Сегодня в новом эпизоде подкаста "Генис: Взгляд из Нью-Йорка", в рамках цикла передач, посвященных культурологическим аспектам войны путинского режима с Украиной - беседа с известным ученым, знатоком новейшей российской культуры, профессором Колумбийского университета в Нью-Йорке Марком Липовецким. Мы попытаемся определить, что такое рашизм как идейный комплекс путинского режима и каковы культурные корни этого явления.
Рашизм – как парадоксальный фашизм.
Консенсус авангарда и власти.
Диктатор как трикстер.
Циники в Кремле и киники на площади.
Война в Украине потребовала появления нового идеологического понятия – и привела к нему. Таким универсальным термином, определяющим то, что происходит в путинской России, стал “рашизм”. Источники указывают, что это слово спорадически употреблялось еще в связи с вторжением Путина в Грузию, а потом – и аннексией Крыма, но именно нынешняя так называемая “спецоперация” привела к повсеместному употреблению этого слова.
Как только “рашизм” попал в Википедию, он захватил ее. Появились статьи на 25 языках. И я не удивлюсь, если “рашизм” станет словом года, когда лексикографы будут подводить итоги 2022-му.
Термин "рашизм" можно толковать по-разному. Так, советник президента Украины Михаил Подоляк сравнил рашизм с нацизмом, выделив в качестве отличительной черты (цитирую) "осознанное массовое согласие российского общества на максимально варварские убийства и разрушения".
Называть других фашистами, будучи фашистом, – основная путинская практика
В Америке этот термин подхватил и распространил видный историк Тимоти Снайдер, который посвятил рашизму пространную статью в “Нью-Йорк Таймс мэгазин”. Вот большая цитата из Снайдера, которая введет нас в курс дела:
“Фашисты, называющие других людей фашистами, – это фашизм, доведенный до своей нелогичной крайности как культ отрицания разума. Это финальная точка, когда разжигание ненависти искажает реальность. Это апогей торжества воли над мыслью. Называть других фашистами, будучи фашистом, – основная путинская практика. Я назвал это шизофашизмом. У украинцев более элегантная формулировка. Они называют это рашизм".
Как всякое крупное и смертельно опасное политическое и идеологическое течение, рашизм требует всестороннего изучения – уже потому, что нам с ним предстоит еще долго жить. И если фашизм подробно исследован во всех своих аспектах, то анализ рашизма – его истоков, тактики, методов и последствий – только начинается.
О параметрах этого “рашизмоведения” и возможностях его трактовок мы сегодня поговорим с известным ученым, профессором Колумбийского университета в Нью-Йорке Марком Липовецким, который только что написал, но еще не напечатал крайне интересную и оригинальную статью на эту тему. (Я с ней познакомился по рукописи, любезно предоставленной автором.)
Особого внимания этот материал заслуживает еще и потому, что Марк – крупнейший эксперт даже не по новой, а по новейшей русской культуре. Он знаток постсоветского искусства во всех его жанрах и проявлениях: от стихов и прозы до кино, рока, рэпа и актуальных художественных практик вроде акционизма. И это значит, что мы вправе ему задать главный, самый болезненный, мучительный вопрос: откуда взялся рашизм и почему он захватил российское общество?
Отсюда мой первый вопрос: действительно ли это так? Правда ли, что БОЛЬШИНСТВО россиян одобряет путинскую войну в Украине? Как вы знаете, очень многие не доверяют никакой статистике в несвободном обществе и считают, что цитировать ее – значит работать на путинскую пропаганду. В этой связи меня заинтересовала одна мысль в ваших рассуждениях о том, что нельзя отнести незначительность протестного движения только за счет страха перед властями.
Марк Липовецкий: Конечно, я сужу о протестах и о настроениях российского общества издалека и только по тем источникам, которые до меня добираются. Соответственно, моя информация не полна. Но даже с неполной информацией, я не могу принять той точки зрения, согласно которой российское общество по своей природе пассивно и давным-давно согласилось со всем, что делает режим Путина. Вспоминаются совсем недавние и очень активные протесты россиян, связанные с ковидом, прививками, масками и другими гигиеническими мерами. Были и массовые выступления, были и миллионы писем в Государственную думу, которые в общем-то принесли свой результат.
