Иван Толстой: Сегодняшний выпуск ''Поверх барьеров'' посвящен Франции. Но не в связи с проходящим годом Россия-Франция, а по гораздо более прозаической причине. В нашей программе сегодня:

Русско-французские культурные связи — эссе Бориса Парамонова,
150-летие перехода Ниццы к Франции - рассказ Михаила Талалая, а дальше — включаем магнитофонную запись. Просим прощения за шум на дальнем плане — черт побери, это звучит Париж!

О культуре - на два голоса. Мой собеседник в парижском кафе - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!

Иван Толстой: Мы собрались в Париже сегодня не случайно, потому что приехали с Андреем, Андрей - из Москвы, я - из Праги, для того, чтобы записывать некоторые наши новые программы, которые пойдут скоро в эфир. Я думаю, наш слушатель простит нас, если мы не будем раскрывать сейчас карты и не сразу скажем, что это за программы. Во всяком случае, мы решили записать наш парижский выпуск именно здесь и связать тематически программу именно со столицей Франции.
Я предлагаю Андрею начать с самого первого воспоминания о Париже. И, позвольте, я сам начну. Это воспоминание для меня 22 года назад было связано с посещением русского книжного магазина, который находится на Рю де ля Монтань Сен-Женевьев и известен под своим официальным названием ''Les Editeurs Reunis'', то есть ''Объединенные издатели'', а в народе именуется просто ''YMСA-PRESS''. Правда, половина русских, которых я знаю, называют этот магазин ''Умка Пресс''.
Свитриной этого магазина я познакомился еще до того, как прилетел из Советского Союза, из Ленинграда, в 1988 году, потому что мне в руки попал один из каталогов этого магазина, где была помещена фотография, и на ней - русские книжки, очень хорошо различимые. И мне казалось, что высшее счастье - это превратить эту фотографию в живую, сделать такой мультфильм, шагнуть, как в окно, в этот кадр, подойти реально к этой витрине, открыть дверь (я еще тогда не знал, что она с колокольчиком, что вообще половина французских дверей в магазины увешаны колокольчиками) и что-нибудь там купить или, по крайней мере, полистать. Конечно, это была мечта несбыточная.
И вот оказалось, что летом 1988 года Советский Союз отменил, так называемые, ''выездные визы'', и можно было съездить, куда угодно. Первым делом я отправился в Париж, как в город, который по литературе, по Д'Артаньяну любил больше, чем что бы то ни было на свете. И вот я у витрины этого магазина. Я пришел так рано, что он был еще зарыт. Мне пришлось какое-то время переждать, магазин открылся, я толкнул его дверь, раздалось побрякивание колокольчиков, и вот я в магазине, в магазине моей мечты. И по мою правую руку, от пола до потолка, практически на глубину всего, совсем не маленького, магазина - огромная стена с антисоветской литературой. Конечно, там была не только антисоветская литература, но, прежде всего, это были эмигрантские издания. Другие русские издания стояли на других полках, но вот здесь посетителя ошарашивало это количество белых корешков и белых обложек, где была масса, масса всевозможной, в основном, известной только по слухам, литературы.
Встретился я там с директором магазина Никитой Алексеевичем Струве, передал ему привет от кого-то из Ленинграда и спросил его, правильно ли мне кто-то рассказал, что в западных русских магазинах можно получить какие -то книги бесплатно. Никита Алексеевич обвел, как какой-нибудь старинный витязь, рукою эти невероятные для меня стеллажи и сказал, грассируя, как половина русских эмигрантов: ''Да, конечно, берите, что вам понравится''. И ушел по своим делам. И я стал брать, что мне понравится. Примерно через полчаса моего отбора, когда несколько стопок громоздились на прилавке, продавец магазина Алик сказал мне: ''Ну, может, хватит, достаточно?''. И я понял, что я уже вступил на территорию бестактности.
Конечно же, за книжки нужно было платить, я же из забирал бесплатно. Алик профессионально уложил эти книжки в пакеты, и я с счастливой поклажей, не чувствуя этого веса, отправился домой. С тех пор прошло 22 года, Алик все так же работает продавцом в этом магазине.
Андрей, а каков был ваш первый день в Париже и когда это произошло?

Андрей Гаврилов: Это произошло в 1978 году, за 10 лет до вас.

Иван Толстой: Извините, как это могло быть? Как это вы оказались в Париже? Так не бывает.

