Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?
Иван Толстой: Наш сегодняшний выпуск посвящен писателю Виктору Некрасову. Виктор Платонович скончался 10 лет назад, 3 сентября 1987 года в Париже. Последние полтора десятилетия своей жизни он был постоянным сотрудником Радио Свобода. В прошлом году, когда ему исполнилось 85, наше радио передавало мемориальную передачу о Некрасове из цикла "Писатели на Свободе". Передачу, как и весь цикл, подготовил мой коллега Сергей Юрьенен. Сегодня вы услышите эту программу в повторе. В программе участвуют Александр Галич (записи из архива), Семен Мирский, Георгий Владимов, Виктор Кондырев и, конечно, прозвучит голос самого Виктора Платоновича.
Сергей Юрьенен: Виктор Платонович Некрасов родился 85 лет назад, 17 мая 1911 года в Киеве. До войны работал архитектором, актером. Фрагмент архивной записи.
Виктор Некрасов: Всё — настроение, мысли, слова, интонации — всё зависело от свечки. Её ставили посреди стола в старинном бронзовом подсвечнике, зажигали, и я начинал ходить по комнате. Потом садился за стол и долго глядел в широко раскрытые глаза девушки, сидевшей напротив меня в накинутом на плечи платке.
Потом я произносил монолог, кончавшийся словами:
"...Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или ПРАВО имею... "
– Убивать? Убивать-то право иметь? — всплёскивала руками сидевшая передо мной девушка в бабушкином платке, и глаза её становились ещё больше.
Она была Соней Мармеладовой, я — Родионом Раскольниковым. Мы репетировали "Преступление и наказание" Достоевского. Было нам по двадцать с чем-то лет...
Это были счастливейшие и, может быть, сложнейшие годы моей жизни. Я разрывался на части. С одной стороны, мечтой моей было стать новым Ле Корбюзье (я учился на архитектурном факультете), с другой – Мочаловым, Качаловым, русским Кином (по вечерам учился в театральной студии). Ни одним из них я не стал, а стал сначала офицером — война, — потом журналистом. Сейчас во всех анкетах (а во Франции их ох как много), в графе "профессия" пишу — писатель.
Итак... Тварь ли я дрожащая или право имею?
Поверьте мне, в жизни этот вопрос меня интересовал ничуть не больше, чем какая-нибудь теория Лобачевского или философия Канта. Я был весёлым, жизнерадостным, легкомысленным мальчишкой, любил наш широченный и тогда ещё пустой пляж на Днепре, лодку, друзей. Но по вечерам, при свече — "Вошь ли я, как все, или человек? Тварь ли я дрожащая или право имею?"
Сергей Юрьенен: Войну Некрасов закончил в должности заместителя командира саперного батальона. Тяжелое ранение. Ордена. Член партии с 1944. К тому времени, когда через тридцать лет из этой партии он был исключен с изъятием всех рукописей при домашнем обыске, первая и его самая знаменитая повесть, удостоенная Сталинской премии, выдержала 120 изданий на тридцати языках. Последнее десятилетие жизни в Париже Виктор Платонович много писал для Радио Свобода. Впервые здесь, на Свободе, встречал его друг, также высланный из СССР, Александр Галич. Из нашего архива, январь 1976-го.
Александр Галич: Сегодня у нас довольно торжественный день, сегодня у нас в студии замечательный писатель, замечательный человек, один из лучших людей, которые встречались мне на моем жизненном пути…
Виктор Некарсов: Ты уверен в этом?
Александр Галич: Я почти что уверен в этом. Хотя, может быть, ты еще меня разочаруешь, но пока еще нет, хотя дружим мы, знакомы мы с этим человеком, с Виктором Платоновичем Некрасовым, ни много ни мало, страшно сказать, почти сорок лет. То есть не почти сорок лет, а сорок лет. И виделись мы с ним за эти сорок лет немало раз, встречались, пили водку, разговаривали, обсуждали всякие жизненные и литературные проблемы.
"И виделись мы с ним за эти сорок лет немало раз, встречались, пили водку, разговаривали, обсуждали всякие жизненные и литературные проблемы"
Но было у нас с ним пять особо примечательных встреч. Вот первая встреча была, когда мы познакомились, было это в 1935 году, когда открылась в Москве студия Константина Сергеевича Станиславского, последняя студия великого мастера, основателя Художественного театра, великого актера, режиссера и педагога. И вот в эту студию мы с Виктором Платоновичем, который приехал в Москву из Киева, сдавали экзамены, хотели поступать на актерское отделение. И вот тогда-то мы с ним и познакомились.