Реакции на ковид и на нападение России на Украину, варварские бомбардировки, все ужасы, которые творятся сейчас в Украине, как объясняет журналист и социолог Маша Липман, так разнятся потому, что война подается российскими медиа как что-то далекое, не относящееся к частному, индивидуальному пространству обывателя. Ковид же и антиковидные меры вторгались как раз в это пространство.
Я согласен с Липман. По-видимому, мы имеем дело с новой чертой, которая сложилась уже в постсоветские годы. У постсоветского человека сложилась некоторая зона, которую он или она полагает достаточно неприкосновенной – в советское время эта зона подвергалась постоянным атакам, кроме разве что последнего периода. Более того, постсоветский человек готов бунтовать, когда в эту зону вторгается государство. Но все, что находится за пределами этой зоны, воспринимается "нормально", то есть нейтрально, а то и с одобрением. И вот это как раз относится к страшной агрессии России против Украины.
Александр Генис: Еще один фактор – фактор возраста. Вы пишете: чем старше, тем больше одобряют. Значит ли это, что молодежь может вырваться из рашизма? Стоит ли на это надеяться?
Младшее поколение выросло с интернетом в крови, поэтому у них гораздо более развито критическое мышление
Марк Липовецкий: Что касается возраста, то тут действительно довольно четкий расклад. Говорят, что существует пропорция 70–30, то есть 70% против войны, 30% в поддержку войны среди относительно молодого поколения и совершенно наоборот среди старших. Можно предположить, конечно, что это связано с отсутствием или наличием советского опыта как некоего психологического, культурного или социокультурного договора с государством, который есть у старшего поколения и которого нет у младших.
Другие считают, что младшее поколение – это те, которые уже выросли с интернетом в крови, поэтому у них гораздо более развито критическое мышление, они интуитивно и рационально умеют не только добывать, но и фильтровать информацию, умеют отделять зерна от плевел. А старшее поколение, выросшее на телевизоре, к сожалению, умеет это делать гораздо хуже – отсюда такой разрыв.
Александр Генис: В другой своей работе о рашизме вы пытаетесь описать идеологию этого движения, но тут же оказывается, что она сплошь состоит из несовместимых противоречий: “раз украинцы наши братья, мы должны их убивать”. Как изучать такой логический нонсенс?
Марк Липовецкий: Противоречивость артикуляции рашизма – это из исследования Шуры Буртина, напечатанного на сайте "Медузы". Опять же я знаю, что некоторые социологи считают подборку, приведенную в этой статье, тенденциозной. Но меня как раз поразила точность схватывания того, как в одном нарративном потоке встречаются совершенно противоположные высказывания: “Правильно, что Путин начал войну, давно пора было навести порядок”. И тут же: “Америка потирает ручки, стравив славян между собой”. “Если бы не мы, они бы первыми напали" – и "Они же воевать не умеют, за людей прячутся”, и так далее. То же происходит и на официальных каналах информации. О чем это говорит? По моему глубокому убеждению, о том, что рашизм – не идеология, а квазиидеологический нарратив.
Перед нами почти художественно сотворенный морок
Что делает идеология? Она не позволяет увидеть противоречия между дискурсивной или политической конструкцией и действительностью. Но в высказываниях сторонников войны никакой действительности вообще нет, она полностью вытеснена, здесь сталкиваются противоположные суждения, произведенные одной и той же идеологической машиной. То есть человек находится в каком-то коконе, где он просто жонглирует готовыми формулами. То, что эти формулы не сходятся друг с другом, никого не волнует. Главное, что каждая из них по отдельности действует как мантра, как заклинание. Перед нами почти художественно сотворенный морок. Такой кокон за одну ночь не возникает. Его скатывают десятилетиями. Поэтому я считаю, что вместо того, чтобы атаковать всю русскую культуру в целом, нужно конкретно разобраться в том, каковы конкретные источники рашизма в современном состоянии российской культуры.
