За окном был тот тихий вечерний час, когда толпа закончивших работу, редея, медленно текла вниз по Бродвею, а ночной народец мелкой волной прибивало к дверям “Birdland’a”. Бродвей, сбрызнутый ленивым дождем, накрывала густеющая тьма. Он налил стакан чистого джина, водрузил на проигрыватель с полдюжины пластинок Синатры, потрогал молчащий телефон и вновь подошел к окну. Стекло помутнело, а потом запотело от его дыхания. Пальцем, словно это была живопись, он обвел контуры глаз, рта и головы и череп на стекле, подождав, потек, и он стер этот жидкий портретик тыльной стороной ладони.
Он плюхнулся на кровать, почти не смяв одеяло, его тело давно потеряло вес, съежилось, ушло вовнутрь, в никуда… На полу были расставлены тарелки с недоеденной едой. Больше всего было мисок из его любимого китайского ресторана. Но он давно уже питался лишь пахтой, обезжиренными сливками, и попкорном. Но и это больше не лезло ему в глотку. И чем меньше он ел, тем больше пил. Джин с хересом, коньяк “Courvoisier” с пивом… Он пил, пытаясь раствориться, размыть себя до ничего, исчезнуть.
Хок уже проделал этот путь. Это Хок превратил тенор в инструмент джаза, определил, как он должен звучать: колокольно-громко, в полную глотку, до небес. Или ты звучал, как Хок, или же ты вообще не звучал. Именно так и думали о нем, о Лестере, коты. Лестер плыл, как дымок на волнах сквозняка. Вся братия вопила, что он должен играть, как Хок или же, поди, вдолби ему, ему нужно перейти на альт…”
Когда им доводилось играть на джем-сешен вместе, Хок вытворял черти что, чтобы его переиграть. Он пускал в ход все свои приемы, весь арсенал. И никогда не смог его уделать. В Канзасе в 34 году они играл до самого утра. Хок снял пиджак, через час рубаху, остался в майке. Его сакс ревел, как ураган на берегу океана. Лестер же просто мягко плюхнулся в кресло: рассеянный взгляд, тон легкий, как утренний бриз, после целых восьми часов соревнования. Пианисты менялись каждый час и скоро не осталось ни одного – эти коты не держали удара. Когда, громыхнув табуреткой, исчез последний, Хок спустился со сцены, швырнул сакс на заднее сидение машины и рванул прямиком в Сент-Луис, где вечером он должен был выступать.
Звук сакса Лестера был нежным и ленивым и в его игре трепетал незаметный намек, шептал о том, что он вот-вот умолкнет. На самом деле Лестер знал, что этого не будет. Что эта нежность бесконечна. Отсюда и всё напряжение, вся подспудная драма.
Сакс его сползал все больше и больше набок, он проваливался в соло, сакс медленно менял положение: из вертикального практически в горизонтальное, словно это была флейта. Ни у кого не было ощущения, что он поднимал сакс: казалось, что тенор просто становился все легче и легче, уплывал вверх, уплывал от него, Лестера. Но если он решал, что пора его усмирить, он отправлял его вновь вниз, гнул к полу.
И скоро был лишь один выбор: През или Хок, Лестер Янг или Коулмен Хокинс. Два подхода к игре. Разница была колоссальной, но финал был одинаковым. Они пили как рыбки и растворялись в тумане. Хок жил на чечевице, выпивке и китайской кухне. Его смыло, как волной. Лестер почти догнал его.
Прежде, чем он был мёртв, прежде, чем это произошло, он начал растворяться в стиле, который сам и создал, таять как лед, как айсберг… Теперь столько котов, джазменов играли в его манере, что ему самому остался лишь шиш. Отныне, когда он солировал, коты вопили, что он гоняется за собственной тенью, что он бледная имитация себя самого, имитация из недавнего прошлого.
Однажды вечером в перерыве к нему подошел молодой парень и сказал:
- Ты – больше не ты. Теперь я – это ты…
В каждом клубе, куда он вваливался, ребята звучали, как Лестер, как он сам. Он начал обращаться к ним – През, Президент. Он называл их собственной кликухой…
Когда-то Флетчер Хендерсон вышвырнул его из оркестра за то, что он не звучал, как Хок. Теперь его вышвыривали из его собственной жизни, потому что он не звучал, как он сам, Лестер Янг….
Повестки о призыве в армию он привычным жестом отправлял в мусорную корзину. Бесконечные гастроли по стране превращали его в невидимку. Но однажды, когда он спускался сцены, какой-то парень с блестящим от пота лицом и в темных очках попросил у него автограф. И он подписал повестку о призыве в сухопутные.