Виктор Некрасов: Познакомились, только получилось так, что Сашу Галича приняли, а Вику Некрасова не приняли. Почему – это другой вопрос, но, во всяком случае, встретились.
Александр Галич: Во всяком случае, встретились. Должен сказать, что Вике Некрасову тогда очень повезло, потому что мы проходили через огромное количество туров, нас тренировали, дрессировали и принимали у нас экзамены разные люди, а Вику Некрасова принимал и экзаменовал лично Константин Сергеевич Станиславский.
Виктор Некрасов: Это было чуть-чуть попозже. Я еще раз приезжал, первый раз не попал, второй раз приезжал и, как я уверен, после этого экзамена Константин Сергеевич понял, что жить дальше не имеет смысла и через месяц ушел в лучший из миров. Но вспомним наши с тобой первые встречи. Первая наша встреча была, я еще помню, ты тогда уже гитарочку в руках держал, и тогда ты уже пел: "Хочу, хочу в Бразилию, далекую страну!" Мы были молоды.
Александр Галич: Это на слова Маршака была такая песня.
Из ливерпульской гавани
Всегда по вечерам,
Суда уходят в плаванье
К далеким берегам.
Плывут они в Бразилию,
В Бразилию, в Бразилию,
И я хочу в Бразилию
К далеким берегам.
Виктор Некрасов: А ты еще в Бразилии не был?
Александр Галич: Нет, а ты уже был?
Виктор Некрасов: Нет, поедем вместе.
Сергей Юрьенен: Продолжая выпуск заметим, что легкий на подъем Некрасов в Бразилии таки побывал.
"В окопах Сталинграда". Фрагмент начала повести.
Виктор Некрасов: "Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно. Только вчера из штаба дивизии прислали развернутый план оборонительных работ — вторые рубежи, ремонт дорог, мостики. Затребовали у меня трех саперов для оборудования дивизионного клуба. Утром звонили из штаба дивизии приготовиться к встрече фронтового ансамбля песни и пляски. Что может быть спокойнее? Мы с Игорем специально даже побрились, постриглись, вымыли головы, заодно постирали трусы и майки и в ожидании, когда они просохнут, лежали на берегу полувысохшей речушки и наблюдали за моими саперами, мастерившими плотики для разведчиков.
Лежали, курили, били друг у друга на спинах жирных, медлительных оводов и смотрели, как мой помкомвзвода, сверкая белым задом и черными пятками, кувыркается в воде, пробуя устойчивость плотика.
Тут-то и является связной штаба Лазаренко. Я еще издали замечаю его. Придерживая рукой хлопающую по спине винтовку, он рысцой бежит через огороды, и по этой рыси я сразу понимаю, что не концертом сейчас пахнет.
Не везет нашему полку. Каких-нибудь несчастных полтора месяца только воюем, и вот уже ни людей, ни пушек. По два— три пулемета на батальон…
И вдруг как снег на голову— приказ…
На войне никогда ничего не знаешь, кроме того, что у тебя под самым носом творится. Не стреляет в тебя немец — и тебе кажется, что во всем мире тишь и гладь; начнет бомбить — и ты уже уверен, что весь фронт от Балтийского до Черного задвигался.
Вот и сейчас так. Разнежились на берегу сонного, погрязшего в камышах Оскола и в ус не дули — сдержали, мол, фрица… Громыхает там на севере, — ну и пусть громыхает, на то и война.
И вот как гром среди ясного неба в двадцать три ноль— ноль шагом марш…
И без боя… Главное, что без боя. У Булацеловки тоже пришлось покидать насиженные окопы. Но там хоть силой заставили нас это сделать, а здесь… Только вчера мы с Ширяевым проверяли оборону. Ну, честное же слово, неплохая оборона. Даже командир дивизии похвалил за расстановку пулеметов и прислал инженеров из 852-го и 854-го учиться, как мы дзоты под домами делаем.
Неужели немец так глубоко вклинился? Воронеж… Если он действительно туда прорвался, положение наше незавидное… А по-видимому, прорвался-таки, иначе не отводили бы нас без боя. Да еще с такого рубежа, как Оскол. А до Дона, кажется, никаких рек на нашем участке нет. Неужели до Дона уходить…
Сергей Юрьенен: Из выступления Виктора Платоновича перед читателями в "осином гнезде" - так называла советская пропаганда штаб-квартиру Радио Свобода в Мюнхене. Речь о судьбе картины по повести "В окопах Сталинграда".