Андрей Гаврилов: Ну вот, да, ''такого зверя не бывает'', как говорил любимый всеми фермер из Техаса при виде жирафа. И, тем не менее, я оказался в Париже в 1978 году как стажер парижского отделения агентства ТАСС, где я тогда работал.
Дело в том, что для того, чтобы попасть за границу корреспондентом, нужно было соответствовать двум официальным требованиям. Ну, моральным и прочим - само собой, но еще двум официальным: нужно было быть членом КПСС и нужно было быть женатым. Так получилось, что в тот момент я не был членом КПСС (и никогда им не был) и не был женат (но это я исправил потом довольно быстро). И я мог рассчитывать только на то, что меня пошлют стажером. И меня послали стажером - к стажерам было намного меньше требований. И, к своему собственному абсолютному изумлению, я оказался в Париже.
Я не помню свой первый день, не буду врать. Я, наверное, могу долго говорить о втором дне, но это не будет ответом на ваш вопрос, Иван. Тогда лучше я перепрыгну через несколько дней и сразу расскажу, как я попал в магазин ''Имка-Пресс''. В отличие от вас, я не шел туда специально, я шел посмотреть Сорбонну, которая меня тогда страшно разочаровала. Потому что вместо веселого студенческого кампуса, как я предполагал устроенными западные университеты, я увидел строгие стены. Наверное, за ними что-то происходило, но поди войди, и надо знать, что говорить, если тебя спросят. Короче говоря, советский человек в советское время за границей, вы же понимаете, не сразу сообразит, что к чему.
Я ходил по кварталу и вдруг увидел ту самую, вами описанную, витрину магазина ''Имка-Пресс''. Она была не такая, как сейчас, она была более стеклянная, не было полочек, которые сейчас закрывают немножко взор, и я помню, что я даже не вывеску первую увидел, я увидел неразрезанные, как мне показалось, и я думаю, что я прав, тома Ремизова. Это, неверное, был один и тот же том, просто в нескольких экземплярах. Но мне почему-то сразу показалось, что вот это - богатство тамиздата, богатство эмигрантской литературы. В общем, так оно потом и оказалось. Я вошел в магазин, я не знал, что можно что-то просить в качестве подарка, денег практически не было, что-то я купил, но немного, потому что впереди маячила проблема ввоза этого обратно в СССР, через довольно строгий в то время контроль. Но в магазине я был несколько раз и, что мог — прочитал, не отходя от прилавка.

Иван Толстой: Что нам стоит зайти в этот магазин и посмотреть, что там делается сегодня? Давайте пойдем к Алику?

Андрей Гаврилов: Ну, меня Алик, естественно, не помнит, я с ним не был знаком, но с удовольствием зайду.

Иван Толстой: Алик, скажите, пожалуйста, какая доля русских и какая доля французских покупателей в вашем магазине?

Алик Ханани: Это очень трудно так определить. Половина на половину, я думаю. А что вы имеете в виду? Русских, живущих здесь или...?

Иван Толстой: Да, русские русские и французы, интересующиеся славистикой.

Алик Ханани: Или русские нынешние, живущие здесь, или русские туристы?

Иван Толстой: Я их не разделяю. Не знаю, разделяете ли вы их. Вот заходит человек, вы сразу же видите, он из Москвы или...?

Алик Ханани: Да, вижу.

Иван Толстой: А, кстати, по каким признакам?

Алик Ханани: Не знаю, по манере вести себя, скорее всего. Так же, как меня вычисляют в России. Вот я был в Петербурге недавно. Это ужасно.

Иван Толстой: Вежливость подводит?

Алик Ханани: Наверное. Я всегда говорю ''пожалуйста'', ''извините''. Какой контингент наших клиентов? Да, французы, которые интересуются Россией. А русские приходят, в основном, за новинками. И есть тоже дети, которые изучают русский язык. Вот учебники идут у нас, особенно сейчас, когда начало года. Приходят детки, которые изучают русский язык. Их не так много, раньше было гораздо больше.

Иван Толстой: Но если учебники, то нужно иметь какой-то запас.

Алик Ханани: Да, но это, в основном, учебники, издающиеся здесь, для изучения русского, то есть, с французским объяснением. Учебники, которые издаются там, покупают некоторые университеты и преподают учителя по ним. Есть такие учебники, как, например, ''Поехали''.

Иван Толстой: ''Поехали'' - это про эмиграцию?

Алик Ханани: Нет, так называется учебник. Или ''Жили-были''.

Иван Толстой: А что обычно спрашивают французы, слависты чем, в основном, занимаются?

Алик Ханани: Славистов очень мало приходит, потому как у них все есть книжное. Нет, иногда спрашивают, я специально заказываю в России какие-то новинки. А так, французы спрашивают классику, в основном. Это переводная литература, классика до Булгакова. Булгаков и Пастернак — последние. А так - Пушкин Гоголь, Тургенев, естественно, Достоевский. Больше всего французы знают Достоевского.

