих доступных на земле, если не бесспорно райских, то спасительных и спасающих занятий", видела в пире "лучший образ счастья".

Но речь в составивших книгу статьях – все-таки не только о счастье и даже не в первую очередь о нем (хотя, если разуметь под счастьем полноту жизни, – почему бы и нет?).

Разговор между представителями разных дисциплин – искусствоведами, литературоведами, историками культуры и религии – идет на этих страницах, опять же формально, о смыслах еды. (Между прочим, жалко, что в сборнике нет – как бывает иногда – списка авторов с кратким представлением каждого из них, с их дисциплинарными координатами, – ну, ничего, мы догадаемся.) Что, почему, зачем и как ели в библейские и новозаветные времена? О чем говорят нам образы еды и застолья в живописи и в разных литературах мира? И, кстати, буквально – какими словами говорят? Как правильно пересказать эти слова на другом языке – перевести их из культуры в культуру – да не растерять при этом смыслов? Этому в книге посвящена целая статья – Жерома Леферта: "О переводе кулинарных терминов в детективной литературе". Правда, этот текст, название которого сперва наводит на мысль, будто он касается вопросов вполне технических, совсем неспроста открывает собою сборник. Во-первых, потому что под "детективной литературой" здесь разумеется ни много ни мало сама Библия. Во-вторых, потому что сам представленный в этом ярком тексте тип взгляда – объемный, захватывающий сразу несколько сторон реальности – свойствен и книге в целом. Ну и, наконец, в-третьих, с первых же строк здесь заходит речь о неразделимости еды (и вообще повседневности), предельно высоких смыслов – и еще одного непременного, пожалуй, главного компонента всего происходящего: тайны. Ах да, и в-четвертых: это еще и о том, что без еды, без телесного участия все эти высокие смыслы, включая тайну со всей ее таинственностью, восприняты как следует не будут. Ох, ведь еще и в-пятых: высокое и таинственное, оказывается, прекрасно укладываются – не переставая быть самими собой, сохраняя свою непостижимость, свой многократно превосходящий нас масштаб, – в структуры доступной нам повседневности. По крайней мере, всех авторов книги явно объединяет именно такое понимание.

"…что может быть загадочнее и непереводимее в Писании, чем слово "Пасха", Pesah, и не обозначает ли оно, в первую очередь, некое блюдо еврейской кухни? Или даже сразу несколько блюд? Не походят ли две посвященные ему главы в книге Исх (12-13) на оживленную дискуссию домохозяек на местечковой ярмарке? Кто-то у них только что спросил рецепт, и каждая спешит поделиться своей версией, желательно противоположной всем остальным: "Возьмите ягненка…" – "Да не ягненка, а козленка…" – "И пожарьте". – "Нет, сварите". – "Послушайте, это совсем не мясное блюдо! Просто лепешка, даже без дрожжей…" И так далее. На протяжении двух глав, с неумолимой последовательностью, одна на другую, нанизываются вариации (если сменить кухонную метафору на музыкальную) на всем известную тему, трехнотный аккорд, корень из ивритских букв: p-s-h".

Предлагая нам далее развитие этих вариаций, автор, конечно, шутит, играет, подмигивает читателю, иной раз даже ерничает. Но основание всего этого совершенно серьезно. Истинная правда – даже то, что Пасха – "блюдо еврейской кухни": "Три первые предложенные значения слова "Пасха": блюдо, жертва и знак".

И ведь совершенно неразделимые значения – как мы на всем протяжении книги постоянно будем убеждаться.

По существу, всё, о чем будет говориться дальше, – о цельности человека, о полноте жизни и о всеприсутствии смысла. И о том, что смысл всегда – а в некоторых случаях особенно – переживается всем телом: всё вовлечено в его восприятие и создание.

Дело ведь в том, что в человеке ничто не пусто и не случайно. Ничто не сводимо только к утилитарным своим смыслам, не замкнуто само на себя – по крайней мере, имеет все возможности таким не быть. На примере еды и общего застолья, именуемого торжественным словом "трапеза", это видно особенно ясно.

Тема, разумеется, – для основательного антропологического трактата. Здесь же всё – в режиме живого, хотя и вполне академичного, разговора, с разных – иногда непредвиденно разных – сторон. Без окончательных выводов – зато со сквозными идеями, объединяющими все вопросы, которые тут рассматриваются.

Конечно, авторов сборника (почти всех), обсуждавших связанный с этим круг проблем на симпозиуме – уже шестом из тех, что специально посвящены трапезе! – в Библейско-богословском институте имени св. апостола Андрея, всё это занимает в первую очередь с христианской точки зрения. Культурную историю гастрономических и кулинарных практик они пишут как одну из линий христианской истории. "Вся многозначность представления о трапезе, – говорит Татьяна Чумакова, – становится ясной, когда мы смотрим на нее через призму христианской антропологии. Для христианской антропологии важно то, что человек преображается весь, не только духовно, но и телесно". Но понятно, что тема существенно шире.

