Владимир Абаринов: В конце 1920-х годов Михаил Зощенко был необыкновенно знаменит. Его книги продавались нарасхват, их читали с эстрады мастера разговорного жанра, по городам и весям бродили самозванцы – люди, выдающие себя, подобно сыновьям лейтенанта Шмидта, за писателя Зощенко. Это была всенародная слава.
Такая популярность не могла не привлечь внимание переводчиков. Первые переводы Зощенко на английский появились в начале 1930-х годов. Они публиковались в британском журнале New Statesman, органе левого направления. Как многие британские интеллектуалы того времени, главный редактор New Statesman Кингсли Мартин был увлечен советской утопией. В 1932 году он побывал в Советском Союзе. После этой поездки в журнале и появился первый перевод Зощенко – это был рассказ "Аристократка".
Переводчики первых четырех рассказов, опубликованных в журнале, неизвестны – мы знаем только инициалы, которыми они были подписаны – I. M. и S. S. N. Еще 11 рассказов для New Statesman перевела Елизавета Фен. Она родилась в России. Ее настоящее имя – Лидия Витальевна Жибуртович. В 1925 году она вышла замуж за британского подданного, эмигрировала в Англию, окончила Оксфордский университет, была практикующим детским психотерапевтом, а потом занялась литературными переводами.
Кингсли Мартин не отклонил ни одного ее перевода Зощенко. Для него эти рассказы служили подтверждением его симпатий к большевикам и Сталину. В них не было никаких ужасов тоталитаризма. Были бытовые трудности, но была и свобода критики. Сам факт существования сатиры в Советском Союзе воспринимался как доказательство демократизма режима. Мартин не отдавал или не желал отдавать себе отчета в том, что все эти рассказы написаны в середине 1920-х годов, в период НЭПа, когда в Советском Союзе существовали частное предпринимательство и культурное разнообразие. Но к концу десятилетия НЭП был свернут, Сталин подавил внутрипартийную оппозицию и стал единоличным правителем, а литераторов в 1934 году объединили в союз писателей, единственным творческим методом которого стал социалистический реализм. Так, сам того не ведая, Михаил Зощенко стал пропагандистом сталинизма на Западе.
В 1940 году Елизавета Фен издала свои переводы отдельной книжкой. Пятью годами раньше книга Зощенко на английском вышла в Америке. Она называется Russia Laughs – "Россия смеется". О ее переводчике Хелене Клейтон мне не удалось найти никаких биографических сведений.
Издания эти не переиздавались и давно стали раритетом. Специалисты по русской литературе, конечно, знали Зощенко, но в круг чтения широкой публики он не вошел. А после 1946 года Зощенко перестали публиковать и в Советском Союзе. Вторая волна интереса к Зощенко возникла в 1960-е годы. Сборники его рассказов в новых переводах вышли в США и Англии в 1962 и 1963 годах. В 1974-м была издана по-английски книга "Перед восходом солнца", в 1984-м – "Возвращенная молодость", наконец, в 1989 и 2000-м – еще два сборника рассказов.
И вот теперь, наконец, пришел черед цикла "Сентиментальные повести". Их перевел Борис Дралюк, которого мы уже знаем по переводам Бабеля. Книга только что вышла, но на нее уже появились первые рецензии. Романистка Джанет Фитч назвала перевод Бориса "изобретательным", а юмор Зощенко – "юмором висельника". Уже одно это говорит о том, что переводчик выполнил свою задачу.
"Если жизнь – комедия для думающих и трагедия для чувствующих, то Зощенко представляет нам комедию, сквозь которую проступают контуры невысказанной трагедии", – пишет Фитч. Роберт Чандлер – переводчик, с которым мы еще встретимся в этом цикле, называет Бориса Дралюка первым переводчиком, которому удалось передать по-английски природу зощенковского юмора, и отмечает его "непогрешимое чувство ритма".
Борис, конечно, рад этим похвалам, но сам он по натуре скромный человек, поэтому на мой вопрос, какого он мнения о переводах своих предшественников, ответил так.
