Александр Генис: Месяц ноябрь, как напомнили коллеги с интернетского сайта «Вашингтонский профиль» стал месяцем выборов в США еще в 1845 году, когда большинство американцев жили в сельской местности и занимались фермерским хозяйством.
Диктор: К этому времени сбор урожая был, в целом, закончен, и в сельскохозяйственных работах наступала пауза. Вторник был выбран потому, что суббота и воскресенье считались неприемлемы по религиозным мотивам. Понедельник тоже не годился, ибо тогда многим избирателям, чтобы попасть на участок, пришлось выезжать из дома в воскресенье.
Александр Генис: Вот почему, именно сегодня, в первый вторник после первого понедельника ноября, Америка вернулась с избирательных участков, чтобы с нетерпением дожидаться итога. Обычно выборы в Конгресс не вызывают особого ажиотажа – и участвуют в них на треть меньше избирателей, чем в президентских выборах. Но сегодня страна настолько поляризована, что вопросы локальной, в сущности, сугубо местной политики переросли в одну общенациональную проблему. Как говорят почти все обозреватели, сегодняшние выборы - референдум о доверии к курсу Белого дома.
У меня на углу, например, вся предвыборная агитация свелась к одному слову: « Enough ?» - «Хватит?», «Довольно?» Это значит, что демократы надеются отвоевать себе большинство, чтобы уравновесить влияние республиканцев, управляющих и Белым домом, и Конгрессом, и большинством штатов ( Из 50-ти губернаторов - 28 республиканцев и 22 демократа).
О важности состоявшихся сегодня так называемых «промежуточных» выборов говорит статистика:
Диктор: Сегодня были переизбраны все члены Палаты Представителей (срок их полномочий составляет два года), треть состава Сената (сенатор избирается на шесть лет) и 36 из 50-ти губернаторов штатов (в этих штатах проживают четверо из каждых пяти американцев).
Александр Генис: Когда эта передача выйдет в эфир, мы еще не узнаем результатов, но каким бы ни был их исход, уже ясно, что прямо на следующий день после выборов в Конгресс начнется другая кампания – президентская.
Собственно, она уже идет. Ведь на этот раз расклад сил в Вашингтоне необычен. Поскольку Дик Чейни, нынешний вице-президент, не будет участвовать в борьбе, то возможностей для кандидатов обоих партий больше, чем всегда. Поэтому выборы 2008-го года обещают быть очень сложными. Особенно – для демократической партии, которая чувствует себя уязвленной двумя последними поражениями. Готовясь к реваншу, демократы надеются вдохнуть новую жизнь в американскую политику, предложив стране по-настоящему яркого кандидата.
Сегодня у всех на языке одно - весьма необычное – имя, которое теперь уже все научились правильно произносить. Это – Барак Обама. Друзья часто сравнивают его с Кеннеди – то с Джоном, то с Робертом. В нынешней тяжелой ситуации, когда почти две трети избирателей разочарованы Белым домом, Обама сумел внушить доверие миллионам рядовых американцев, которых вовсе не смущает отсутствие опыта у этого молодого политика, который провел в Вашингтоне меньше двух лет. Его харизматическая личность, - говорят поклонники, - способна сплотить опасно разъединенную страну. Хотя бы потому, что Обама умеет слушать – и друзей, и, что важней, соперников.
Так 45-летний сенатор от штата Иллинойс внезапно оказался в центре внимания. Причем не только политической прессы, но и журналов мод, где он охотно демонстрирует свою обаятельную улыбку. Мода на Обаму настолько повальна, что она, кажется, никого не обошла, кроме – героя. Он-то еще не выразил согласия выставить кандидатуру. Но уговаривают Обаму все – коллеги, политологи, колумнисты и читатели его книги. Последние по много часов проводят в очереди, чтобы получить автограф автора, который, надеются они, станет следующим президентом Америки.
О книге сенатора Барака Обамы «Смелость надежды» рассказывает ведущая нашего «Книжного обозрения» Марина Ефимова.