Иван Толстой: В вашем магазине уже много лет традиционно продаются русские авторы в переводе на французский язык. А как, по вашей оценке, хорошо ли представлена русская современная литература во Франции, может ли француз представить себе русский литературный процесс достаточно адекватно?

Алик Ханани: Современная литература? Я думаю, может, потому что главных авторов переводят здесь.

Иван Толстой: А кого вы назовете главными?

Алик Ханани: Улицкую, например, Толстую, того же Акунина, Маринину. Но Маринина - это не так важно. Но Акунина я лично высоко ставлю, я считаю, что это настоящий писатель, хотя пишет он детективы и пишет по-разному. Это Агата Кристи русская - Акунин.

Андрей Гаврилов: Скажите, пожалуйста, вот из музыки, я вижу, у вас продолжаются компакт-диски. Приходят ли французы искать русскую музыку здесь или приходят все-таки русские, ностальгируя по чему-то?

Алик Ханани: Нет, французы приходят. Им нужна ''Калинка-малинка'', такого рода, хор Александрова. Обычно это какая-то ностальгия, в основном, это бывшие, как я прослеживаю, бывшие коммунисты, которые ездили в Советский Союз. Когда сюда приезжали вот эти все ансамбли пляски, они всегда ходили, видно, их заставляли ходить. А, может, им и нравилось. Они приходят и спрашивают такое. У меня такого очень мало. Но я могу достать, конечно. Но сейчас, к сожалению, все эти песни, которые были раньше, они в новой аранжировке, то есть это не совсем то. Им это не нужно. Вот современная попса, эстрада российская, она переделывает старые песни.

Андрей Гаврилов: Можно сказать, что коммунистам потребовалась историческая правда.

Алик Ханани: Ностальгия просто у них какая-то. Я знал нескольких людей, вот таких французов, которые в Компартии, видно, высоко стояли, их посылали на каникулы всевозможные в Россию бесплатно, за ними там ухаживали, и вот у них есть ностальгия по бесплатному такому отдыху.

Иван Толстой: Алик, а какова судьба старых эмигрантских книг? Вот в России сейчас очень много говорят, что букинистическая книга умерла и магазины закрываются в городах. Уж такие города, как Москва и Петербург, а букинистические просто страшная редкость. А старая русская книга здесь, в Париже, нужна кому-нибудь?

Алик Ханани: Скорее, в России нужна. И, в основном, за эти годы перестройки очень много уехало туда. В основном, интересуются книгами, изданными в эмиграции, и, в основном, это военистика - воспоминания белых генералов или просто офицеров и книжки по белой эмиграции. Но этого почти больше нет, все ушло в Россию, все там раскуплено, распродано. Иногда я вижу, на сайтах русских они попадаются, но цены там удивительные - в три-четыре-пять раз больше, чем здесь. А здесь уже просто нет этих книг. Какие-то единицы иногда всплывают, но это уже редкость. Естественно, первые издания больших авторов - Бунина, Зайцева, Поплавского - не найти, это редкость, это ценится. Или первые, то есть эмигрантские, издания Цветаевой и автографы те же - это редкость, это спрашивают, до сих пор спрашивают. Но, в основном, это Россия спрашивает.

Иван Толстой: Вы удивительным образом сохранили, тем не менее, профиль своего магазина. Вот 22 года назад, когда я здесь был впервые, и 32 года назад, когда был здесь Андрей Гаврилов, магазин был таким же. Какие усилия вы предпринимаете, чтобы быть вот таким по-старому, традиционно привлекательным местом?

Алик Ханани: Наверное, просто я консерватор какой-то. Я не люблю вот эти новые магазины, лично я не люблю, я пытался это все время сдерживать Тут были некоторые люди, которые хотели что-то изменить, перестроить, и так далее. Но я считаю, что нужно сохранять это.

Иван Толстой: Вы с какого года работаете в магазине?

Алик Ханани: С 72-го.

Иван Толстой: В нашей программе также культурная панорама, связанная на этот раз с Парижем и музыкальные записи. Андрей, что мы будем слушать сегодня?

Андрей Гаврилов: Готовясь к этой программе, я пытался найти примеры какого-то запечатленного в грамзаписи сотрудничества между СССР или Россией и Францией в области джаза, и, выяснилось, что таких примеров очень мало, но все-таки они есть. Например, в Париже работает и даже выпустило один компакт-диск трио, правда, оно часто разрастается, привлекая гостей вплоть до небольшого, практически камерного ансамбля, под названием ''Jazz de Moscou''. Его основали очень известные в прошлом в СССР джазмены: Вадим Андреев - фортепьяно, Федор Левинштейн - скрипка, и духовный руководитель, отец-основатель - Андрей Боднарчук.