Борис Дралюк: Мне кажется, есть хорошие переводы, есть неплохие и есть, мне кажется, не очень хорошие. Это не вина переводчиков, а просто так произошло, что иногда переводами занимались не профессиональные переводчики, а ученые. И когда ученые занимаются переводами, то иногда результаты прекрасные, а иногда есть недостатки.
Владимир Абаринов: А вам не кажется, что существует проблема восприятия Зощенко? Его часто воспринимают как юмориста или даже сатирика, и это мешает, потому что Зощенко уж во всяком случае не только юморист.
Борис Дралюк: Абсолютно. Он поэт, я бы даже сказал. Он понимает трагедию жизни, то, что жизнь – часто бессмысленная вещь. А юмор – это защитный механизм против ее бессмысленности.
Владимир Абаринов: "Сентиментальные повести" стали ответом Зощенко на партийное давление, на требования создавать идеологически правильные произведения. Вот начало повести "Страшная ночь". По моей просьбе этот и другие отрывки из Зощенко читает мой коллега по Радио Свобода Иван Толстой.
"Читатель пошел какой-то отчаянный. Накидывается он на любовные французские и американские романы, а русскую современную литературу и в руки не берет. Ему, видите ли, в книге охота увидеть этакий стремительный полет фантазии, этакий сюжет, черт его знает какой.
А где же все это взять?
Где взять этот стремительный полет фантазии, если российская действительность не такая?
А что до революции, то опять-таки тут запятая. Стремительность тут есть. И есть величественная, грандиозная фантазия. А попробуй ее написать. Скажут – неверно. Неправильно, скажут. Научного, скажут, подхода нет к вопросу. Идеология, скажут, не ахти какая.
А где взять этот подход? Где взять, я спрашиваю, этот научный подход и идеологию, если автор родился в мелкобуржуазной семье и если он до сих пор еще не может подавить в себе мещанских корыстных интересов к деньгам, к цветам, к занавескам и к мягким креслам?
Эх, уважаемый читатель! Беда как неинтересно быть русским писателем.
Иностранец, тот напишет – ему как с гуся вода. Он тебе и про луну напишет, и стремительность фантазии пустит, и про диких зверей наплетет, и на луну своего героя пошлет в ядре в каком-нибудь…
И ничего.
А попробуй у нас, сунься с этим в литературу. Попробуй, скажем, в ядре нашего техника Курицына, Бориса Петровича, послать на луну. Засмеют. Оскорбятся. Эва, скажут, наплел, собака!.. Разве это, скажут, возможно!
Вот и пишешь с полным сознанием своей отсталости".
Владимир Абаринов: Фрагмент, который мы сейчас слышали, цензура вычеркнула из издания 1936 года. Автор книги "Художник и власть", специалист по истории советской цензуры Арлен Блюм цитирует сводку "нарушений политико-идеологического характера", которую цензор Шипунов направил в Ленинградский обком ВКП (б):
Эти и подобные им рассуждения автора, звучавшие в свое время, возможно, иронически, сейчас звучат политически неприемлемо и двусмысленно. Всего вычерков и исправлений сделано более чем на 30 страницах.
Одну из повестей, "Люди", Шипунов снял целиком. Он мотивировал свое решение так:
Сентиментальная повесть, как ее характеризует автор, опубликована впервые 13 лет назад, и переиздание её сейчас, в эпоху сталинской Конституции, когда человек, люди являются самым ценным капиталом, политически нецелесообразно.
Самое печальное, что "Сентиментальные повести" по сей день издаются в исковерканном сталинской цензурой виде. Борис, насколько я понимаю, вы пользовались ранними изданиями?
Борис Дралюк: Я сравнивал ранние варианты с редакцией 1936 года и там, где, как мне казалось, он сделал изменения потому, что боялся, что это не понравится вождям, в этих случаях я восстановил ранний текст.