БАРАК ОБАМА «СМЕЛОСТЬ НАДЕЖДЫ»
Марина Ефимова: Барак Обама – сенатор из Иллинойса и восходящая звезда (или, как шутят политические обозреватели, - « rock star ») демократической партии. Он – афро-американец, настоящий афро-американец: его отец родился в Кении, а мать – в Канзасе. Отчасти поэтому мистер Обама имеет гораздо более обширное представление о реальном мире, чем большинство американских политиков, никогда не выходивших за рамки своего класса и своего региона. Он на личном опыте познал, что такое расовое и классовое неравенство, к тому же, он рос заграницей – в Индонезии. Еще одно отличие от большинства собратьев-политиков – явные литературные способности иллинойского сенатора. Первая книга Барака Обамы “ Dreams from My Father ” (что можно перевести как «Мечты, унаследованные от отца») стала бестселлером. Написана она была до того, как автор занялся политикой. Вот как оценивает эту первую книгу Обамы рецензент Мичико Какутани:
Диктор: «Эти воспоминания – талантливая попытка вызвать к жизни прошлое: пестрое, сумбурное детство и бунтарское отрочество, а также разобраться в запутанных семейных корнях. По признанию автора, он надеялся, описав детство, избавиться от детской обиды на отца (бросившего их с матерью, когда он был маленьким) и разобраться, наконец, к какому обществу, к какой национальности, к какой стране принадлежит он сам».
Марина Ефимова: Мне, честно говоря, чуть надоели эпистолярные выяснения отношений американцев с их родителями, но поверим рецензенту на слово.
Новая книга Обамы «Смелость надежды» – не биография, а, скорее, политический документ (более, чем что-нибудь другое). Автор, в сущности, предлагает читателю свою политическую программу, которая во многом совпадает с традиционной платформой демократической партии. Однако особенность книги - в том, что даже в политических рассуждениях Барак Обама остается писателем и мыслителем (а не только политиком). Его стиль – не политическая демагогия, а наблюдения здравомыслящего «среднего американца» из Канзаса, приправленные ядовитым юмором. И, надо сказать, что книга Обамы, как и его выступления, просто-таки ошеломили своей необычностью американских политиков и журналистов. «Аутентичность», естественность, честность, органичность – вот главные определения, которые дает ему пресса, в частности, и рецензент Кукутани:
Диктор: «Обама говорит с читателями и слушателями не как хорошо подготовленный оратор, но как старый друг из школьного или институтского прошлого, когда все друг другу доверяли и понимали с полуслова. И он смешно подперчивает свои политические рекомендации красочными примерами абсурдности политической жизни. Описывает, например, как президент Буш, тепло пожавший ему руку, сразу после этого обернулся к помощнику, и тот молча протянул ему продезинфицированную салфетку. Заметив изумленный взгляд сенатора, Буш немедленно протянул ему вторую салфетку, и объяснил: «Хорошая штука. Предохраняет от гриппа». Или, скажем, Обама вспоминает, как на ланче в дешевом ресторане он попросил дижонской горчицы. Сидевший с ним за столом организатор его предвыборной компании сердито сказал ему, что с такими претензиями он выглядит как «элитист», и попросил официантку принести любую горчицу, какая есть. Официантка отошла, но потом вернулась и сказала: «Вообще-то у нас полно дижонской горчицы».
Марина Ефимова: Но главная (и многообещающая) особенность в рассуждениях Барака Обамы – это его отказ непременно занять враждебную позицию по отношению к республиканской партии. «Когда я наблюдал яростную борьбу между демократом Клинтоном и республиканцем Гингричем, - пишет он, - это выглядело для меня, как стычка студенческих клубов на университетском кампусе в 60-х годах, только вынесенная на общенациональную сцену.
Диктор: «Бэби бумерс» внесли в наше общество, в 60-х годах, много плодотворных перемен, но они утратили важнейшее свойство – делить ответственность за судьбу страны с членами другой партии. Они утратили способность к чувству товарищества, к осознанию общей для обеих партий цели – то есть, к тому, что и делает нас всех (республиканцев и демократов) одним народом –американцами».
Марина Ефимова: «Демократическая партия, - пишет Барак Обама, - превратилась в партию преувеличенных реакций: возражая против бессмысленной войны в Ираке, мы уже с подозрением относимся к любым военным акциям. Будучи против тех, кто представляет рынок единственным решением любых экономических проблем, мы начинаем мешать применению рыночных принципов и там, где это необходимо. Сопротивляясь усилению церкви, мы приравняли терпимость к почти полному исключению религии из жизни общества».
Политический обозреватель Дэвид Брукс пишет в своей колонке в «Нью-Йорк Таймс»:
Диктор: «Обама хочет исключить из политики стиль «шестидесятников» – то есть, уверенность в своей полной правоте и в зловредной глупости противников. Он не доверяет политикам, переполненным праведным гневом по отношению к политическим оппонентам, которые якобы вот-вот загубят страну. Он намерен не демонизировать оппонентов, а извлекать из их позиции пользу для страны. Я думаю, что сейчас Америке просто необходим человек именно с таким политическим даром. И все мы, консерваторы и либералы, должны надеяться на то, что Барак Обама выставит свою кандидатуру в президенты.