Александр Генис: Действительно, один из постоянных сегодня вопросов – претензии к русским классикам, поиски имперской, колониальной идеологии в их сочинениях. Но вы считаете, что это бесполезно, ибо Гитлер и Томас Манн читали того же Гете. Источники рашизма, как вы утверждаете, следует искать в новой, а не старой культуре.
Марк Липовецкий: Я полагаю, что нужно говорить именно о постсоветской культуре. Сегодняшняя страшная война во многом перечеркнула, а во многом стала результатом 30 лет, прошедших после 1991 года. 30 лет, которые начинались с очень радужных надежд, с большого оптимизма, с революционного подъема, а закончились реваншизмом и ресентиментом, яростным и агрессивным.
Мой список источников рашизма, конечно, заведомо не полон. Но мне ясно, что один из них идет из советской эпохи, поскольку нити, связывающие с ней, разумеется, не прерываются. Национализм, шовинизм, имперский апломб в полной мере были сформированы послевоенной сталинской культурой, о чем можно подробно прочитать в "Позднем сталинизме" Евгения Добренко. Именно с ними связана пресловутая борьба с космополитизмом, переходящая в антисемитскую кампанию.
Но это же все не исчезает и после смерти Сталина. Есть замечательная книга Николая Митрохина "Русская партия", которая показывает, как идеология русского национализма, русского протофашизма, а то и просто фашизма проникает в сознание советских элит, комсомольских, партийных, культурных, как она становится знаменем активного и влиятельного националистического движения среди литераторов, художников, режиссеров.
Все уже сейчас забыли о знаменитой дискуссии 1979 года "Классики и мы", когда группа литераторов выступила против засилья евреев на советской сцене, возмущаясь, почему евреи ставят русскую классику (имелся в виду прежде всего Анатолий Эфрос), на что они руку поднимают. Вся эта деятельность не только не прервалась, а, наоборот, вышла на поверхность в перестроечные годы. Достаточно вспомнить скандалы с обществом "Память", выступления Распутина, Астафьева, Белова, журналы "Наш современник" и "Молодая гвардия".
Весь его цикл "Бесогон" представляет прямое продолжение именно этой тенденции, прямо ведущей к сегодняшнему рашизму
И уже после 1993 года, после путча, связанного именно с этой идеологией, она как бы ушла под воду, но на самом деле сохранилась и развивалась и в газете "Завтра", и в сочинениях ставшего в начале 2000-х годов чрезвычайно популярным Александра Проханова. Впоследствии эта же "тема" получает мощную поддержку со стороны такого мамонта советской и постсоветской культуры, как Никита Михалков. Весь его цикл "Бесогон" представляет прямое продолжение именно этой тенденции, прямо ведущей к сегодняшнему рашизму.
Это только одна линия.
Есть и другая линия, я бы назвал ее левоимперской. То, о чем я говорил, – это скорее правый национализм, но был левый рессентимент, тоска именно по советской империи, по советскому равенству, которая тоже, парадоксальным образом, была неотделима от национализма и от имперской спеси. Тут важную роль сыграл любимый многими до сих пор, но до сих пор не понятый в качестве опасного идеолога и соблазнителя, Эдуард Лимонов, не только яркий писатель, но и лидер НБП. Прямым наследником Лимонова, в известной степени прямым его учеником является нынешний энтузиаст войны и империи Захар Прилепин.
Есть еще одна совершенно очевидная линия – это мегапроект "Ностальгия по СССР". Мы с вами наблюдали, как этот проект создавался. Он возникал вроде из стеба, из шутливых перепевов, “каверов” советских песен ("Старые песни о главном"), советских фильмов ("Два капитана – 2") или же такого опять же полушутливого, но и во многом уважительного переосмысления советской истории, как это делал Парфенов в "Намедни". Но постепенно ностальгия становится важным коммерческим проектом. В Москве и не только строились многомиллионные апартаменты – новейшие, но стилизованные под сталинские высотки, даже их реклама делалась в сталинском, вернее, в гулаговском духе (шутили!). Стали возникать сети ресторанов, которые позиционируют себя как советские по качеству – "легендарная Вареничная"! Мы-то помним, что советское качество в ресторане было довольно опасным для здоровья, но почему-то сейчас это становится привлекательным.