Виктор Некрасов: Фильм прошел, дальше - просмотр в Главном политическом управлении. Мы с режиссером Ивановым явились туда, сели так, как мы сидим, а так, как вы сидите, сидят генералы в большом количестве, с погонами и звенящими грудями. Они просмотрели фильм молча, после фильма Голиков, начальник Политического управления, ушел со второй части. То есть он посмотрел кадры отступления и ушел. А потом - перерыв между фильмом и обсуждением. Мы с Ивановым покуриваем в этом углу, генералы там. Не встречаемся даже глазами. Потом обсуждение, на котором один генерал за другим встает и говорит: "Где это вы такое видели? Где вы такое отступление видели?
"Товарищи генералы, я не знаю, как вы драпали, я драпал не босиком, у меня саперный взвод, поэтому я всегда обут, в саперном взводе всегда есть сапожники, но мой полк босой, а вы на "Виллисах", вероятно, раньше нас, поэтому, вероятно, отступления вы не видели"
И где вы видели, чтобы водку пили? И где вы видели, что там …". Александр Гаврилович краснеет, краснеет, я чувствую, что он сейчас взорвется, поэтому до его взрыва я решил взорваться, встал - и это лучшее, что я в свей жизни сказал, - концовку. В начале я сказал: "Товарищи генералы, я не знаю, как вы драпали, я драпал не босиком, у меня саперный взвод, поэтому я всегда обут, в саперном взводе всегда есть сапожники, но мой полк босой, а вы на "Виллисах", вероятно, раньше нас, поэтому, вероятно, отступления вы не видели. Насчет водки - так у нас больше в фильме говорят о ней, чем пьют. А я не уверен, что вы на фронте только говорили о ней, может быть, иногда и пили. А вот товарища генерала не вижу, генерал-майор или генерал-лейтенант, который сказал, что это фильм антисоветский. Я прошу встать и принести формальное извинение, иначе у меня есть пути и повыше вас и вашего Политического управления". А потом я сказал: "А теперь, товарищи генералы, вы свободны".
Вопрос из зала: В каком году это было?
Виктор Некрасов: Это был 1957. После этого все-таки фильм вышел. Я скажу, как он вышел. Он назывался "В окопах Сталинграда". Тут были какие-то сложности со Сталиным очередные, мне сказали, что Сталинград нельзя в этот момент упоминать, меняйте на какое-то другое название. "Солдаты" – что это за название?! Мне сказали так: "Если вы не перемените, то ваш коллектив не получит премиальные". Я понял, что моя гордость тут уж... Да, называем "Солдаты", получаем премию, выпустим фильм. Фильм вышел в Ленинграде. Александр Гаврилович потом мне рассказывал, что везде были расклеены афиши в большом количестве, и Александр Гаврилович пошел в самый большой кинотеатр, по-моему, "Великан", на первый сеанс, а после первого сеанса пришел директор на второй сеанс и сказал, что в силу сложившихся обстоятельств вместо фильма "Солдаты" будет показан другой фильм. Но публика пришедшая сказала: нет! Второй сеанс тоже прошел. Третьего сеанса уже не было. Александр Гаврилович видел, как уже смывали афиши. Оказывается, один мой друг, скажем так, маршал Жуков, по дороге куда-то через Одессу, он ехал в какую-то народную демократию как это говорят. Есть страны народных демократий или народы странных демократий. Вот он ехал в какую-то странную демократию и в Одессе, как выяснилось, он увидел афишу. Он был против этого фильма. В нем генералов нет, генералитета нет. Он увидел и сказал: "Снять немедленно!"
Сергей Юрьенен: Парижское бюро Свободы занимало последний этаж роскошного дома бэль эпок в 7-м аррондисмане. Корпункт Свободы, где работали Фатима Салказанова, Семен Мирский, Анатолий Гладилин, продюсер Анатолий Шагинян и, конечно, все окрестные кафе на авеню Рапп, это был один из самых оживленных в мире перекрестков российской словесности. О ней, словесности этой, мы с Виктором Платоновичем и продолжали говорить за мраморным столиком после встреч у микрофона. По поводу, например, обыска у Георгия Владимова в Москве. Вкусы Некрасова еще в юности сложились под влиянием Хемингуэя, книги которого он, кстати, попросил принести в больницу и перечитывал перед кончиной. Фрагмент архивной записи.