Иван Толстой: Продолжим культурную панораму? Андрей, слово вам.

Андрей Гаврилов: Ну, вы знаете, я попытался подобрать те новости, которые связаны с Россией и с Францией одновременно и, конечно, главная, очевидно, новость, главная история это история с работами художника Авдея Тер-Оганьяна, которые не пустили на выставку в Лувр. Уже понятно дальнейшее развитие этой истории, но, тем не менее, история абсолютно скандальная, как бы она ни завершилась, какое бы решение, в итоге, не удовлетворило стороны или, наоборот, не вызвало у них ярость.
В общем-то, история немножечко, с моей точки зрения, дикая. Художнику предлагают, как вариант, вывезти другие копии тех же самых работ, эти работы выставлялись в Москве, эти работы вдруг почему-то чиновник правительственный, пусть высокопоставленный, но все равно всего лишь чиновник, запрещает или не рекомендует, или добивается того, что другая сторона не приглашает на выставку. В общем, это абсолютно невообразимая ситуация ни в одной стране мира. Я рад, что его поддержали коллеги, что они не сломались, дошли до конца. Хотя, честно говоря, мне кажется, что если ты достаточно молодой человек и дело происходит не в Советском СССРе, а, в общем-то, в более или менее хотя бы немножечко свободной стране, фраза ''я решил бойкотировать выставку в Лувре'' звучит не менее круто, чем то, что ''у меня выставка в Лувре''. Все-таки в этом есть определенный левацкий шарм, от которого, я думаю, никогда никто не отказывался из здравомыслящих молодых людей.

Иван Толстой: Бойкотировать, конечно, круче, чем согласиться выставлять свои работы.

Андрей Гаврилов: Тем более, что они действительно были приглашены. Это не то, что я сейчас решу бойкотировать выставку в Лувре, и только вы, Иван, будете знать, что никто меня никогда туда не звал. Нет, это действительно художники, которые настолько интересны, что их туда позвали, но из-за испуга чиновников (и возможно даже, с двух сторон) у людей возник такой неожиданный вариант, как бойкотирование персональной или, по крайней мере, если не персональной, то групповой, в которой ты принимаешь участие, выставки в Лувре. Это им делает честь — единственное, что я могу сказать. Я здесь не оцениваю ни работы, ни место художника в мировом творческом процессе, я оцениваю отношения художника и чиновников от правительства, которые возомнили себя властью.

Но это не единственное событие в области культуры, которое связывает наши страны. И в той же Франции, но на этот раз в городе Энгиен ле Бэн открылась выставка, которая называется ''То, что мы слышим, то, что смотрит на нас''. Выставка открылась совместно с Московским государственным Центром современного искусства. Куратор этой выставки Виталий Пацюков — человек, который вызывает, по-моему, у всех глубочайшее уважение и энциклопедичностью своих знаний, и безупречностью своего вкуса. Это выставка, которая проходит в рамках Года России во Франции и Франции в России, года российско-французского культурного сотрудничества. Проект ''То, что мы слышим, то, что смотрит на нас'' рассматривает феномен визуализации звука в образной системе мультимедийных технологий. Проект содержит в себе четыре локальных художественных проекта - инсталляции Владислава Ефимова, Вадима Захарова, Владимира Тарасова и Леонида Тишкова, а также инсталляцию группы ''N.Y.'' и проект Андрея Смирнова ''Поколение Z''. На редкость интересная работа, я уже о ней как-то рассказывал. Это проект посвящённый.... Я даже не знаю, как это в одной фразе выразить, я даже запнулся. Скажем так, он посвящен аппаратам по синтезированию звука, то, что мы называем синтезаторами, которые были созданы в начале 20-го века или, уж по крайней мере, вокруг революции. Это та страница советской и российской музыки, советского и российского звукоизвлечения, о которой мы ничего не знаем и, наверное, не знали бы, если бы не Андрей Смирнов, который сейчас возглавил московский Термен-центр, то есть центр экспериментальной компьютерной музыки.