Марина Ефимова: Первый американский президент такого склада, который приходит на ум – Авраам Линкольн. Правда, пока вся сила Барака Обамы – в рассуждениях. Однажды во время пресс-конференции Дэвид Брукс напомнил ему, что на каком-то этапе политика – это не рассуждения, а власть. И Обама, улыбнувшись, в свою очередь напомнил журналистам, что еще несколько лет назад о нем никто не слышал, так что он знает кое-что об аккумуляции власти. После этого он снова вернулся к тому, что делает лучше всего – к рассуждениям.
Александр Генис: Недавний доклад британских экологов о катастрофических изменениях климата, которые ждут Землю к 2050-му году, произвел убийственное впечатление. Журналисты проиллюстрировали выводы крайне эффектным образом: при сегодняшних темпах разбазаривания ресурсов к середине 21-го века нам понадобится вторая планета. Поскольку ее негде взять, у всего мира есть один выход: принять экстренные меры. Какие именно? Об этом идут споры, но в целом очертания необходимых реформ уже известно. Нужна политическая воля, чтобы их принять.
Причем, жесткие решения надо принимать сейчас, немедленно. Но это трудно сделать до тех пор, пока мы все не убеждены в необходимости радикальных перемен. Между тем, как показал опрос накануне выборов, потепление климата даже не вошло в первую десятку проблем, которые волнуют избирателей. Возможно, потому, что Запад надеется приспособиться к переменам климата, обойдясь малой кровью. Однако для стран Третьего мира катастрофа уже совсем близка. Для многих это – буквально вопрос жизни и смерти. Чтобы понять тяжесть кризиса, нужно отчетливое, можно сказать – эмоциональное представление об угрозе экологического катаклизма.
Об этом - вернувшийся сейчас на нью-йоркские экраны фильм «Кошмар Дарвина», о котором рассказывает ведущий «Кинообозрения» Андрей Загданский. Итак, «Кошмар Дарвина». Расскажите, что это такое?
Андрей Загданский: Это фильм американского режиссера, который живет во Франции, зовут его Хьюберт Соппер, и он сам одновременно является и кинооператором, и монтажером. В общем, такой авторский фильм. Фильм снят в Танзании и разворачивается картина на нескольких уровнях. Собственно говоря, есть некая социальная ситуация, которая разворачивается в этой маленькой стране на берегу знаменитого озера Виктория.
Александр Генис: Черчилль говорил, что это самое красивое место в мире.
Андрей Загданский: Я думаю, что он это сказал до того, как он посмотрел этот фильм. Дело вот в чем. Я расскажу главную экологическую ситуацию картины, почему она так называется. В определенный момент, кто-то когда-то привез нильского окуня и запустил его в воды озера Виктория. И произошла следующая штука. Этот окунь размножился с невероятной силой, поел абсолютно всю рыбу, которая там была, и все, что там плавало до него, стал совершенно гигантским, и местные жители начали его ловить.
Александр Генис: То есть это ситуация, как с кроликами в Австралии?
Андрей Загданский: Абсолютно верно. Но в отличие от кроликов в Австралии, которые были восприняты изначально как некоторое бедствие, в настоящий момент в Танзании никто не воспринимает этого окуня как бедствие. Это экономическое спасение страны. Что они делают? Открылось несколько фабрик, они ловят этого окуня, фабрики его обрабатывают, а филе этой рыбы отправляется на самолетах в Европу. Рейсы выполняют русские летчики, что очень важно. Все филе уходит туда, а здесь остаются только каркасики - скелеты рыбок. Все ученые прекрасно отдают себе отчет в том, что это экологическая катастрофа, что озеро обречено на погибель, что этот окунь начинает заниматься каннибализмом (они поедают сами себя), и в определенный момент ничего, кроме окуня, в этом замечательном озере не останется. Но для жителей Танзании это единственная экономическая возможность, которая существует в этой чудовищно нищей стране. Это первый, экологический, круг фильма.
Второй круг фильма - это та жизнь чудовищно бедных людей, которые живут на этой экологической нише. Например, диспетчер аэропорта, который принимает и отправляет карго самолеты. Такая небольшая деталь. Эта самолетная площадка уходит прямо на озеро. И возле озера, на озере и на взлетной полосе лежат самолеты. Это самолеты, которые были либо перегружены, либо недогружены - погибшие самолеты. И никто их не убирает. Они лежат и догнивают, как скелеты рыб. Они все это неспешно рассказывают, автор фильма разговаривает с летчиками, русскими пилотами, которые выполняют эти карго рейсы. Он все время допытывается, а что же они везут в Африку. И как-то все неохотно об этом говорят, пока русский летчик не признается: «Я выполнял предрождественский африканский рейс. Я вез в Европу виноград, а из Европы я вез оружие. Я всегда говорю, что каждый получил свой новогодний подарок. Дети в Европе получили виноград из Африки, а дети в Африке получили автоматы Калашникова». Больше он говорить об этом не хочет. Он говорит по-английски, у него очень ограниченный английский язык, и я понимаю, что это все, что он хотел и мог сказать по этому поводу.