Виктор Некрасов: "Зона" - четвертая книга Довлатова на западе. Первые три - в своем ключе, в своей манере. Она, эта манера, мне сразу же понравилась в колонках редактора "Нового американца". Попал, раскрыл удивленные глаза, испугался, взял себя в руки, и что-то худо-бедно стало завоевываться. Читать это всегда интересно, даже очень, особенно если юмор не покидает человека даже когда реветь хочется или напиться. Несколько строк из книги, из которых станет ясно, о чем она, как и почему написана.
"Мир, в который я попал, был ужасен. В это мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой, насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек и как высоко он способен парить. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой, жестокость бессмысленную как поэзия, насилие обыденное как сырость. Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к жизни, дополнением, без которого жизнь оказывалась совершено непотребной. Осталось все это перенести на бумагу. Я пытался найти слова". Даже после солженицинского ГУЛАГа и Шаламова довлатовская "Зона" читается с неослабеваемым интересом. Я поздравляю автора.
Сергей Юрьенен: Из столицы Франции - Семен Мирский, в некрасовские времена - редактор парижского бюро Свободы. Уроки Некрасова.
Семен Мирский: Однажды Виктор Платонович застал меня за поисками какого-то трудного слова в большом, кажется, 17-томном "Словаре русского языка", стоявшем у нас в книжном шкафу на авеню Рапп. "У тебя в руках том на букву "в"?, - спросил Вика. "Нет, а почему ты спрашиваешь?" "А потому, что на букву "в" написано про меня". "Серьезно?" "Да, серьезно". Я не поленился и принес на букву "в". Некрасов открыл на слове "водка": "На, читай!" И я прочитал: "Водка холодной струйкой побежала вниз по глотке". (В.Некрасов, "В окопах Сталинграда")". "Вот видишь,- сказал Вика,- значит, и я все-таки оставил след в русской словесности". У каждого человека, говорят, есть свой собственный ореол и свое магнитное поле. Некрасов был окружен как бы пеленой самоиронии, иногда вполне осязаемой, иногда едва уловимой. Я говорю об этом, потому что именно здесь, по-моему, таится загадка бесконечного обаяния, исходившего от этого человека. Некрасов говорил с легкой усмешкой как раз о вещах, которые были ему, догадываюсь, важнее всего, а были слова, которых он вообще никогда не касался и никогда не произносил. Сколько мы все слышали из уст Виктора Платоновича отборного русского мата, сколько историй смешных и уморительных, но никогда, никогда я не слышал от него слова "духовность" или, скажем, "любовь к России". Скорее всего, думаю, потому, что эти качества были присущи ему в полной мере. В этом и заключалось, пожалуй, целомудрие старого солдата и большого человека. Это и есть для меня первый запомнившийся на всю жизнь урок Некрасова. Мне, знавшему Вику только в последние десять лет его жизни, нашей парижской жизни в корреспондентском пункте Радио Свобода на упомянутой авеню Рапп, почему-то кажется, что в Париже он был точно таким же, каким был в своем родном Киеве - те же кеды, та же ковбойка, та же усмешка и то же недоверие к напыщенным словам и жестам. Еще одна достаточно смешная история про Некрасова, но не только про Некрасова. Незадолго до отъезда Виктора Платоновича из СССР ему позвонил Солженицын. Оба они, кстати, оказались за границей в 1974 году. Итак, звонит Солженицын и спрашивает: "Виктор Платонович, а правда, что вы много пьете?" "Правда, Александр Исаевич". "А сколько именно?" - настаивает Солженицын. "Тут я в дилемме, - объясняет Некрасов. Врать Солженицыну я не хочу, а говорить правду тоже как-то неудобно. И вот отвечаю, что по-разному, мол, бывает, дорогой Александр Исаевич. Иногда пью больше, иногда - меньше". И вот тут-то начинается самое главное. "Вы должны перестать пить, Виктор Платонович,- говорит Солженицын,- ведь вся современная русская литература у нас спивается. Кто же хорошую и честную русскую прозу писать будет?" Некрасов рассказывал эту историю со смехом. Нет, Виктор Платонович Некрасов не спился, не потерял дара ни в СССР, ни уже в парижской эмиграции, написал, уже после отъезда за рубеж, несколько замечательных вещей, в том числе "Саперлипопет" и "Маленькую печальную повесть".