Трапеза, живой синтез разных сторон быта и бытия, не зря оказывается непременной частью религиозных ритуалов чуть ли не во всех культурах. И недаром в каждой из культур еда и питье сопровождаются множеством правил, требований и запретов разной степени строгости, из которых далеко не все поддаются рационализации. Яркий пример этого Жером Леферт находит в книге Исхода, где Господь детально предписывает Моисею в компании с Аароном, как должно готовить, а затем поедать мясо для Пасхи, и понятно, что вкусовые качества продукта имеются здесь в виду в последнюю очередь. "<…> мясо должно обжариваться беспощадно, до крайней готовности, и обязательно на огне, без малейшего участия воды (книга Второзакония позднее будет придерживаться иного мнения, но пока что между огнем и водой выбирать не приходится). Странности же касаются предварительного приготовления: мелкое-рогатое-животное (слово seh может относиться и к ягненку, и к козленку: 12:5) предписывается обжаривать с головой, копытами и со всеми внутренностями (ст. 9). Как будто автор рецепта поставил своей целью пресечь любую попытку придать мясу хоть сколько-нибудь приятный вкус. Гарнир немногим изысканнее: "горькие травы" (ст. 8), вероятно, нечто близкое к листьям зеленого салата. Заедать самым простым хлебом, бездрожжевым".

Еда – такой символ, который работает как символ исключительно тогда, когда воспринят конкретно, буквально, вещественно.

"Что же касается хороших манер, – излагает далее Леферт Господни инструкции к пасхальной трапезе, – то нам даны два правила: 1) нужно обязательно съесть всё (и голову? и копыта?), 2) с максимальной скоростью (ст. 11). Сама манера поглощения строго регламентирована, так, чтобы обеспечить самую неудобную и вредную для пищеварения из всех возможных: для еды требуется "затянуть пояс" (тогда как обычно участники пиршества его расслабляют), держать "посох в руке" (кто еще не пробовал есть мясо с посохом в руке, пусть попробует), "натянуть обувь" (очевидно, чтобы исключить лежачее положение, обычное для пирующих).

И всё это ночью. Легко подытожить сказанное: мелкое-рогатое-животное должно быть приготовлено без всякого приготовления и съедено таким манером, чтобы исключить всякие манеры. Такова первая заповедь Торы, "Пасха для (Господа)" (ст. 11)".

Автор-то, конечно, по своему обыкновению иронизирует. Однако он прекрасно знает, что речь и вправду идет о предельно важном: такова первая (!) заповедь Торы. Основная интуиция у носителей соответствующих представлений такая: если подобные предписания нарушить – по меньшей мере стронешь с места что-то существенное в самом устройстве мира. По большей мере – разрушишь. Это можно сделать (используя еду-питье как инструмент), разумеется, и намеренно – попутно утверждая другие смыслы, не менее важные, чем текущий миропорядок. Случай такого рода описывает, например, Илья Снегирев (кстати, один из тех, кто рассматривает тему помимо христианской истории, придавая разговору универсальность) в статье "О фляге и бумаге для "переживших великий блеф", посвященной стихам Джемса Клиффорда – гетеронима русского поэта Владимира Лифшица – об "Отступлении в Арденнах":

<…> Нас оставалось пятеро
В промозглом блиндаже.
Командованье спятило
И драпало уже.
Мы из консервной банки
По кругу пили виски,
Уничтожали бланки,
Приказы, карты, списки,
И, отдаленный слыша бой,
Я – жалкий раб господен –
Впервые был самим собой,
Впервые был свободен! <…>

Символическое значение виски в этой ситуации – присутствующее, конечно, и в других ситуациях, только латентно, – становится совершенно очевидным. "Моменту крушения иерархичного миропорядка, уничтожения вещей, этот порядок символизирующих, обретению свободы сопутствует, – пишет Илья Снегирев, – употребление спиртного. Виски, который пьют пятеро оставшихся из консервной банки, передаваемой по кругу. Здесь, конечно, очень силен элемент обряда братания, приобщения к некоему братству отчаянных". Разрушение устоявшегося – тоже ритуал, и, кстати, именно питие в данном случае – то, что его таковым делает.

К связи порядка еды и порядка мира особенно чувствительны культуры традиционные. Но даже культуры Нового времени, хотя мы уже и сами об этом как будто забыли, всем своим телом помнят и при случае напоминают нам, что трапеза – акт символический по определению, в конечном счете – космический, одно из устройств (не поворачивается язык сказать – "механизмов", живое все-таки), налаживающих отношения между человеком и миром. Соединяя сотрапезников друг с другом, она соединяет еще много чего: тело и душу, буквальное и иносказательное, осязаемое и символическое, небо и землю, живых и мертвых.