Это еще один круг кошмара, уже социально-политический, который окружает эту маленькую страну, которая находится на берегу этого самого красивого, как сказал Черчилль, озера.
В картине есть совершенно потрясающий эпизод. Это разговор автора фильма с охранником, который охраняет эту очень важную, обрабатывающую рыбу, фабрику. Охранник говорит, что он стоит на посту, но стоит он не с огнестрельным оружием, а с луком. Это - Африка. И он спрашивает: «А что вы будете делать, если человек будет лезть через забор?». Охранник говорит: «Если кто-то будет лезть через забор, я ему дам перелезть через забор. Когда он сидит на заборе, я не могу стрелять. Но когда он уже перелезет, тут я выстрелю из лука». «И что будет?». Он показывает стрелы. «У меня наконечники стрел с настоящим ядом, это смертельный яд кураре. И если маленькая царапина будет, то он умрет на месте». И рассказывает об этом охранник с таким удовольствием, с таким кайфом, что от одного прикосновения его стрелы человек погибнет на месте, что забыть этого охранника абсолютно невозможно. Разговор разворачивается дальше. «А что будет, если будет война?». И охранник говорит: «А война - это самое лучшее, что может случиться. Потому что если будет война, нам будут платить деньги, нам дадут настоящее оружие, а не лук и стрелы. Война - это очень хорошо. Убивать - это хорошо. Это самое лучшее, что может быть».
И еще несколько кругов. Есть еще проститутки, которые живут возле этой рыбной фабрики. Есть еще несчастные, абсолютно нищие люди, которые вывозят обработанные тушки этих рыб, вываривают их, из них делают какую-то рыбную муку – это единственное, что могут позволить себе есть местные жители. Вот этот «Кошмар Дарвина» - это целая экологическая пирамида - социальная, политическая и культурная, в которой абсолютно нет никакого просвета.
Александр Генис: А причем же тут Дарвин – взрывоопасное имя в наши дни?
Андрей Загданский: Во-первых, по всей видимости, Дарвин не мог себе нечто подобное представить. Такая форма эволюции явно не входила в его расчеты, когда он изучал и описывал изменения видов в процессе эволюции. А во-вторых, мне кажется, здесь есть некоторый горький и ироничный подтекст. Это человек, который превратил природу в кошмар, это человек, который опрокинул эволюцию, это мы уничтожаем озеро, это мы уничтожаем эту африканскую страну. Мы несем ответственность за этот кошмар. Пусть эта картина не самая интересная с точки зрения документального авторского кинематографа, но я испытываю огромное уважение к автору этого фильма, потому что такие фильмы пробуждают наше сознание и заставляют нас смотреть совершенно по другому на вещи, которые происходят в мире. Я испытываю огромное профессиональное и человеческое уважение к Хьюберту Сопперу за эту картину.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: Молодой бард, гитарист Джон Майер - автор одного из лучших альбомов этой осени и этого года под названием «Непрерывный». Может, случайно, а может, специально выпуск этого диска приурочен к избирательному сезону. Сам Джон уже несколько лет пытается небезуспешно изменить свой образ барда-сердцееда, прилипшего к нему после его нашумевшего дебюта в 2001 году. В 13 лет Майер впервые взялся за гитару, когда его папа, директор школы, дал ему послушать конфискованный им у ученика плеер с альбомом блюз-классика Стивера Ивана. После окончания школы из родного Коннектикута он едет в Бостон и поступает там в консерваторию. Однако вскоре он бросает учебу и переходит к практике. Джон еще раз переезжает. На этот раз - на юг Америки, в город Атланта? штат Джорджия, где к нему стремительно приходит слава. Майеру только что исполнилось 29 лет, но у него за поясом уже три «Гр'мми», а также три гитары, названные в его честь. Когда он получал свой первый «Гр'мми» Майер сказал: «Я не ожидал так рано получить ТАКОЕ. Постараюсь вас не разочаровать». И на последнем альбоме он сдержал свое обещание. Кроме замечательного рок блюза, на новом диске есть точные тексты-комментарии на поколение политически (и не только) инертных 20-ти и 30-летних американцев, к которым Джон сам и относится. Итак, самокритичный Джон Майер с молодежной песней недели выборов. «Ждем, что мир сам по себе поменяется».