"Суть слов "наше дело было неправое" не в том, что не надо, мол, было громить фашистского гада, а в признании простого факта, что Гитлер и Сталин, фашизм и коммунизм - два сапога пара"
И у него, как у немногих в его поколении, хватило трезвости и мужества посмотреть на весь пройденный им путь, включая Вторую мировую войну. В западном, 1981 года, переиздании повести "В окопах Сталинграда", которой Некрасов вернул ее первоначальное название, Виктор Платонович оспорил вычеканенный на медалях сталинский лозунг "Наше дело правое! Мы победили!" "Нет, наше дело было неправое",- написал Некрасов в своем послесловии, которое вызвало в свое время немало нареканий, но было понято далеко не всеми. Суть слов "наше дело было неправое" не в том, что не надо, мол, было громить фашистского гада, а в признании простого факта, что Гитлер и Сталин, фашизм и коммунизм - два сапога пара. И это и есть второй, не менее важный урок Некрасова, урок безусловной и полной внутренней свободы.
Сергей Юрьенен: К радиоварианту сталинградской повести, прочитанной им на Радио Свобода за год до смерти, Виктор Некрасов написал послесловие, о котором говорил Семен Мирский. Из архивной записи.
Виктор Некрасов: Послесловие это было написано в 1981 году в Иерусалиме. Я гостил у друга. Ходил по Старому городу из улочки в улочку, сидел в Гефсиманском саду среди древних могил, смотрел на распластавшийся у ног город, на сияющий в лучах солнца купол мечети Омара. Смотрел и думал. И вспоминал. Все мы, участники войны, конечно же, идеализируем ее. После окончания ее, такой длинной и кровавой, долгое время находились в состоянии некоей эйфории. Победой гордились. Тяжелые дни отодвинулись куда-то на задний план, их заслоняли радующиеся лица освобождённых тобой поляков. В Германии, я не был там, на лицах, говорят, радости было поменьше. Да, мы воевали за правое дело, но оно оказалось неправым и, думается мне, это не требует доказательств. Героически пронесшие под немецкими пулями и водрузившие на Рейхстаге красное знамя Егоров и Кантария отдаленно не могли себе представить, что символизировать оно будет сейчас не свободу, а рабство. Охмелевший от счастья и водки Керженцев: "Давай, давай, - кричит Валеге, - пей, оруженосец, пей за победу! Фрицам капут. Вон, идут, видишь, рюкзаки свои тащат, одеяла. О Берлине вспоминают, о фрау своих". "Ты хочешь в Берлин, Валега?" "Я хочу, ужасно как хочу!" "И побываем мы там с тобой, увидишь". Валега так и не побывал в Берлине, плотничает у себя на Алтае. А я бывал, и не раз. И в том, и в другом, разделенном надвое "стеной позора". И, стоя перед ней, прихотливо извивающейся через весь Берлин, со своими вышками, пулеметами и минными полями, я всегда вспоминаю слова двух молодых немцев, Гены и Володи, родившихся в Казахстане, а сейчас живущих в Западном Берлине, граждан ФРГ. Они сопровождали меня во время вылазки моей в Восточный Берлин года три тому назад. Мы сидели и пили пиво в каком-то кафе, и совсем недалеко от нас проходила эта самая стена. И вот за кружкой пива сказали они мне тогда: "Не обижайтесь на нас, Виктор Платонович, но вы, участник и победитель, за что же вы, в конце концов, воевали? За эту стену, что ли? Выходит - за нее". Я ответил чем-то весьма пространным и, как мне казалось, убедительным. Но по глазам их видел, что убедительным, но не очень. В конце концов, как выяснилось, воевали мы за эту стену. И в этом - трагедия моего поколения, и моя в том числе.
Сергей Юрьенен: В сентябре 1984 он показывал свой Париж собрату по изгнанию и младшему другу. Автор романа "Генерал и его армия" Георгий Николаевич Владимов по телефону из Германии.