На приемной комиссии в комнате с пустыми стенами он сидел напротив трех офицеров, раскачиваясь в приступе лихорадки. Он вытянул свои длинные ноги, казалось он вот-вот водрузит на стол свои изящные, с разговорами, туфли. Вопросы отскакивали от него мелкой дробью, висели в воздух. Он вынул из кармана пальто пинту джина, но один из офицеров, налетев ястребом, отнял у него бутыль…
- Эй, спокойнее, леди,- пропел Лестер, - нам хватит на всех!
(У него был свой особый язык, свой словарь, свой ритм. Обычно он называл всех остальных – леди…)
Медкомиссия установила, что у него был сифилис, что он был наркоманом, что он регулярно принимал амфетамины, что он был алкоголиком, что его сердце тикало, как дешевые часы на исходе завода, но его все же запихнули на учебный пункт.
Джаз научил его собственному личному звучанию. Главным было никогда не звучать, как другие, никогда не играть одну и ту же вещичку одинаково. Армия требовала быть таким же как все. Похожим. Идентичным. Неотличимым. Изо дня в день. Всё состояло из прямых углов. Как его койка, заправленная так, словно всё было из алюминия. В армии обривали головы, как столяры стругали болванки. Голова должна была быть квадратной. Даже сама униформа была предназначена для того, чтобы исчезло тело.
У него была вялая медленная походка, а здесь он должен был маршировать. Маршировать до тех пор, пока голова не шла трещинами, как разбитое стекло.
- Эй, Янг, swing your arms, swing! Размахивай руками, свингуй!
- Это они, это ОНИ учат меня свинговать!
Если что-то и переломило его через колено, сломало, обрекло, так это армия. Эти марширующие квадраты.
– Лейтенант Райан, открыл его стенной шкафчик, глаза его сползли с лица, он врезал по дверце стеком. – Рядовой Янг? – Yes, sir! – Это ваш шкаф? - Yes, sir! – И вы лично приклеили это фото? - Yes, sir! – Вы заметили, что-нибудь специфическое в фотографии этой женщины? – Нет, сэр! – Вас ничто не поражает в лице этой женщины? – У нее цветок гардении в волосах, сэр! – Ничего иного? – Нет, сэр! – Мне кажется, что это белая женщина, Янг! Что вы об этом думаете? – Она похожа на белую женщину, сэр! – И вы думаете, что это нормально для рядового, для нигера, украшать свой шкаф фотографией белой женщины?
Он уставился в пол. Бутсы лейтенанта Райана придвинулись ближе. Он почувствовал его дыхание на лице.
- Вы меня слышите, Янг?
- Yes, sir!
- Вы женаты?
- Yes, sir!
- И вместо фотографии жены вы выставляете здесь фотографию белой женщины?
И вы наверняка думаете о ней по ночам?
- Это моя жена, сэр...
Он сказал это как можно мягче, без вызова…
- Убрать фотографию, Янг...
-Сэр?
-Немедленно!
Лейтенант стоял почти внутри шкафа. Лестеру пришлось обойти его, как колонну. Он взял фотографию жены за ухо и потянул вниз. Лента скотча разорвала ее надвое…
- Бросьте в корзину..
- Yes, sir!
Лестер был женат. Но то была фотография Билли Холидей.
Билли была светлокожей. И она была больше, чем жена. Она была Лестером. А он был Билли. Они были братом и сестрой. Никаких инцестов. Это было ближе, чем любой инцест…
Билли часто повторяла: - Я не пою, когда Лестер играет со мной. Я пытаюсь быть его саксофоном: Лестер, хоть он и был женат на Мери Дейл, долгое время квартировал у Холидей – дочери и матери. Мать Билли держала что-то вроде домашней столовки для джазменов. Билли же была рада, что ее лучший друг, жил в пусть крошечной, но соседней комнате. – Мужчина в доме! – вопила она. Кроме прочего, Лестер был не просто Президентом, он был президентом Общества Випер, а Билли была вице-президентшей. На жаргоне эпохи, это было общество потребителей марихуаны. Лестер, курить которого приучил сам Кинг Оливер, старался не работать с теми, кто не курил и не пил. Ему нужны были коты, уже заведенные, как будильник, на 12 ночи.
Лестер Янг начал умирать еще в самолете рейс Париж-Нью-Йорк. Окаменевшая печень давила и рвала сосуды. Началось кровотечение. Однако Лестер добрался до гостиницы и договорился с ударником Джо Джоунзом, другом его брата, Ли, который тоже был ударником, встретиться в баре “Сорока” рядом с “Элвином”. Лестер, который в самолете так закусил от боли губу, что то, что кровоточило внутри, теперь кровоточило и снаружи, заказал двойную порцию джина, но Джо
Джоунз взял стакан Лестера и выпил.