Александр Генис: Маршрут Нью-йоркского марафона, состоявшегося в минувшее воскресенье, проложен таким образом, что участники должны обежать все пять районов или, как они у нас называются - все пять боро города, включая дальний остров Стэйтен-Айленд, о котором в обычные дни жители нашего города редко вспоминают. Но марафон - день необычный. Он превращает будни в праздник, причем – архаический. Марафонский бег обязан античности не только своим происхождением, но и магической функцией. Дело в том, что в Древней Греции были ритуальные шествия: жители каждого полиса обходили его границы, закрепляя, тем самым, священный союз между городом и его защитниками и хранителями.
Отзвук этого старинного обряда можно найти и в современных марафонах, не случайно ставших необходимой принадлежностью всякого мегаполиса. Грандиозный массовый забег (в Нью-Йорке стартовало 35 тысяч человек) – по-прежнему праздник, восстанавливающий наглядное единство огромного города, разобщенного на множество микрорайонов.
Но если сам марафон ведет нас в глубокую древность, то его участники пришли из будущего. Кончились те идиллические времена, когда двукратный олимпийский чемпион, эфиопский почтальон и марафонец Абебе Бекила побеждал босиком. Сегодняшние бегуны оснащены не хуже космонавтов. В их кроссовки были вставлены чипы, сообщавшие организаторам о продвижении бегуна. Каждые пять километров это же устройство посылало болельщикам и-мэйл со сведениями о том, как идут дела у их кумиров. Одни спортсмены пользовались сателлитным позиционирующим устройством, позволявшим следить за ходом соревнования. У других были сердечные датчики, говорящие (буквально) об уровне усталости. Третьи бежали, не расставаясь с мобильными телефонами, которые служили им еще и фотоаппаратами. И, наконец, каждый пятый марафонец вышел на старт в наушниках, чтобы слушать любимые песни, подбадривающие марши или команды метронома, помогающего поддерживать наиболее выгодный на этой дистанции ритм в 180 шагов в минуту. Получается, что Нью-йоркский марафон, не меняя своей древней роли, стал еще и парадом новейшей технологии, эскалация которой изменила всю ткань нашей жизни.
Этим переменам посвящена недавняя статья острого наблюдателя современных нравов, американского эссеиста Джеймса Фоллоуза. Чтобы рассказать нашим слушателям о его взглядах, я попросил Владимира Гандельсмана познакомить нас с этим крайне примечательным материалом.
Владимир Гандельсман: Джеймс Фоллоусначинает статью так:
Диктор: «В одном направлении, уж это точно, интернет меня усовершенствовал. Раньше я сходил с ума, если слышал песню, но не мог вспомнить, кто ее поет, или читал строчку и не узнавал автора. Теперь этот вопрос в секунду решает компьютер.
С другой стороны, и я это знаю так же точно, интернет принес мне вред - как минимум, он не прибавил мне взрослости. Когда-то было меньше развлечений и – соответственно – меньше нервозности. Ну, кому сегодня не знакома эта интернет-лихорадка: то живой журнал, то переписка, непрерывный тик под названием «клик»».
Владимир Гандельсман: Почти 10 лет назад Линда Стоун, впоследствии большой начальник в Майкрософте, придумала термин «непрерывное полувнимание». Забавный термин. Нынче знаком серьезного совещания является отключение участниками лэп-топов и мобильников. Потому что люди все время сидят на них верхом. Нет сомнений, что технология меняет наше поведение и в таких направлениях, о которых мы не ведаем. Зато видно со стороны. Вот пример. За два квартала до приближающейся машины вы можете предположить, что шофер говорит по мобильному телефону, и вы наверняка не ошибетесь. Рассеянное внимание шофера не делает уличное движение безопаснее, о чем он не догадывается...
Александр Генис: Или вы проверяете свою электронную почту, одновременно беседуя с женой, и, конечно же, обижаете ее своим полувниманием.
Владимир Гандельсман: Об этом и речь. Но у нас сейчас пойдет речь не столько об изменениях нашей индивидуальности, сколько о длительных взаимоотношениях между интеллектом машины и человека - с точки зрения их выравнивания.
Со времен, наверное, второй мировой войны, когда была задействована колоссальная техника, люди усердно пытаются сделать компьютер умнее. Более чем полвека назад британский математик Алан Тьюринг сказал, что компьютер будет обладать полноценным интеллектом тогда, когда сумеет отвечать на вопросы, заданные обычным человеческим голосом, типа: вы говорите: «Моя жена от меня отдалилась...», а он в ответ: «Ну что ж, наверное, вы себя плохо вели...» Короче говоря, вы не сумеете отличить реакцию компьютера от реакции человека. Ну, этого, многие полагают, не будет никогда.
