Александр Якимович. Полёты над бездной: Искусство, культура, картина мира 1930-1990. – М.: Искусство-XXI век, 2009. – 464 с., ил.
Двадцатый век сыграл с нами, успевшими не только родиться в нём, но и вполне сложиться во всех своих умственных привычках, ценностных и стилистических пристрастиях, эмоциональных особенностях, - злую шутку. Когда мы уже были совсем готовы принимать всё это за само естество вещей – он взял да и кончился. Люди, выращенные ХХ веком, оказались перед лицом задачи, которая на самом деле всякий раз приходится на перелом культурных эпох, но, случившись в твоей единственной жизни, не может не переживаться как волнующая, чрезвычайная, едва ли не катастрофическая. Во всяком случае, такая, перед лицом которой ты со своим наработанным арсеналом интеллектуальных инструментов готов чувствовать себя почти бессильным.
Это самоощущение и воплотил в своей книге, выпущенной недавно издательством "Искусство-XXI век", искусствовед и культуролог Александр Якимович. Своё исследование особенностей мировосприятия срединных десятилетий ХХ века, нашедших воплощение в разных искусствах, он предваряет развёрнутым введением, где настойчиво проводит главную мысль: с помощью привычных, созданных и освоенных предыдущими эпохами классических рациональных средств избранная им для анализа эпоха и её культурная, в частности художественная жизнь описанию и моделированию не поддаётся.
"…мы, - признаётся он, - <…> сталкиваемся с очень странной особенностью новой исторической материи. Эту материю как бы невозможно описывать, оставаясь в здравом уме и твёрдой памяти. Приёмы рационального мышления, предлагавшиеся Аристотелем, Декартом и Кантом, здесь как будто не работают. "
Более того, он находит, что никто из мыслителей ХХ века о своём времени тоже ничего внятного и действительно существенного – так, чтобы на всех подействовало – не сказал. Несмотря на громадный объём приложенных в ХХ веке интеллектуальных усилий, он по сути остался теоретически неосвоенным. Так случилось, полагает Якимович, в значительной мере по вине самих теоретиков: "умнейшие и прозорливейшие мыслители в ХХ веке высказывались не о самом главном и не очень громко, и немножко повиливали по сторонам, и не желали приносить себя в жертву на алтарь истины, и даже посмеивались над такими высокопарными стремлениями…" В итоге, как писать художественную историю этого времени – совершенно непонятно.
Такие признания звучат тем более весомо, что принадлежат одному из самых ярких специалистов по истории искусства и идей ушедшего столетия.
Выход из ситуации автор находит в возвращении к первичному, эмоциональному и очень личному переживанию исследуемого времени и выговариванию своего восприятия его прежде всего в образах, близких скорее художественной, эссеистической и даже публицистической традиции.
В этом ключе он предпринимает рассмотрение художественной жизни – широко понятой: от живописи и архитектуры до быта и, отчасти, теоретической рефлексии, - на Западе и в СССР в 30-80-е годы ХХ века, пытаясь нащупать у всего этого общий знаменатель, а по большому счёту и общие корни.
Специфику эпохи он видит в особых отношениях искусства с внехудожественной реальностью. Пытавшееся вначале - во времена авангарда – соперничать с реальностью и переделывать её, к середине века оно почувствовало, что задача ему не под силу, а к концу – сдалось на милость реальности-победительницы.
С тех пор искусство, по обе стороны всех разделяющих мир границ, питается чувством собственной невозможности. "Люди искусства теперь постоянно дают понять, что само их творчество посвящено проблеме невозможности, несостоятельности, недостаточности творчества".
Истинным же художественным творчеством отныне следует считать, полагает автор, "совокупное изменение общества-культуры и создание нового антропологического типа человека, обитающего в могущественной информативно-коммуникативной среде" - то, чем в ХХ веке занимались политики - с таким обилием катастрофических результатов.
Искусство прежних эпох защищало человека от хаоса мира. Теперь оно, совершая свои рискованные полёты над бездной, оставило его с этой бездной один на один. И та – в полном соответствии с тем, что обещал нам когда-то основоположник мироощущения новейшего времени – стала вглядываться в него.
Автор пишет с позиций такого человека. Он развивает весьма индивидуальную разновидность культурологического дискурса, не лишённую парадоксальности: лирическую, почти исповедальную. В книге много вставок от первого лица, отсылок к личному опыту. О фактах собственной жизни он почти не говорит, но о своей уязвлённости пережитой эпохой - постоянно. По существу, здесь только о том и речь. Да и пришла ли, в самом деле, пора вполне "объективных" - то есть эмоционально отстранённых – исследований едва покинувшего нас века?
Если они и будут написаны, то уж наверняка теми, чьи личные смыслы сложатся позже и на другом историческом материале. Теми, кого эта эпоха уже не будет будоражить, обескураживать, оскорблять, приводить в такую растерянность, которая только и возможна при очень большой личной заинтересованности. Только вот без наших, пристрастных и преувеличивающих, свидетельств им будет при этом никак не обойтись.