А теперь - что касается кино.
Всемирно известный французский кинорежиссер Жан-Люк Годар поддержал осужденного за нелегальное скачивание тысяч песен из интернета французского фотографа Джемса Климана, переведя тысячу евро на его счет, открытый для оплаты обращения в
Европейский суд по правам человека. Пять лет назад Климана присудили к штрафу в 20 тысяч евро, он не смирился с приговором и объявил себя незаконно пострадавшим сторонником либерализации интернета. В июне 2010 года высшая судебная инстанция
Франции оставила приговор в силе, и пират решил обратиться с жалобой на французское правосудие в Европейский суд по правам человека. Такое обращение стоит 5 тысяч евро, для сбора которых Климан создал специальный фонд.
По словам Климана, кроме денег, он получил от режиссера письмо, к которому прилагался рисунок парусного корабля с надписью "Сюркуф, Жан-Люк Годар" (Робер Сюркуф (1773- 1827) - знаменитый корсар эпохи Наполеоновских войн, получивший прозвище "Король корсаров"). В окружении Годара также подтвердили, что он действительно перевел деньги на счет фонда в качестве "символического жеста" в поддержку позиции пирата. Режиссер не раз высказывался против копирайта. Например, в недавнем интервью журналу он сказал: "Не существует такой вещи, как интеллектуальная собственность. У автора нет прав. У меня нет прав. У меня есть только обязанности". Ну, это позиция Жан Люка Годара.

Иван Толстой: В Ницце на прошлой неделе, с 4 по 6 октября, прошла конференция ''Русская эмиграция и духовная культура Запада''. Она была приурочена к 150-летию русской общины в Ницце, а также – к 150-летию перехода Ниццы от Италии к Франции. Особенность конференции состояла в том, что, что ниццкий приход только что проиграл в первой инстанции громкий процесс и, согласно судебному постановлению, должен отдать свой храм российскому государству. Рассказывает историк Михаил Талалай

Михаил Талалай: Кому должна принадлежать церковная собственность в Ницце – а это два больших храма плюс часовня – местному православному приходу или же государству Российскому? Этот вопрос сейчас решался, увы, во французском суде.
Вот вкратце суть имущественного спора, который будоражит русскую диаспору во Франции, и не только ее. До революции, когда Церковь являлась государственной, императорское правительство – через свои дипломатические структуры – устраивало очаги православной, государственной веры, в разных уголках мира, в том числе и в таком славном уголке, как Лазурный берег. Высочайшее внимание к Ницце было усилено благодаря печальному обстоятельству – в 1865 году тут скончался, в результате неправильного врачебного диагноза, молодой наследник престола цесаревич Николай Александрович, подававший большие надежды благодаря своему либеральному воспитанию и доброму характеру. В его память, на месте роковой виллы Бермон возведена мемориальная часовня. Великолепный Никольский собор – постройки петербургского архитектора Преображенского – также увязан с этим эпизодом – землю для него приобретал Александр II, приехавший сюда к смертельно больному сыну.
Собор этот был сдан государством в аренду русскому приходу – на сто лет. Тогда эта цифра казалась условной, но сейчас эти сто лет прошли, и государство, которое объявило себя правопреемником империи, аренду возобновлять не пожелало, а пожелало вернуть себе всю собственность. Приход сопротивляется, так как отрицает права Москвы, вдобавок с 20-х годов он находится в лоне Константинопольской Патриархии. Вообще православные французы опасаются, что казус в Ницце может стать прецедентом, и Москва заявит свои права на ряд других храмов – в первую очередь, на знаменитый парижский собор Святого Александра Невского на Рю Дарю. Суд в итоге признал правой Москву, но приход собирается подавать кассационную жалобу. Пока шел суд, который тут окрестили как ''Россия против Ниццы'', приход все-таки нашел у себя силы организовать важную конференцию. В ней участвовали многие мои коллеги: это ученый монах Адальберто Маинарди из пьемонтской общины в Бозе, парижский славист Антуан Нивьер, деятель культуры и литератор Никита Струве, художник Алексей Оболенский, священники ниццкого прихода.
Конференция ''Русская эмиграция и духовная культура Запада'' приурочена к 150-летию двух событий: в 1860 году Ницца стала французской, чуть раньше тут открылся приходской храм – первый в Европе такого статуса.
Он успел открыться, когда Ницца была итальянской: храм строился на итальянской земле. Таким образом, можно представить, что в судебный процесс может вмешаться и итальянская сторона и потребует реституции. Но этого, конечно, не произойдет: Ниццу сдали Франции со всеми постройками, в том числе и с русскими.
Расскажем об истории этого памятника: в Ницце его прозвали ''старый храм'', в отличие от нового, более известного. На западной окраине Сардинского королевства, на итальянской Ривьере, к середине XIX сложилась внушительная колония наших соотечественников-курортников. В тот период, сразу после окончания Крымской войны, в Ницце, главном городе Ривьеры, пока еще итальянской, постоянно проводило зимние сезоны множество русских семей, к числу которых прибавлялось немало туберкулезных больных.
Сезон 1856-1857 года тут провела императрица Александра Федоровна, вдова императора Николая I. На одном из городских приемов она открыла подписку ради средств на храмостроительство. Ясно, что вслед за императрицей список пополнялся весьма быстро и емко.
Православные церкви тогда считались в глазах католиков схизматическими, раскольничьими, и на их сооружение нужно было разрешение Министерства внутренних дел Савойского королевства. Делом занялся российский посол Штакельберг – в Турине, так что весь первый этап Никольской церкви в Ницце прослеживается именно в туринских архивах.
Российский посол не жалел усилий: даже участок земли в Ницце был приобретен на его имя. Для общины Штакельберг испросил у итальянского короля Виктора Эмануила II специальный патент, который декларировал постройке общественную пользу (''utilità pubblica'') и соответственно облегчал многие аспекты ее существования. В 1858 году петербургский архитектор Кудинов составил проект церковного здания. Надо сказать, что в ''русской'' Италии были весьма разочарованы этим посредственным проектом – но Кудинов был протеже вдовствующей императрицы…
Никольская церковь в Ницце, тогда еще итальянской, была освящена 12 января 1860 года (31 декабря 1859 года по старому стилю) на виа Кампо Лонго (современный, французский вариант: rue Longchamp).
Таким образом, итальянская земля могла бы стать ''обладательницей'' первого в Европе приходского русского храма, то есть первой церкви, построенной осевшими за рубежом русскими подданными, осознавшими необходимость совместной конфессиональной жизни и организовавшимися в общину. Таким приходским храмом и явилась старая церковь св. Николая Чудотворца в Ницце. Кроме того, Никольский храм стал вообще первым русским церковным строением на итальянской земле.
Однако в 1860 году Ницца отошла к Франции, и этот приоритет был утрачен...
Отчего же итальянцы отдали Франции такой лакомый кусочек?
Конечно, не так просто. По сути дела, произошел обмен территориями – известный геополитический сценарий между странами-соседями. Ниццу отдали в обмен на… Рим. Согласитесь, что обмен стал для Италии весьма удачным. Могут возразить, что Рим французам вовсе и не принадлежал. Это так. Однако Франция по традиции поддерживала Папу Римского и, следовательно, защищала его земные владения. Италия же, которая именно в тот момент собирала свои земли под эгидой Савойского короля, хотела, понятно, отнять Вечный Город у папы. ''Или Рим, или смерть'' (''O Roma, o morte'') – так сформулировал римский вопрос Гарибальди, родом, кстати, из Ниццы.
Савойские правители отнеслись к вопросу с меньшим пафосом: ''Или Рим, или Ницца''. Французы, получив лакомый лазурный кусочек, отступились от папы, который был страшно возмущен такой изменой. Еще более возмущался этим борец с папой Гарибальди, от которого отняли его ''малую родину''.
Так из-за большой политики старый Никольский храм ушел из ''русской Италии'' в ''русскую Францию''. Позднее к нему присоединился новый Никольский храм, ставший более красивым и знаменитым. Оба они по решению суда в этом году стали российской государственной собственностью. Однако из-за обжалования дело может затянуться еще на пару лет. И ниццкий приход, если найдет силы, сможет провести еще какую-нибудь интересную культурную инициативу.