Спор о тесте Тьюринга продолжается. Одни говорят, что скорость и мощность компьютера продолжает расти, а разница между искусственным интеллектом и человеческим становится все меньше. Встречный аргумент состоит в том, что человек испытывает эмоции, накапливает жизненный опыт, состоит, в конце концов, из нервов, боли и прочего, и потому компьютеру человеком не быть.
А сравнительно недавним предметом подобного же спора стал Интернет – как модель искусственного интеллекта. В 2004 году вышла книга одного журналиста из «Ньюйоркера» с громким названием «Мудрость Масс», - речь идет о «коллективном разуме» интернета.
Александр Генис: Да, я знаю про эту историю. Эта логика схожа с адам-смитовской теорией капитализма. Смит полагал, что миллионы покупателей и торговцев, преследуя свои личные интересы, могут создать экономику более эффективно, чем это делается на основе расчетов и соглашений.
Владимир Гандельсман: Конечно, ведь интернет – это рынок идей, мнений, теорий. Миллионы людей создают свои сайты и пользуются чужими и, тем самым, невольно определяют популярность того или иного мнения, предложения, товара. Тысячи редакторов пользуются энциклопедиями и словарями. Поле информации гораздо большее, чем то, каким располагает любая группа специалистов. Вера в точность и эффективность коллективного разума, лежащая в основе роста интернет-компаний, ровно такая же, как вера в эффективность показателей Нью-йоркской биржи. На том стоит индустрия интернета, будь то «гугл», «и-бэй» или «амазон.ком».
Недавно Джейрон Лэниер, изобретатель, пишущий о технологии, обрушился с нападками на эту веру в «коллективный разум». Он опубликовал эссе под знаменательным заголовком: «Цифровой маоизм», в котором предсказывает, что все это помрет так же, как политический коллективизм. Суть рассуждения в том, что это измерение: «массовая популярность», - корректно только в определенных пределах и при определенных обстоятельствах. Короче говоря, дебаты продолжаются.
Александр Генис: Вы знаете, война взглядов в этой области очень похожа на бесконечные экономические споры сторонников абсолютизма свободного рынка и его непременной правоты и тех, кто немедленно приводит доводы против, подтверждая это примерами провалов в рыночной экономике. Адама Смита я не зря вспомнил.
Владимир Гандельсман: Симпатии Фоллоуза, с чьей статьи мы начали нашу беседу, на стороне критиков «коллективизма». Но что мы должны знать четко, пишет Фоллоуз, – это возможности компьютера и, главное, как он влияет на нас.
Возможности компьютера действительно велики и становятся все больше. Он сопутствует человеку буквально на каждом шагу. В машине – компьютер с картой, которая указывает дорогу, да еще и говорит, в холодильнике – компьютер, и так далее. Колоссальные возможности в категоризации и различении рассматриваемых предметов. В этом направлении сделаны огромные успехи. Есть поисковые сайты по тематическим категориям. Например, вы набираете «теория эволюции», и сайт вам выдает все, что относится к обсуждению теории Дарвина, и как это соотносится с Библией. Вы можете сузить тему до вопроса «естественного отбора», а можете расширить до происхождения жизни вообще. Все эти сайты – огромная экономия времени.
Александр Генис: Что проводит нас к неизбежному вопросу: если компьютер производит такую работу, то что остается нашим мозгам?
Владимир Гандельсман: Ответ оптимистичен. Фоллоуз приводит удачную аналогию с очками. До того, как они были изобретены, потеря зрения делала человека инвалидом. Изобретение линз сняло эту проблему.
Александр Генис: Умберто Эко считал, что именно с очков, продливших интеллектуальную жизнь до глубокой старости, и начался Ренессанс…
Владимир Гандельсман: Сегодня ту же роль играет компьютер в познании мира. Кроме того, он освобождает нас от механических знаний. Кстати, американская университетская система вызывает зависть у многих, в частности, потому, что почти не полагается на механическое запоминание каких-то вещей. Сколько нас заставляли учить наизусть! С одной стороны, мы то и дело слышим о низком уровне образовательной системы США, но ведь у свободного от механических знаний ума есть большие преимущества: он свеж и готов к созданию и восприятию новых и неожиданных идей.
Александр Генис: Что, кстати сказать, и подтвердили самые свежие Нобелевские премии, доставшиеся, в большинстве своем, американским ученым.
Александр Генис: Ноябрьский выпуск «Музыкального альманаха», в котором мы с критиком Соломоном Волковым обсуждаем новости музыкального мира, какими они видятся из Америки, откроет разговор о «русском» концерте, который недавно прошел в легендарном концертном зале Нью-Йорка – в Карнеги-холл. Прошу Вас, Соломон, поделитесь впечатлениями.