- Я выпил дозу Лестера! – завопил он, прекрасно соображая, что происходит…
–Эй, кто там? - позвал Лестер, еще стаканчик…
Когда на такси примчалась Мери Янг, Джоунз сказал ей, что Лестер обязательно хотел выпить “последний стаканчик”, воистину последний…
Подробно - в очередной программе "Время джаза", которая выйдет в радиоэфир 26 августа в 23:00 мск.
Он плюхнулся на кровать, почти не смяв одеяло, его тело давно потеряло вес, съежилось, ушло вовнутрь, в никуда… На полу были расставлены тарелки с недоеденной едой. Больше всего было мисок из его любимого китайского ресторана. Но он давно уже питался лишь пахтой, обезжиренными сливками, и попкорном. Но и это больше не лезло ему в глотку. И чем меньше он ел, тем больше пил. Джин с хересом, коньяк “Courvoisier” с пивом… Он пил, пытаясь раствориться, размыть себя до ничего, исчезнуть.
Хок уже проделал этот путь. Это Хок превратил тенор в инструмент джаза, определил, как он должен звучать: колокольно-громко, в полную глотку, до небес. Или ты звучал, как Хок, или же ты вообще не звучал. Именно так и думали о нем, о Лестере, коты. Лестер плыл, как дымок на волнах сквозняка. Вся братия вопила, что он должен играть, как Хок или же, поди, вдолби ему, ему нужно перейти на альт…”
Когда им доводилось играть на джем-сешен вместе, Хок вытворял черти что, чтобы его переиграть. Он пускал в ход все свои приемы, весь арсенал. И никогда не смог его уделать. В Канзасе в 34 году они играл до самого утра. Хок снял пиджак, через час рубаху, остался в майке. Его сакс ревел, как ураган на берегу океана. Лестер же просто мягко плюхнулся в кресло: рассеянный взгляд, тон легкий, как утренний бриз, после целых восьми часов соревнования. Пианисты менялись каждый час и скоро не осталось ни одного – эти коты не держали удара. Когда, громыхнув табуреткой, исчез последний, Хок спустился со сцены, швырнул сакс на заднее сидение машины и рванул прямиком в Сент-Луис, где вечером он должен был выступать.
Звук сакса Лестера был нежным и ленивым и в его игре трепетал незаметный намек, шептал о том, что он вот-вот умолкнет. На самом деле Лестер знал, что этого не будет. Что эта нежность бесконечна. Отсюда и всё напряжение, вся подспудная драма.
Сакс его сползал все больше и больше набок, он проваливался в соло, сакс медленно менял положение: из вертикального практически в горизонтальное, словно это была флейта. Ни у кого не было ощущения, что он поднимал сакс: казалось, что тенор просто становился все легче и легче, уплывал вверх, уплывал от него, Лестера. Но если он решал, что пора его усмирить, он отправлял его вновь вниз, гнул к полу.
И скоро был лишь один выбор: През или Хок, Лестер Янг или Коулмен Хокинс. Два подхода к игре. Разница была колоссальной, но финал был одинаковым. Они пили как рыбки и растворялись в тумане. Хок жил на чечевице, выпивке и китайской кухне. Его смыло, как волной. Лестер почти догнал его.
Прежде, чем он был мёртв, прежде, чем это произошло, он начал растворяться в стиле, который сам и создал, таять как лед, как айсберг… Теперь столько котов, джазменов играли в его манере, что ему самому остался лишь шиш. Отныне, когда он солировал, коты вопили, что он гоняется за собственной тенью, что он бледная имитация себя самого, имитация из недавнего прошлого.
Однажды вечером в перерыве к нему подошел молодой парень и сказал:
- Ты – больше не ты. Теперь я – это ты…
В каждом клубе, куда он вваливался, ребята звучали, как Лестер, как он сам. Он начал обращаться к ним – През, Президент. Он называл их собственной кликухой…
Когда-то Флетчер Хендерсон вышвырнул его из оркестра за то, что он не звучал, как Хок. Теперь его вышвыривали из его собственной жизни, потому что он не звучал, как он сам, Лестер Янг….
Повестки о призыве в армию он привычным жестом отправлял в мусорную корзину. Бесконечные гастроли по стране превращали его в невидимку. Но однажды, когда он спускался сцены, какой-то парень с блестящим от пота лицом и в темных очках попросил у него автограф. И он подписал повестку о призыве в сухопутные.
На приемной комиссии в комнате с пустыми стенами он сидел напротив трех офицеров, раскачиваясь в приступе лихорадки. Он вытянул свои длинные ноги, казалось он вот-вот водрузит на стол свои изящные, с разговорами, туфли. Вопросы отскакивали от него мелкой дробью, висели в воздух. Он вынул из кармана пальто пинту джина, но один из офицеров, налетев ястребом, отнял у него бутыль…
- Эй, спокойнее, леди,- пропел Лестер, - нам хватит на всех!