И так далее, пока все это не вырастает в квазиидеологический нарратив – в подсознательное представление о том, что в СССР все было лучше, крепче, качественнее, величественнее и т. п. Самое смешное, когда это представление воспроизводят люди, жившие в СССР во вполне сознательном возрасте и напрочь вытеснившие из памяти очереди, дефицит, всеобщую скудность и злобу, пятый пункт, границу на замке, парткомы и КГБ…
Александр Генис: Марк, вы утверждаете, что главная черта постсоветского общества – цинизм. Почему?
Марк Липовецкий: Я не совсем так говорю, я говорю, что главная черта советского общества – это цинизм.
Александр Генис: А постсоветского?
Марк Липовецкий: А постсоветского – это советский цинизм, который переведен в демонстративное, избыточное, перформативное измерение.
Александр Генис: То есть цинизм на стероидах?
Марк Липовецкий: Абсолютно. В советском обществе цинизм всегда существовал, но он всегда был скрытым. Был цинизм власти, которая говорила одно, а делала совершенно другое, и был цинизм выживания людей, которые должны были с этой властью как-то сосуществовать. Было два противонаправленных цинизма, которые сталкивались лбами. Выразителем контркультурной силы цинизма стал в советском обществе, в советской литературе и кино образ трикстера, Остапа Бендера, например, и его разнообразных предшественников, последователей и подражателей.
В постсоветском обществе цинизм не скрывается, а становится общепринятой, гордо и прямо преподносимой нормой, а трикстер выступает в качестве образца, на который ориентируются и массы, и власть. На этой почве возникает некий консенсус, очень странный и страшный, как мы сейчас понимаем, консенсус, где власть не верит в то, что говорит сама, массы не верят в то, что говорят власти, и все стараются друг друга обмануть. Это страннейшая ситуация, она зафиксирована самыми разными литературными и телевизионными опусами последнего десятилетия.
Цинизм и трикстер отрицают всякие этические ценности
Мне кажется, что как раз сейчас мы видим, как этот цинический консенсус обнажил свою глубоко варварскую природу. Потому что цинизм и трикстер, в частности, конечно же, отрицают всякие этические ценности. Государство говорит: это у нас такая реал-политик, мы делаем то, что хотим, потому что можем, а общество говорит: ну да, правильно, так и надо.
Александр Генис: То, о чем вы говорите, мне напоминает ситуацию с выборами. Очень многие мои знакомые никогда не ходили на выборы, потому что они презирают любые институты демократической власти: “поскольку все равно, мол, все воры, какой смысл за кого-то голосовать”. Причем, это говорят люди, которые ненавидят Путина, но при этом они убеждены в том, что другого выбора нет, потому что все институты никогда и нигде не работают. И это цинизм, который приводит к тому, что в обществе не остается ценностей, – что, конечно, самое страшное.
Еще важно обсудить "циничный консенсус", о котором вы только что говорили. Я понимаю это так: наша постмодернистская элита и власти часто говорят на одном языке. Это очень странно, потому что они начинали с разных точек зрения. В 90-е годы Константин Эрнст, который теперь является этаким Геббельсом от телевидения, был авангардистом и издавал журнал "Матадор", в котором я печатался. В 90-е годы это был очень современный орган. Как стала возможна такая трансформация?
Один из источников рашизма, о котором тоже немало сказано, восходит к культуре андеграунда
Марк Липовецкий: Это действительно очень интересный и очень важный вопрос. Во-первых, я бы его немного расширил. Один из источников рашизма, о котором тоже немало сказано, восходит к культуре андеграунда. В андеграунде 70–80-х годов были разные кружки, движения – концептуалисты, ленинградские модернисты. Был кружок Южинского переулка, в котором с большим упоением читались и изучались труды философов или социальных мыслителей, которые прямо связаны с фашизмом и с нацизмом, труды Генона, Эволы и других. Центром этого кружка был Евгений Головин. Из этого кружка выходит и Александр Дугин, и Юрий Мамлеев, влияние этого кружка прослеживается и у Лимонова, захаживал туда и юный Виктор Пелевин. И эта линия тоже вливается в оживление контркультуры.