Иван Толстой: Русско-французские культурные связи - в эссе Бориса Парамонова.

Борис Парамонов: Тут можно было бы ограничиться одним лучезарным словом – Пушкин. Великий национальный поэт вышел из французских поэтических школ 18-го в основном века, из французской так называемой ''легкой'' поэзии. Помните у Ахматовой: ''Здесь лежала его треуголка И растрепанный том Парни''? Колоссальное влияние оказал на него Вольтер, причем именно как поэт. Пресловутая ''Гавриилиада'' - подражание Вольтеровой ''Орлеанской девственнице''. Это, конечно, несерьезное сочинение – шутка молодого пера, но еще раз подчеркивает широту французских влияний на Пушкина. Я бы сказал, что французская выучка чувствуется у Пушкина не только в стихах, но во всем его духовном складе и душевном облике, отличавшихся одним пленительным и столь редким в России, причем именно у русских писателей, качеством: некоей обаятельной толерантностью, готовностью всё принять, понять и объяснить. Это вот то, что Достоевский называл всечеловечностью Пушкина – и этой чертой наделял всех русских. Вот уж что неверно! Это Пушкин был такой, отнюдь не русские, отличающиеся как раз склонностью ко всякого рода сектантству, эксклюзивностью сознания, и готовые считать это признаком мессианизма. Так что Пушкин национальный поэт не в том смысле, что из него все вышло и пошло все русское, как тот же Достоевский считал, а скорее в том смысле, что это максимальная вершина русского вхождения в мир, открытости миру. Больше такого не было.