Владимир Абаринов: Вот еще один пример – повесть "Веселое приключение". В интернете сегодня сложно найти вариант, который мы сейчас услышим. Читаем по изданию 1927 года.
Владимир Абаринов: Теперь вот такой интересный вопрос. Я помимо переводов читал дискуссии переводчиков Зощенко на английский язык. Они обсуждают, какой бы найти аналог в американской литературе. И находят. Один из таких аналогов – Деймон Раньон, которого вы, конечно, знаете. Это интересная параллель, как мне кажется. Я прочту начало рассказа "Профессор идет домой" в переводе Ольги Слободкиной.
"Однажды гуляем мы с Профессором по Бродвею перед рестораном Минди, болтаем о том о сем, как вдруг навстречу шагает рыжая куклёшка в каком-то рванье и предлагает яблоки по пять центов за штуку. Профессор выхватывает у нее из корзины яблоко – он у нас большой любитель яблок – и сует ей пятидолларовую банкноту.
А рыжая куклёшка, ей уж, поди, за тридцать перевалило, настоящая такая страшилка, недоверчиво косится на профессорову пятерку и говорит что-то вроде того:
– У меня сдачи с таких денег нет, – говорит. – Сейчас пойду разменяю.
– Не надо сдачи, – отвечает Профессор, откусывая чуть не пол-яблока, и берет меня под руку, чтобы дальше идти.
А рыжая куклёшка все смотрит на Профессора, и на глазах у нее ни с того ни с сего навертываются огромные слезы.
– О, благодарю вас, сэр! Благодарю вас, благодарю, – лепечет она. – Храни вас Господь.
А потом спешит вверх по улице, закрыв лицо руками, и плечи у нее вздрагивают, а Профессор удивленно оборачивается и смотрит ей вслед, пока она не исчезает из виду.
– Черт возьми! – говорит он. – Вчера я дал Дорис Клэр десять кусков, и хоть бы хны, а эта куколка из-за фунтовой бумажки так разволновалась".
Но вы в своей заметке предлагаете другой вариант – Роберт Бенчли. Я боюсь, что российской аудитории очень плохо известны эти имена. Не могли бы вы оценить и Раньона, и Бенчли с точки зрения их соответствия Зощенко?
Борис Дралюк: Мне кажется, в случае "Сентиментальных повестей" Бенчли больше похож на Зощенко. Потому что он пишет от лица мелкого буржуа. В то время как Деймон Раньон пишет от лица пролетариата. Если бы я переводил другие рассказы, ранние, рассказы 1920-х годов, я бы, наверное, использовал Раньона. А так как я переводил "Сентиментальные повести", мне подошел именно Бенчли.
Владимир Абаринов: Думаю, что далеко не все читатели замечают эту смену рассказчика. А ведь она очень важна. Рассказы 1920-х годов – это рассказы слесаря, маляра, в крайнем случае конторщика. А "Сентиментальные повести" написаны от лица Ивана Васильевича Коленкорова, который "родился в мелкобуржуазной семье дамского портного" и принадлежит "к правому крылу попутчиков". Это цитата из предисловия к изданию 1928 года. А в 30-е годы никаких попутчиков в литературе уже быть не могло. Если это слово и употреблялось, то только в негативном смысле. А все-таки, Борис: в чем вы видите соответствие Бенчли Зощенко?
Борис Дралюк: Ну, допустим, вставные фразы. Бенчли употребляет их так же, как и Зощенко – все эти "что ли", "скажем", "то есть", "этакий". Они, с одной стороны, показывают неуклюжесть повествователя, а с другой – они расставлены очень метко, с поэтической точностью. Это как музыка даже. С деликатностью музыканта, можно сказать. И вы знаете, сохранилась одна запись Зощенко 1933 года, в которой он читает свой рассказ "Расписка". Он даже не читает, а поет: " Так вот, два года тому назад, в городе Саратове, произошло такое событие..." Бенчли именно так писал – как музыкант, неуклюжий музыкант, но с точностью. И само произношение у Зощенко было музыкальное. Чуковский писал о его произношении – "по-южному мягкое". Мне кажется, это правильно. Долгое время не знали, где Зощенко родился, в Петербурге или Полтаве. На самом деле он родился в Петербурге, но манеры у него были украинские.