На фоне культуры 70–80-х годов это открытое увлечение фашизмом, плюс еще оккультом (а оккульт тоже играет огромную роль в рашизме) имело характер трансгрессии – то есть вызова общественному мнению.
Постмодернизм, который развивается в диалоге со многими эстетическими тенденциями, в очень большой степени наследует от авангарда ценность трансгрессивности. Когда кажется, что общепринятой является либеральная точка зрения (хотя общепринятой она является в довольно узком интеллигентском кругу), то такая трансгрессия в направлении шовинизма и национализма, в направлении имперских идей, воспринимается как эстетический жест (об этом не так давно написал в ФБ Илья Кукулин). По этому пути пошли и так называемые ленинградские постмодернисты во главе с Павлом Крусановым, который сейчас подписывает письмо в поддержку войны.
Виктор Пелевин в 2010-е годы пишет романы, которые самым натуральным образом готовили идейную почву для рашизма
Но постмодернизм не сводится только к трансгрессии. Поэтому я не могу сказать, что постмодернизм в целом ответственен за всю эту риторику. С одной стороны, мы видим, как Виктор Пелевин, которого мы с вами оба очень любили, в 2010-е годы пишет романы, которые самым натуральным образом готовили идейную почву для рашизма. Прежде всего, злой, часто точной, но все же демонизацией "коллективного Запада" как средоточия наивысшего, системного цинизма, по сравнению с которым российский цинизм – жалкое эпигонство. При этом в своей борьбе с цинизмом Пелевин мало чем отличается от Суркова или Киселева – поскольку ему, так же как им, ненавистно то, что презрительно называют "политкорректностью". Учитывая ориентированность Пелевина на читателя из среды "креаклов", нельзя недооценить значение его позиции.
Но с другой стороны, есть и Сорокин, который, начиная, по крайней мере, с "Дня опричника", последовательно выступает против всех форм национализма и имперского морока. Кстати, очень характерно, что статью против войны он напечатал в "Гардиан" буквально на третий или четвертый день после российского вторжения в Украину.
Я опасаюсь широких обвинений в адрес постмодернизма – мол, постмодернизм всех развратил. Постмодернизм неправильно понятый, искаженный, изуродованный, может восприниматься как оправдание для рашизма, как одно из волокон, вплетенное в удавку рашизма, – это правда. Но в постмодернизме довольно сильна и критическая составляющая, которая как раз продолжает, мне кажется, оставаться актуальной и сегодня.
Александр Генис: Следующий этап эволюции цинизма у вас – это мессианский цинизм. Как я понимаю, это Чичиков, который поверил в собственное призвание, в собственную аферу. Так ли это?
Марк Липовецкий: Не совсем так. Термин "мессианский цинизм" принадлежит моему коллеге и другу Илье Кукулину, который еще в 2018 году опубликовал в журнале Russian Literature статью о мессианском цинизме. Он показал, на мой взгляд, что именно авангардная трансгрессивность, о которой я говорил, глубоко усваивается властью и властными идеологами. Я хочу его процитировать: "Дискредитация моральных и идеалистических мотиваций преподносится как защита уникальной исторической миссии России, призванной восстановить универсалистские и моральные ценности, забытые Западом. Эта комбинация может быть определена как мессианский цинизм".
То есть когда цинизм, достаточно распространенный и в политических, и в экономических, и в социальных практиках, соединяется co старинной безумной идеей о превосходстве России над всем миром, вот тут мы получаем мессианский цинизм, тут мы получаем Марию Захарову с Сергеем Лавровым, все эти сумасшедшие высказывания, которые в конечном итоге тоже приводят к рашизму и к войне.
Современный диктатор – это трикстер во власти
Александр Генис: Знаете, Марк, когда я приехал в Америку почти полвека назад, здесь тоже в среде старых эмигрантов существовали сходные идеи. Например, говорили, что "железный занавес" Сталина спас Россию от тлетворного влияния Запада. Этот бред сегодня опять стал актуальным. В статье, которая вышла в журнале Ab Imperio (1/2022), вы пишете o том, что трикстер во власти – это диктатор. Что это значит, разверните?