(У него был свой особый язык, свой словарь, свой ритм. Обычно он называл всех остальных – леди…)
Медкомиссия установила, что у него был сифилис, что он был наркоманом, что он регулярно принимал амфетамины, что он был алкоголиком, что его сердце тикало, как дешевые часы на исходе завода, но его все же запихнули на учебный пункт.
Джаз научил его собственному личному звучанию. Главным было никогда не звучать, как другие, никогда не играть одну и ту же вещичку одинаково. Армия требовала быть таким же как все. Похожим. Идентичным. Неотличимым. Изо дня в день. Всё состояло из прямых углов. Как его койка, заправленная так, словно всё было из алюминия. В армии обривали головы, как столяры стругали болванки. Голова должна была быть квадратной. Даже сама униформа была предназначена для того, чтобы исчезло тело.
У него была вялая медленная походка, а здесь он должен был маршировать. Маршировать до тех пор, пока голова не шла трещинами, как разбитое стекло.
- Эй, Янг, swing your arms, swing! Размахивай руками, свингуй!
- Это они, это ОНИ учат меня свинговать!
Если что-то и переломило его через колено, сломало, обрекло, так это армия. Эти марширующие квадраты.
– Лейтенант Райан, открыл его стенной шкафчик, глаза его сползли с лица, он врезал по дверце стеком. – Рядовой Янг? – Yes, sir! – Это ваш шкаф? - Yes, sir! – И вы лично приклеили это фото? - Yes, sir! – Вы заметили, что-нибудь специфическое в фотографии этой женщины? – Нет, сэр! – Вас ничто не поражает в лице этой женщины? – У нее цветок гардении в волосах, сэр! – Ничего иного? – Нет, сэр! – Мне кажется, что это белая женщина, Янг! Что вы об этом думаете? – Она похожа на белую женщину, сэр! – И вы думаете, что это нормально для рядового, для нигера, украшать свой шкаф фотографией белой женщины?
Он уставился в пол. Бутсы лейтенанта Райана придвинулись ближе. Он почувствовал его дыхание на лице.
- Вы меня слышите, Янг?
- Yes, sir!
- Вы женаты?
- Yes, sir!
- И вместо фотографии жены вы выставляете здесь фотографию белой женщины?
И вы наверняка думаете о ней по ночам?
- Это моя жена, сэр...
Он сказал это как можно мягче, без вызова…
- Убрать фотографию, Янг...
-Сэр?
-Немедленно!
Лейтенант стоял почти внутри шкафа. Лестеру пришлось обойти его, как колонну. Он взял фотографию жены за ухо и потянул вниз. Лента скотча разорвала ее надвое…
- Бросьте в корзину..
- Yes, sir!
Лестер был женат. Но то была фотография Билли Холидей.
Билли была светлокожей. И она была больше, чем жена. Она была Лестером. А он был Билли. Они были братом и сестрой. Никаких инцестов. Это было ближе, чем любой инцест…
Билли часто повторяла: - Я не пою, когда Лестер играет со мной. Я пытаюсь быть его саксофоном: Лестер, хоть он и был женат на Мери Дейл, долгое время квартировал у Холидей – дочери и матери. Мать Билли держала что-то вроде домашней столовки для джазменов. Билли же была рада, что ее лучший друг, жил в пусть крошечной, но соседней комнате. – Мужчина в доме! – вопила она. Кроме прочего, Лестер был не просто Президентом, он был президентом Общества Випер, а Билли была вице-президентшей. На жаргоне эпохи, это было общество потребителей марихуаны. Лестер, курить которого приучил сам Кинг Оливер, старался не работать с теми, кто не курил и не пил. Ему нужны были коты, уже заведенные, как будильник, на 12 ночи.
Лестер Янг начал умирать еще в самолете рейс Париж-Нью-Йорк. Окаменевшая печень давила и рвала сосуды. Началось кровотечение. Однако Лестер добрался до гостиницы и договорился с ударником Джо Джоунзом, другом его брата, Ли, который тоже был ударником, встретиться в баре “Сорока” рядом с “Элвином”. Лестер, который в самолете так закусил от боли губу, что то, что кровоточило внутри, теперь кровоточило и снаружи, заказал двойную порцию джина, но Джо
Джоунз взял стакан Лестера и выпил.
- Я выпил дозу Лестера! – завопил он, прекрасно соображая, что происходит…
–Эй, кто там? - позвал Лестер, еще стаканчик…
Когда на такси примчалась Мери Янг, Джоунз сказал ей, что Лестер обязательно хотел выпить “последний стаканчик”, воистину последний…
Подробно - в очередной программе "Время джаза", которая выйдет в радиоэфир 26 августа в 23:00 мск.