Владимир Абаринов: Послушаем начало этой записи. Михаил Зощенко. "Расписка". Читает автор.
Владимир Абаринов: В чем для вас состоял главный вызов, главная проблема при переводе Зощенко?
Борис Дралюк: Именно язык, эффект его прозы. Чтобы перевести этот эффект, нужно найти ритм. Это требует воображения и свободы, и эти задачи меня очень интересуют. Для переводчика перевести Зощенко – это как испытание огнем. И я очень люблю такие испытания.
Владимир Абаринов: Тогда перейдем к испытанию. Послушаем отрывок из повести "О чем пел соловей" в исполнении Ивана Толстого.
"На эти строчки о любви автор уже предвидит ряд жестоких отповедей со стороны общественных деятелей.
– Это, – скажут, – товарищ, не пример – собственная ваша фигура. Что вы, скажут, в нос тычете свои любовные шашни? Ваша, скажут, персона не созвучна эпохе и вообще случайно дожила до теперешних дней.
Видали? Случайно! То есть, дозвольте вас спросить, как это случайно? Что ж, прикажете под трамвай ложиться?
Да это как вам угодно, – скажут. – Под трамвай или с моста, а только существование ваше ни на чем не обосновано. Посмотрите, скажут, на простых, неискушенных людей, и вы увидите, как иначе они рассуждают.
Ха!.. Прости, читатель, за ничтожный смех. Недавно автор вычитал в "Правде" о том, как один мелкий кустарь, парикмахерский ученик, из ревности нос откусил одной гражданке.
Это что – не любовь? Это, по-вашему, жук нагадил? Это, по-вашему, нос откушен для вкусовых ощущений?"
Владимир Абаринов: "Жук нагадил". Заковыристая задача. У вас – it’s nothing to sneeze at. "На дороге не валяется", "это вам не шутки" – как-то так.
Борис Дралюк: Отсебятина, конечно, но, мне кажется, Зощенко... ему бы понравилось.
Владимир Абаринов: А это не отсебятина. Есть такой словарь Александра Бурака "Дополнение к русско-английским словарям". Там выражение "не жук нагадил" переводится именно так, как у вас.
Борис Дралюк: Ну, отлично тогда, я попал точно.
Владимир Абаринов: Пойдем дальше. "Старуха Дарья Васильевна Рундукова побаивалась, как бы из-за жилищного кризиса ихнюю квартиру не уплотнили бы вселением какого-нибудь грубого и лишнего элемента". Тут ведь надо знать, и что такое жилищный кризис, и что такое "уплотнить"...
Борис Дралюк: Конечно. Но здесь, я думаю, контекст объясняет достаточно, о чем идет речь. И те, кто сейчас читают Зощенко, скорее всего, смогут что-то узнать о жизни в Советском Союзе в 20-х годах из учебников, в интернете... Я даю читателю ровно столько информации, сколько нужно, чтобы найти больше.
Владимир Абаринов: А ведь есть английское слово chum, chumming. Это из Диккенса, помните, "Крошка Доррит": арестант в тюрьме платит, чтобы иметь право выбрать себе сокамерника или чтобы к нему вообще никого не подселяли. Вы считаете, это слово не подходит в данном случае?
Борис Дралюк: Не подходит, потому что, во-первых, это британское выражение, во-вторых, оно связано с XIX веком. А я постарался перевести все это на язык Коленкорова, мелкого буржуа 1920-х годов, который, скорее всего, не знаком с британской лексикой.
Владимир Абаринов: Повесть "Страшная ночь": "Тебе пущай, а мне отдувайся. Мне же, дуре, на шею сядешь, пилат-мученик". Тут, конечно, следовало бы написать "Пилат-мучитель"...
Борис Дралюк: Если она не знает, она не знает – ни по-русски, ни по-английски.