Иван Толстой: Борис Михайлович, но ведь известно, что едва ли не главным поэтическим влиянием, испытанным Пушкиным, было не французское, а то, которое оказал на него Байрон.

Борис Парамонов: Есть такая концепция, и трудно ее оспаривать. Но нужно помнить, в каком контексте выступал сам Байрон. Он же был не первым автором, введшим в Европе моду на экзотические моря и страны и на разочарованных героев. Первым был француз Шатобриан, влияние которого на Пушкина, по мнению многих исследователей, не меньше байроновского. Южные поэмы Пушкина, принесшие ему первую, самую оглушительную славу, идут не только от байроновских гяуров и корсаров, но и от Шатобриановых ''Рене'' и ''Аттала''. Шатобриан добрался аж до североамериканских индейцев, когда Байрон еще учился в Кембридже, где завел себе медведя. Это я прочитал в книге Фионы Маккарти. Студентам запрещали держать лошадей, а про медведей в уставах ничего не говорилось. Вот и вся тогдашняя Байронова экзотика.

Иван Толстой: А не отсюда ли игрушечный плюшевый медвежонок, которого держит при себе – именно в Оксфорде - герой романа Ивлина Во ''Возвращение в Брайдсхед''?

Борис Парамонов: Вполне возможно, но я бы назвал еще одного медведя: того, что водит Алеко в пушкинских ''Цыганах''. Известно, что Рылеев возмущался таким прозаизмом, говорил, что нужно было бы сделать его, скажем, кузнецом. Мне кажется, что слухи об этом медведе студента Байрона дошли до России, и отсюда он появился в ''Цыганах''. Слава, сопровождающая звезд, всегда полнится такими житейскими подробностями. Кстати, с самим Пушкиным так же было. За знаменитостью всегда волочится шлейф сплетен.
Но если от этого внелитературного материала вернуться к литературе, к тем же ''Цыганам'', то ведь здесь кроме Шатобриана присутствует еще один француз: Руссо, бедный Жан-Жак. Об этом еще Вячеслав Иванов писал, а в советское время Лотман: у него есть большая статья о руссоистском слое у Пушкина, приложенная к собранию трактатов Руссо.
А коли уж мы заговорили о Руссо, так можно и не только Пушкина вспомнить, а другого великого русского – Льва Толстого, конечно. Того самого, который в молодости носил на груди вместе с крестом медальон с портретом Туссо. И тут, с обозначением этого второго французского влияния, появляется возможность сказать, что французское влияние в России шло по обоим тогдашним мощным культурным потокам: была волна высокого Просвещения и волна романтизма. Руссо ведь – подлинный отец французского романтизма, Шатобриан ему многим обязан.

Иван Толстой: Получается, что руссоист Лев Толстой – романтик?

Борис Парамонов: Тут, конечно, всё было много сложнее. Толстой – анархист и враг отчуждающей культуры. Вот где влияние Руссо. Культура отчуждает человека, поскольку она выводит его из природного порядка – или хаоса – и заключает в рамки жестко установленных правил. Жизнь в культуре искусственна, искусства и науки не способствуют улучшению нравов, как это красноречиво доказывал Руссо в первом своем знаменитом сочинении, представленном на конкурс Дижонской академии. Весь Толстой выводится из этого трактата – Толстой-мыслитель, конечно, не художник. Да и художник, если угодно. Одна из сильнейших особенностей Толстого-художника, сделавшая его мастером срывания масок, - это прием противопоставления того, что делает человек, тому, что он думает. Толстой видит и умеет показать, что человек глубже своей социальной поверхности. Это ведь тоже можно из романтизма вести. Один остроумный исследователь сказал: романтизм – это бунт леса против мебели. Так это и есть Толстой. Я уже не говорю о такой частности, что увлечение Толстого педагогикой, его яснополянская школа – тоже шло от Руссо. Спустите детей с лавок! – чистый руссоизм, прямо из романа ''Эмиль, или О воспитании''. Детям нужно не теорией головы забивать, а развивать у них самостоятельное мышление и в целом освобождать, выявлять в них личность. Это, между прочим, и до неромантической Америки дошло: педагогические теории Джона Дьюи.

Иван Толстой: А как быть с французским влиянием на Россию?