Соломон Волков: Это был не совсем обычный концерт. Его устроил небезызвестный «Лукойл». «Лукойл» праздновал свое 15-летие и отмечал его специальным концертом в Карнеги-Холл, для чего был привезен из Москвы симфонический оркестр имени Чайковского, с его дирижером Владимиром Федосеевым и солистом - пианистом Денисом Мацуевым. Он превосходный пианист и исполнял Рахманинова, который ему очень подстать. Там еще и американец выступал, знаменитый бас Сэмюел Рейми. Но я сейчас хочу поговорить не о концерте. То есть не о музыкантах, а о том, что происходило в зале. Концерт начался с Третьего фортепьянного концерта Рахманинова, и после первой части раздались аплодисменты. И тут же у музыкантов на сцене вытянулись лица, они переглянулись. Для меня лично, вот такие аплодисменты после частей - это знак того, что в зале присутствует новая публика, которая еще не ознакомилась с этикетом и не знает, что между частями музыкального произведения аплодировать не рекомендуется.
Александр Генис: Вы думаете, что это связано с «Лукойлом»? То есть пришли не обычные посетители, а люди, связанные с бизнесом, скорее, чем с искусством?
Соломон Волков: Так всегда происходит, когда и в Карнеги-Холл, и в других залах устраиваются такие специализированные концерты. Я помню, как в одном таком концерте было, у разных произведений, исполнено 15 частей и 15 раз раздавались аплодисменты. Заранее можно предположить, когда такое произойдет. Потому что через несколько дней после этого был концерт японского оркестра, а зале было очень много японцев, и там не было ни одного ненужного перерыва. Причем, здесь аплодировали и присутствовавшие русские, и американцы. Просто люди пришли первый раз. Я это приветствую. Потому что люди пришли послушать музыку.
Александр Генис: Я думаю, что это очень заразительно. Когда смотришь, что рядом с тобой сосед хлопает, ты тоже начинаешь.
Соломон Волков: Об этом мы и поговорим. Потому что для оркестрантов, во-первых, это знак того, что публика в зале не полностью может оценить их искусство, и это их расхолаживает. Но особенно это сбивает настроение у солиста. И я хотел бы дать сейчас такой маленький «совет домашней хозяйке», как говорят, как раз и навсегда знать, когда в концертном зале можно и нужно аплодировать. Я советую воспользоваться очень простым рецептом. А именно: никогда не аплодировать прежде, чем дирижер повернется лицом к залу, а пианист не встанет со своего стула. Труднее со скрипачом. Здесь уже надо переждать. И вы никогда не ошибетесь. Я хотел сказать, что в случае фортепьянного концерта Рахманинова все это не так страшно. Даже если прерываются части аплодисментами. Но есть одно произведение, где аплодисменты, там, где их не требуется, это вещь летальная. А именно знаменитый момент в финале Пятой симфонии Чайковского. Там есть такая пауза. И в этой паузе, неминуемо, всегда, практически без исключения - опытная публика или не опытная – раздаются аплодисменты. И они очень сбивают. Дирижер, зная, заранее, что в этот момент раздадутся аплодисменты, торопиться, пытается быстрее неприятный для него момент перейти, ты это чувствуешь всем своим нутром. Давайте покажем, где тот момент, когда в симонии Чайковского аплодировать не рекомендуется. Сначала – до паузы.
(Музыка)
А теперь - после паузы…
(Музыка)
Александр Генис: Демократическая революция, которую начал Питер Гелб, новый лидер Метрополитен, главной оперы Америки, продолжается. Сперва спектакли стали показывать в кинотеатрах. Теперь они доступны в интернете. Но самое важное – премьеры, которые в этом сезоне ставят режиссеры, приглашенные и мира кино и мюзиклов режиссеры. Это и новая «Мадам Баттерфляй», и новый «Севильский цирюльник».
И, наконец, еще одна премьера, которой Метрополитен надеется осуществить настоящий прорыв в 21-й век. В театре сейчас идет интенсивная подготовка к постановке заказанной Метом оперы «Первый император». Это история из жизни Цин Ши-Хуанди, первого императора, объединившего Китай и построившего Великую стену. Музыку написал известный американо-китайский композитор Тан Дун, а трехмиллионную постановку осуществляет самый известный кинорежиссер Китая Чжан Имоу. Они уже работали вместе над фильмом «Герой», посвященный той же эпохе и той же фигуре. «Первый император», который продолжает фильм на новой территории, должен, по словам Тана Дуна, впервые «объединить традиционную западную оперу с Пекинской оперой». Чжан Имоу, который, помимо всего прочего, знаменит постановкой оперы «Турандот» в Запретном городе Пекина, обещает создать уникальное, не знающее равных театральное зрелище. Оно-то, по замыслу директора Питера Гелба, должно привлечь в Метрополитен новое поколение зрителей, привыкших к сильным визуальным эффектам. Понятно, что весь город с нетерпением уже ждет этой, намеченной на декабрь, премьеры. Я уже и билеты заказал.