Владимир Абаринов: На сайте Аmazon отзывы на книги пишут не только профессиональные литераторы, но и простые читатели.
Борис Дралюк: Один американец написал, что Зощенко напоминает ему телесериал "Сайнфелд", и для меня это наивысший комплимент, как вы можете себе представить.
Владимир Абаринов: Да, это высокая оценка. "Сайнфелд" считается одним из лучших ситкомов, и американцы его очень любят. И все-таки: американцам смешно, но сознают ли они весь этот трагизм обыденной жизни, как сознавал его Зощенко? Знаете, как сказано в повести "Аполлон и Тамара":
"Никто никогда не узнал, какая катастрофа разразилась над ним. И была ли катастрофа? Вернее всего, что ее не было, а была жизнь, простая и обыкновенная, от которой только два человека из тысячи становятся на ноги, остальные живут, чтобы прожить".
Борис Дралюк: Мне кажется, именно "Сентиментальные повести" передают универсальный трагизм Зощенко, а не только советский. Короткие рассказы 1920-х годов, написанные от лица рабочего, – это, конечно, советская трагедия. А повести, написанные от лица Коленкорова – они универсальны, это мировая тоска. И вы знаете, Сталин называл Зощенко "проповедником безыдейности". Это прекрасное определение, мне кажется.
Владимир Абаринов: Да, такое название надо заслужить. Примерно через шесть лет после постановления ЦК ВКП (б) о журналах "Звезда" и "Ленинград", за которым последовал доклад Жданова с зубодробительной критикой в адрес Ахматовой и Зощенко, в Ленинград приехала группа английских студентов. Они попросили пригласить на их встречу с писателями Ахматову и Зощенко. Вот цитата из отчета об этом событии, направленного в отдел культуры и науки ЦК КПСС:
"Затем был задан вопрос Ахматовой и Зощенко в таком плане: вот в докладе Жданова вас критиковали – как вы считаете, не вступая в сделку со своей совестью, эта критика была правильной или нет? Зощенко ответил, что с критикой был не согласен, о чем он и написал в свое время письмо И.В. Сталину. Затем он путано доказывал, почему не согласен с критикой, что якобы в двадцатых годах не было советского общества, было мещанство, против которого он и боролся. "Сейчас снова остро поставлен вопрос о сатире. Но этим оружием надо пользоваться осторожно. Теперь я буду снова писать, как велит мне совесть". Ответ Зощенко был встречен аплодисментами со стороны английской делегации.
Второй выступила Ахматова. Она лаконично заявила, что постановление ЦК правильное и критика тоже...
На партийном собрании Ленинградского отделения Союза советских писателей, состоявшемся 25 мая, писатели строго осудили выступление Зощенко как антипатриотическое, который никаких выводов не сделал из постановления ЦК КПСС "О журналах „Звезда“ и „Ленинград“.
То есть все началось сначала, уже при Хрущеве. Понятно, Ахматова сказала, что согласна, чтобы отвязаться. Но как можно было задавать такой вопрос? Неужели студенты ожидали, что Зощенко согласится с такими названиями, как "подонок", "пасквилянт" и "пошляк" с "насквозь гнилой и растленной" физиономией? Он, в конце концов, русский офицер и дворянин.
Борис Дралюк: Он был очень смелым и иногда слегка глупым человеком в этом отношении.
Владимир Абаринов: Я бы сказал, безрассудно-смелым.
Борис Дралюк: Да, безрассудно-смелым. Абсолютно.
Владимир Абаринов: С нами был Борис Дралюк – переводчик Михаила Зощенко на английский язык.
Кстати, о музыкальности Зощенко. Его связывала близкая и нежная дружба с Дмитрием Шостаковичем, они даже собирались сочинить что-нибудь вместе, но так и не собрались. Думаю, уместно закончить эту передачу вальсом Шостаковича из "Джазовой сюиты номер 1". Нидерландский Королевский оркестр Консертгебау, дирижер Рикардо Шайи, запись 1993 года.