Марк Липовецкий: Я бы сказал несколько иначе: современный диктатор – это трикстер во власти. Дело в том, что диктаторы всякие бывают, но современный диктатор – это почти всегда трикстер, который пробился к власти. Трикстер привык манипулировать ценностями, ролями, поведенческими моделями, и именно благодаря этим своим талантам он и получает в конечном счете диктаторскую власть. Однако тут-то и обнаруживается тупик. Ведь для чего трикстеры существуют в культуре? Они всегда воплощают силу хаоса, поэтому во всех мифологиях они выступают как некий противовес культурным героям и богам. Культурные герои создают мировой порядок. А если трикстер что-то создает, то ненароком, совершенно того не желая, по случайному стечению обстоятельств.
Если мы посмотрим на богатую галерею советских трикстеров, то увидим, что ни один из трикстеров ничего не создает. Что создает Остап Бендер? "Рога и копыта", вот и все. Но при этом он собирает кейс против Корейко, он великолепный критик власти и порядка вещей.
Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что мифологический трикстер и трикстер как социальная роль – это не одно и то же, но описываемая ситуация была предсказана Шварцем в "Драконе". Кто такой бургомистр? Он тоже трикстер, он великолепно играет с разными ситуациями, идентичностями, у него потрясающие шутки: "Лучшее украшение девушки – скромность и прозрачное платьице". Это же просто совершенно феерический характер. Но по мере того, как он приобретает власть, он сам становится Драконом. Как бургомистр он неприятен, но при этом все-таки обаятелен, как правитель он просто убийца. Вот это то, что мы сейчас видим. Демонстративный цинизм может быть даже привлекательным в исполнении трикстера, пока трикстер подрывает власть или даже пока он не совпадает с властью в полной мере, сохраняя зазор между собой и ней. Но когда он становится самой властью, мир приобретает черты хаоса, потому что нельзя жить там, где все трикстеры, нельзя жить под властью трикстеров. Повторюсь: когда трикстер приобретает власть, он может принести только разрушение.
Есть ли выход из описанного мира "антиэтики"?
Александр Генис: Марк, а есть ли выход из описанного вами мира "антиэтики"?
Марк Липовецкий: Есть, конечно, хотя это трудные выходы. Мишель Фуко, которого мы считаем философом постмодернистской интеллектуальной революции, в последнем цикле своих лекций говорил о киниках. Это очень интересно, потому что он стал говорить о киниках примерно тогда же, когда Петер Слотердайк написал книгу "Критика цинического разума" (1983), где он создает оппозицию между циником, который приспосабливается к обстоятельствам, и философом-киником, Диогеном и его последователями, который над этими обстоятельствами смеется.
Соблазнительно увидеть в кинике фигуру трикстера, а в цинике фигуру власти, но на самом деле все гораздо сложнее. Фуко говорит о кинике как о герое радикального отказа. Радикального отказа от выгоды, от социального положения, от всех ценностей, которые предлагает общество. Ради чего? Ради воплощения – то есть материальной, телесной реализации – того, что представляется истиной. Чтобы истина была не абстрактным суждением, не красивым высказыванием, а была бы явлена самим процессом жизни. То есть во многом он говорит о повседневном самопожертвовании ради истины, которая, правда, у киников всегда носит характер комедийного жеста, пантомимы, скандального перформанса.
Они в полной мере реализуют то, что Пригов называл "партизанским логосом"
Именно эту традицию я вижу в том, что делают сейчас молодые художники и активисты в России. Несмотря на все риски, на все вполне реальные опасности, они устраивают свои протесты, организовывают акции и перформансы, выходят на одиночные пикеты. Они в полной мере реализуют то, что Пригов называл "партизанским логосом". Это вызывает у меня одно восхищение. Я вижу в их "партизанском логосе" именно тот этический императив, который может противостоять цинизму. Кажется, что их деятельность слишком слаба и хрупка против тупой и грозной машины власти, но только так эти машины и можно разрушать. Короче говоря, любое протестное движение в России сегодня должно быть прежде всего этическим движением, а иначе оно будет разъедено той же силой цинизма, которая объединяет российскую власть с российским обществом.