Борис Парамонов: Надо еще сказать о влиянии идей французского так называемого утопического социализма. Тут главный реципиент – молодой Герцен и его московский кружок. Маркса тогда еще не было, воспринимались Фурье и Сен-Симон. И в их социализме Герцен выделил как самое главное – не освобождение рабочего от капиталистического ярма, а нечто совсем уж сегодня забытое и непонятное – реабилитация плоти, преодоление института брака, освобождение женщины. Тут еще колоссально влияла одна французская женщина – Жорж Санд, конечно, Аврора Дюдеван. Она сама была под влиянием этих ранне-социалистических идей. Причем не только на Герцена она произвела сильное впечатление, но и на Достоевского, который в 1876 году, когда Жорж Санд умерла, написал ей панегирический некролог в своем ''Дневнике писателя''. Если внимательно вчитаться в эту статью Достоевского, то главное заслугой Жорж Санд окажется реабилитация девушек, отдающихся любимым до и вне брака. Это сейчас кажется смешноватым, но в первой половине 19-го века это было большое дело, большая проблема: право на свободную любовь. Адюльтер как преодоление репрессирующих социальных форм.

Иван Толстой: На очереди наша рубрика ''Переслушивая ''Свободу''. Сегодня из парижского бюро - Владимир Васильевич Вейдле с отрывками из своей книги ''Безымянная страна''. Запись 6 октября 1970 года

Владимир Вейдле: Россия - была. Взгляните на карту, нет на ней больше такой страны — Россия. Если же кому все равно называть свою родину ее именем или нет, то и столь суконное равнодушие к слову еще не даст ему право утверждать, что произрастает на этих четырьмя буквами объярлыченных просторах не оскудевшее и не искаженное продолжение того, что на них произрастало в былые времена. Не о государстве мы говорим или общественном строе, и не о русском житье-бытье. Называлось Россией другое — главное. Когда скажешь Франция, подумаешь, прежде всего, не о трех династиях, двух империях, пяти республиках, и не о нравах и модах, не о феодализме или классовой борьбе, а о том, что означает Франция для Европы и для мира. Так и Россия. О том особом мы думаем, что она значит для нас и не для нас, а не о том, что значит любая земля для того, кто ею рожден и выкормлен. О том, чего нет у других и что, будучи личным, достойным имени, как раз и не терпит ярлыка. О России, которую осязаем душой, когда видим, слышим, читаем созданное ею. Эта Россия была. Осталось ее наследие. Наследство получают от тех, кого больше нет. Но чередование рождений и смертей, образующее историю, совершается непрерывно, и само по себе, никаких единовременных передач общего достояния ото все отцов ко всем сыновьям не предполагает. Если мы говорим о наследии России, то лишь потому, что ощущаем перерыв не в совокупности ее духовного бытия, но во всем или в очень многом из того, что ему дает своеобразие, что составляет лицо России. Сюда не входят математические, строго экспериментальные науки, науки, управляющие техникой или на естествознании основанные практикой, врачебные, например. О них мы не скажем ничего. Во-первых, потому, что никого перерыва тут не произошло, а, во-вторых, потому что вся эта область духовной жизни — рассудочна, построена на точно доказуемых данных и, тем самым, универсальна. Ничего свойственного одной России в ней нет и не может быть. Русские физики или медики могут являть в своей научной деятельности национальные черты, но не сама названная по ним и их стране русской физика или медицина. Речь у нас не об этом, а о самом русской в России - о языке, литературе, искусстве, и не столько даже о них самих, сколько о мысли, которая их питала, которой Россия жила, и которая, с разной степенью силы, выражалась также и во всех науках, где вычисление или эксперимент могут играть лишь второстепенную роль. Здесь разрыв и произошел, здесь и была нарушена преемственность

Иван Толстой: Владимир Вейдле из книги ''Безымянная страна''. Мы хотим пообещать нашим слушателям, что вскоре на нашем сайте можно будет услышать полностью книгу ''Безымянная страна'' в чтении Владимира Вейдле.

Иван Толстой: А теперь, Андрей, наступило время для вашей персональной рубрики, на этот раз — парижской. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшних исполнителях поподробнее.

Андрей Гаврилов: Как я уже говорил, сегодня мы слушаем альбом, который называется ''Вероника'', альбом записан в начале 90-х годов и выпущен во Франции группой российских и французских музыкантов. Основная движущая сила это Андрей Боднарчук - гитарист, многие его могут помнить по ансамблю Коновальцева, по ансамблю ''Каданс'' под управлением Германа Лукьянова, пианист Вадим Андреев и скрипач Федор Левинштейн. На записи этого альбома к ним присоединились их друзья из двух стран - из России и из Франции: это Марк Пейон, Жерар Гарсиа, а также Сергей Гурбелошвили, Владимир Васильков, Аркадий Фиглин, Станислав Коростелев, Сергей Слободин и Ренат Шаймухамедов. Это их единственный на сегодняшний день альбом