Георгий Владимов: Он явился ко мне в отельчик близ площади Конвенсьон ранним утром, в легком распахнутом плаще, порывистый, на что-то нацеленный, с молодым блеском в глазах, сказал тоном приказа: "Никаких завтраков, никаких кофе! Я специально выделил день показать тебе Париж. А его лучше всего смотреть натощак". Париж, как известно, всегда праздник, но он праздник вдвойне, если вам его показывает Некрасов. Впрочем, Париж был у него свой, ни Елисейские поля, ни бульвары Сен-Жермен и Распай нас не видели, мы бродили по каким-то маленьким улочкам, переулкам, останавливались на крохотных площадях, и где-нибудь в месте малолюдном и тихом он замирал вдруг и говорил заговорщицки: "Подойди и стань здесь". Я подходил. "Посмотри кругом",- он широко поводил рукой. Я смотрел. "Здесь нет ни одной вещи, ни дома, ни камешка, которых бы не видел Бальзак". Мы стояли подолгу у магазинчиков, торгующих всякой антикварной всячиной, где выложены в витринах книги в сафьяновых переплетах с золотым обрезом, тут же дуэльные пистолеты, кинжалы, шпоры, дамские гребни позапрошлого века, кивера и медвежьи шапки наполеоновских солдат. "Я удивляюсь, - говорил он, - ведь никто ни черта в этих лавочках не покупает, я ни разу не видел. Чем же они живут?" И в голосе его слышалось восхищение, что находятся люди, которые не прибылью сыты, а просто любовью, интересом к старине, историей и славе своей Франции. Не миновать нам было, естественно, и мест почтенных. "Ты видишь, куда я тебя привел? Это же кафе "Эскуриал"! Ты помнишь "Эскуриал"? Это же здесь Хемингуэй посиживал со Скоттом Фитцджеральдом, с Эзрой Паундом. Просто нельзя не зайти, не пропустить рюмочку-другую". Рюмочку мы пропустили, других было несколько. Он подробно расспрашивал о Москве: какой она стала в последние годы. И вдруг попросил: "Скажи мне, что сейчас в России самое страшное? Аресты, суды - это я все знаю, слежу, сам про это "клевещу" по радио. А самое страшное?" Я подумал и сказал: "Люди в России разучились пить". "Как это?" "Так, Виктор Платонович, раньше пили, чтобы подобреть друг к другу, открыться душою, вознестись, теперь, выпив, ругаются, выплескивают накопившуюся злость. Со стороны посмотреть - противно и горестно". Он погрустнел и согласился. Да, это самое страшное, это уже полное поражение, просто никуда уже не уйти. Попозже, оценив, что нам-то пока есть куда уйти, мы засели в полупустом ресторанчике или бистро около Cены (жалко, я не запомнил его), чем-то подкреплялись. Вдруг зальчик наполнился людьми и Некрасов, оживившись, стал приглядываться к ним зорким, цепким глазом: "Обрати внимание, как ест в свой обеденный перерыв обыкновенный француз, средний буржуа". Уж как там особенно ели буржуа мне было не различить, для Некрасова же все было исполнено бездной деталей и смысла. Он поведал, что задумал и пишет повесть о жизни в России и на Западе, маленькую такую, печальную повесть. Она так и была названа, и я ее напечатал в журнале "Грани". А печаль была оттого, что бывшие фронтовые друзья в Москве и в Киеве не откликаются на его письма, открытки и посылочки, даже и тот самый верный, кого он изобразил Валегой.
"С платформы, сквозь стекла захлопнувшихся дверей, я видел его спутанную челку, совсем белую, лицо постаревшего д’Артаньяна, так и не дослужившегося до маршала, к чему, впрочем, и не стремился он никогда"
Кто-то передал через наших туристов, чтобы оставили его в покое, а кто-то и выговорил Некрасову,что во время сложнейшей конфронтации он оказался по другую сторону баррикад, продался "чужим голосам". Каково они себя чувствуют теперь, верные друзья, когда вернулся Виктор Некрасов своими книгами? Расстались мы под вечер уже не в том настроении, с каким начали день. Он проводил меня на метро, до моей станции "Конвенсьон", сам пересел в другой поезд, откуда долго помахивал рукой. С платформы, сквозь стекла захлопнувшихся дверей, я видел его спутанную челку, совсем белую, лицо постаревшего д’Артаньяна, так и не дослужившегося до маршала, к чему, впрочем, и не стремился он никогда. Поезд унес его в черный тоннель и мне не пришло в голову, что вижу его в последний раз. Да, наверное, и никому из его друзей не приходило, ведь он был вечно молодой, вечный Вика, и отношение его к смерти было спокойное, солдатское, как прощаются немногословно перед атакой, после