Двадцатый век сыграл с нами, успевшими не только родиться в нём, но и вполне сложиться во всех своих умственных привычках, ценностных и стилистических пристрастиях, эмоциональных особенностях, - злую шутку. Когда мы уже были совсем готовы принимать всё это за само естество вещей – он взял да и кончился. Люди, выращенные ХХ веком, оказались перед лицом задачи, которая на самом деле всякий раз приходится на перелом культурных эпох, но, случившись в твоей единственной жизни, не может не переживаться как волнующая, чрезвычайная, едва ли не катастрофическая. Во всяком случае, такая, перед лицом которой ты со своим наработанным арсеналом интеллектуальных инструментов готов чувствовать себя почти бессильным.
Это самоощущение и воплотил в своей книге, выпущенной недавно издательством "Искусство-XXI век", искусствовед и культуролог Александр Якимович. Своё исследование особенностей мировосприятия срединных десятилетий ХХ века, нашедших воплощение в разных искусствах, он предваряет развёрнутым введением, где настойчиво проводит главную мысль: с помощью привычных, созданных и освоенных предыдущими эпохами классических рациональных средств избранная им для анализа эпоха и её культурная, в частности художественная жизнь описанию и моделированию не поддаётся.
"…мы, - признаётся он, - <…> сталкиваемся с очень странной особенностью новой исторической материи. Эту материю как бы невозможно описывать, оставаясь в здравом уме и твёрдой памяти. Приёмы рационального мышления, предлагавшиеся Аристотелем, Декартом и Кантом, здесь как будто не работают. "
Более того, он находит, что никто из мыслителей ХХ века о своём времени тоже ничего внятного и действительно существенного – так, чтобы на всех подействовало – не сказал. Несмотря на громадный объём приложенных в ХХ веке интеллектуальных усилий, он по сути остался теоретически неосвоенным. Так случилось, полагает Якимович, в значительной мере по вине самих теоретиков: "умнейшие и прозорливейшие мыслители в ХХ веке высказывались не о самом главном и не очень громко, и немножко повиливали по сторонам, и не желали приносить себя в жертву на алтарь истины, и даже посмеивались над такими высокопарными стремлениями…" В итоге, как писать художественную историю этого времени – совершенно непонятно.
Такие признания звучат тем более весомо, что принадлежат одному из самых ярких специалистов по истории искусства и идей ушедшего столетия.
Выход из ситуации автор находит в возвращении к первичному, эмоциональному и очень личному переживанию исследуемого времени и выговариванию своего восприятия его прежде всего в образах, близких скорее художественной, эссеистической и даже публицистической традиции.
В этом ключе он предпринимает рассмотрение художественной жизни – широко понятой: от живописи и архитектуры до быта и, отчасти, теоретической рефлексии, - на Западе и в СССР в 30-80-е годы ХХ века, пытаясь нащупать у всего этого общий знаменатель, а по большому счёту и общие корни.
Специфику эпохи он видит в особых отношениях искусства с внехудожественной реальностью. Пытавшееся вначале - во времена авангарда – соперничать с реальностью и переделывать её, к середине века оно почувствовало, что задача ему не под силу, а к концу – сдалось на милость реальности-победительницы.
С тех пор искусство, по обе стороны всех разделяющих мир границ, питается чувством собственной невозможности. "Люди искусства теперь постоянно дают понять, что само их творчество посвящено проблеме невозможности, несостоятельности, недостаточности творчества".
Истинным же художественным творчеством отныне следует считать, полагает автор, "совокупное изменение общества-культуры и создание нового антропологического типа человека, обитающего в могущественной информативно-коммуникативной среде" - то, чем в ХХ веке занимались политики - с таким обилием катастрофических результатов.
Искусство прежних эпох защищало человека от хаоса мира. Теперь оно, совершая свои рискованные полёты над бездной, оставило его с этой бездной один на один. И та – в полном соответствии с тем, что обещал нам когда-то основоположник мироощущения новейшего времени – стала вглядываться в него.
Автор пишет с позиций такого человека. Он развивает весьма индивидуальную разновидность культурологического дискурса, не лишённую парадоксальности: лирическую, почти исповедальную. В книге много вставок от первого лица, отсылок к личному опыту. О фактах собственной жизни он почти не говорит, но о своей уязвлённости пережитой эпохой - постоянно. По существу, здесь только о том и речь. Да и пришла ли, в самом деле, пора вполне "объективных" - то есть эмоционально отстранённых – исследований едва покинувшего нас века?
Если они и будут написаны, то уж наверняка теми, чьи личные смыслы сложатся позже и на другом историческом материале. Теми, кого эта эпоха уже не будет будоражить, обескураживать, оскорблять, приводить в такую растерянность, которая только и возможна при очень большой личной заинтересованности. Только вот без наших, пристрастных и преувеличивающих, свидетельств им будет при этом никак не обойтись.