Соломон, какой бы роскошной ни была постановка «Первого императора», успех все равно будет зависеть от музыки. Чего нам ждать от Тан Дуна?
Соломон Волков: В данном случае, я как раз с вами не соглашусь. Именно политикой Гелба, его позицией является то, что какая будет музыка, это не так уж и важно. Гораздо важнее, какой будет постановка Чжана Имоу. И, в этом смысле, я должен сказать, что его постановка 98-го года «Турандот» в Пекине как раз оказалась довольно противоречивой и скандальной. Они там ругались с итальянским осветителем, который кричал, что тот свет, который предлагает Чжан Имоу, вульгарен, не имеет никакого отношения к Пуччини.
Александр Генис: Но теперь Чжан Имоу будет иметь дело с китайской музыкой и с китайским сюжетом.
Соломон Волков: Тан Дун как композитор - это довольно интересная фигура. Я знаю, что его музыка к обработке китайских песен, простая музыка, в фольклорном стиле, пользуется у китайской аудитории огромным успехом. Я тому был свидетелем, когда китайско-американский пианист Ланг Ланг исполнял его фортепьянную музыку. Присутствующие в зале китайцы просто сходили с ума. На меня тогда эта музыка не произвела такого уж сильного впечатления. Но когда я видел уже нечто театрализованное… У Тан Дуна есть опус под названием «Опера духов». Знаменитый квартет «Кронос» эту «Оперу духов» исполнял в такой театрализованной версии. Если это будет такая экзотическая музыка, которая, как в «Опере духов» будет соединять несложные китайские напевы с какими-то привычными западными звучаниями (Тан Дун соединил в «Опере духов» китайскую песню с Бахом), то это может оказаться очень привлекательным не только зрелищем, но также и привлекательно в музыкальном плане для традиционной аудитории Мет.
Александр Генис: Как обычно, этот выпуск Альманаха завершит блиц-концерт, входящий в наш годовой цикл «Шостакович и Америка», приуроченный к 100-летию великого композитора. Соломон, о чем пойдет речь сегодня?
Соломон Волков: Сегодня я расскажу о том, как прошла премьера Десятой симфонии Шостаковича в Америке, в Нью-Йорке. Он эту симфонию начал писать вскоре после смерти Сталина, летом 1953 года. Поэтому вторая часть этой симфонии, как он мне об этом когда-то рассказал, такое яростное скерцо, это портрет Сталина. И, может быть, это наилучший музыкальный и, вообще, любой портрет Сталина, который существует. Буквально несколько минут музыки. А прозвучала в Америке симфония в первый раз 15 октября 1954 года. Димитрий Метропулос дирижировал оркестром Нью-йоркской филармонии. И я хочу сказать, что с этой премьеры началась реабилитация некоторая Шостаковича в Америке. Потому что его репутация, очень высокая в годы в войны, в связи с премьерой Седьмой симфонии, о которой мы уже много говорили, была на невероятной высоте. Но после войны имя Шостаковича стало ассоциироваться со сталинской политикой холодной войны, его стали просто рассматривать как сталинского пропагандиста, и отношение к нему резко изменилось в очень скверную форму. К нему относились враждебно. А после премьеры Десятой симфонии это отношение стало опять, правда, медленно, но неуклонно меняться в лучшую сторону. И Олин Даунс - тогдашний влиятельнейший критик газеты «Нью-Йорк Таймс», - довольно скептически относившийся к творчеству Шостаковича и поругивавший его, в частности, и за Седьмую симфонию, которая как раз пользовалась популярностью, написал о Десятой симонии Шостаковича, что это, быть может, сильная и величайшая симфония Шостаковича. Вообще-то, не разделяя воззрения Олина Даунса на многие сочинения, в данном случае, я с ним совершенно согласен. Я тоже считаю Десятую симфонию Шостаковича, быть может, самым сильным его симфоническим произведением. И, в частности, об этой части, изображающей Сталина, о чем Олин Даунс и понятия не имел (он как раз ее выделил, сказал, что она короткая, быстрая, разгневанная), уже тогда, в 54 году, когда американские слушатели и не догадывались о том, что эта музыка является музыкальным портретом Сталина, они приняли ее на ура.