которой увидимся ли? Скорее, нет. Были еще письма от него, чаще – открытки. Неугасимая его страсть хоть по четыре слова послать друзьям и знакомым, хоть и меньше, но что-то получить в ответ. Последняя была широкоформатная открытка из Рио-де-Жанейро - белый песок пляжа Копакабана, белые ряды отелей, море и небо, как пишут в туристических проспектах, соперничающих синевою. Он потом сказал, что долго выбирал такую, чтобы я позавидовал и прилетел выпить по рюмочке. Были еще беседы, увы, все по телефону. Сговаривались махнуть куда-нибудь на машине, он обещал показать мне Европу. Ненасытный путешественник, он побывал в сорока странах, бесчисленных городах. Это при его-то доходах! Ну, секрет простой - всюду находились друзья. И только одна страна стояла неприступна, как тот Мамаев курган, не пригласили его ни разу в Москву, уже не в период застоя и уже зная, что скоро умрет. Нынче усиленно хлопочут о молодых, жаждут нового имени, желательно - не старше тридцати. Естественно было искать его среди тех, кому выпало отведать Афганистана. И они появились, но гораздо меньше их, чем ожидалось. Писатели не являются в одиночку, они приходят целыми генерациями, и затем уже выдвигают своих лидеров. Они должны взойти, как всходили дружной когортой и до сих пор нескончаемые шестидесятники. Потому и нескончаемые, что не прерывалась связь поколений. Предшественники нас вели и неспешно отдавали в руки тяжкое дело литературы. Проживи Некрасов до последнего года в России, он стал бы для новых молодых притягательным центром, прекрасным старшим другом, ненавязчивым учителем, который бы им преподал уроки писательской чести, верности долгу и призванию российского литератора. Не случилось этого. Русский писатель Виктор Платонович Некрасов, не к чести родной земли, умер в Париже 3 сентября 1987 года. И никакими запоздалыми почестями, ни посмертными изданиями, ни перемещением праха не возместить, не загладить этот национальный урон.
Сергей Юрьенен: Похоронен русский писатель и дорогой наш автор на знаменитом кладбище под Парижем среди других изгнанников – Бунина, Галича, Тарковского, Максимова. Юбилейный выпуск завершает пасынок Виктора Платоновича, прозаик и переводчик Виктор Кондырев, автор повести "Сапоги - лицо офицера" (парижская Премия имени Даля 1983 года), по телефону из столицы Франции.
Виктор Кондырев: Я, честно говоря, совсем недавно сообразил, что наступает эта круглая дата – 85-летие со дня рождения Виктора Платоновича Некрасова. А когда сообразил, то даже слегка удивился, как все довольно ловко получается - и дата приближается, и наше семейное событие свершилось. Глядя со стороны, событие это, может, и не такое уж заметное, но для мамы и для нас всех очень важное. На русском кладбище в городке Сен-Женевьев де Буа, под Парижем, закончили ставить памятник на могиле Виктора Платоновича. То есть памятник обычный, надгробный – темно-серая гранитная плита и такой же крест. Сейчас я могу облегченно вздохнуть – надеюсь, на этом закончились наши кладбищенские треволнения. В течение этих лет могила была без памятника, но не казалась заброшенной или неопрятной. Старый крест аккуратно лежал на плите, всегда кто-то симметрично расставлял горшки с цветами, посетители оставляли российские монеты, значки, конфеты, свечки, даже медали. Однажды я видел две трогательные папиросы "Беломор". И вот сейчас у Виктора Платоновича свои могила, крест и плита бесхитростные но, на мой взгляд, красивые. Думаю, что и ему бы тоже понравилось. На плиту я положил снятую с прежней могилы мраморную дощечку с именем и датой смерти. Ее в свое время вскладчину заказали Викины друзья - сотрудники тогдашнего парижского отделения станции "Свобода". А еще я сейчас попросил изготовить небольшую плитку из того же темно-серого гранита. Стоит она в головах, под крестом, и высечена на ней дата, дата Сталинградской битвы. Рядом с датой приделал я большой чугунный осколок снаряда - его еще в 1947 году Виктор Платонович подобрал на Мамаевом кургане. Этот осколок всегда лежал у него на письменном столе, прижимая пачку свежих писем. Поставили мы и цветы, правда, недолговечные. Чуть позже я постараюсь посадить что-нибудь постоянное, может быть, несколько роз, может, настурции. И если вы заглянете при случае на могилу, то, пожалуйста, если вам не трудно, полейте эти цветы.
