Иван Толстой: Год Шостаковича, отмечаемый по всему миру, празднуют и в Италии. О римских торжествах рассказывает наш итальянский корреспондент Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Великий композитор родился 100 лет тому назад. Итальянцы, чуткие к музыкальной культуре и к юбилеям и чествованиям, не могли миновать эту дату. Мы уже рассказывали о фестивале Шостаковича, что открылся 20 января, в самой приподнятой обстановке. Он шел долго, аж до 4 марта, а его базой стал так называемый Национальный театр, располагающийся в здании Театра римской Оперы, из-за чего его часто смешивают с самой Оперой.

Юбилейную эстафету теперь подхватила знаменитая музыкальная Академия Санта Чечилия. Это почтеннейшее учреждение закрывает год новым великолепным фестивалем Da Roma a San Pietroburgo. Omaggio a Shostakovich, то есть из Рима в Петербург. Дань памяти Шостаковичу.

Мне довелось побывать на открытии фестиваля, 18 ноября, когда в главном концертном зале Академии дали незаконченную оперу «Игроки», по Гоголю.

Играли итальянцы, пели русские, из Мариинского театра: шесть певцов, все мужчины. Собственно, как рассказывали в кулуарах, весь этот трудоемкий проект, родился благодаря привилегированным отношениям Св. Цецилли с «Кировым», как здесь титулуют часто Мариинский, а точнее - личной дружбе президента Санта Лючии, Бруно Кальи, с Валерием Гергиевым.

Гергиев дирижировал оркестром Санта Лючии, который в этот вечер выглядел весьма экзотично, ибо Шостакович внедрил в традиционный состав бас-балалайку, невиданный прежде в Риме инструмент внушительных размеров. Его долго искали по русским ресторанам в Европе, но не нашли и в итоге выписали из России. Римлянин-балалаечник торжественно стоял на первом плане, а когда он вел свои сольные партии, зал удивленно затихал перед такой экзотикой, при этом балалайка звучала, как хорошая электрогитара.

Энтузиазм вызвала и сама опера, малоизвестная на Западе. Шостакович писал ее в 1942 году, между 6 и 7 симфониями, и трагизм эпохи не мог тут не выразиться. Он хотел целиком дать гоголевский текст, но когда понял, что на это потребуется десять часов, отказался от идеи, осталась гениальная заготовка, которой тут в Риме придали концертную форму, то есть не оборвали неожиданно, как в партитуре, а дали в конце повтор эффектной балалаечной партии.

Второй эпизод фестиваля, 23 ноября, – опера Мусоргского «Борис Годунов», в обработке Шостаковича, исполненная в 1940 году, а для сравнения – днем раньше, авторская версия. Тут, напротив, играют русские музыканты, а поют итальянцы. Ведет оперу, как написано в программке, дирижерская палочка Гергиева, но эта традиционная формула неверна – дирижер, как известно, эту палочку не использует, а иногда заменяет ее зубочисткой.

И, наконец, грандиозный эпилог, в конце ноября, 27 числа, дается эпохальная 7 симфония, Ленинградская, для исполнения которой на сцену выйдут и итальянские и русские музыканты – всего двести человек.

В рамках фестиваля представляют и новую книгу издательства Garzanti «Сталин и Шостакович», написанную Соломоном Волковым и вышедшую два года назад одновременно на русском и на английском. Ее автор, приехавший на открытии фестиваля из Америки, поведал мне, что в Италии его изыскания по русской культуре встречают с большим интересом: тут вышла его обширная монография о Петербурге, книга «Шостакович свидетельствует» и вот теперь – новая книга о великом композиторе. Должен сказать, что предыдущая книга о Шостаковиче получила неоднозначную оценку в итальянской прессе, упрекавшей Волкова за крайне политизированный портрет композитора в образе тайного, но ярого антикоммуниста. Новая книга с сенсационным подзаголовком «Исключительные отношения между жестоким диктатором и великим композитором» также дает жизнь Шостаковича в заостренном виде, как свободолюбивого творца, жертву коммунистической тирании.

Вместе с тем в Италии вышли и другие книги – например, письма Шостаковича, переведенные Лаурой Дузио и прокомментированные Элизабет Уилсон, известным биографом Шостаковича.

Афиши фестиваля в ноября можно увидеть в Риме повсюду – даже на городском транспорте. На ней фотомонтаж: сдержанный, с каменным выражением лица Шостакович, в знаменитой тяжелых круглых очках, и ликующий веселый Гергиев, дирижирующий голыми руками.

Иван Толстой: В польском городе Лодзе начался единственный в мире фестиваль операторского искусства « Camerimage », который проводится в Польше уже 14-й раз. В Лодзь приехали звезды мирового кинематографа – Дэвид Линч, Джулия Ормонд, Иштван Сабо. Рассказывает Алексей Дзиковицкий.

Алексей Дзиковицкий: Каких только нет в мире фестивалей, связанных с кино, – фестивалей художественных фильмов, документальных, короткометражных и полнометражных, рекламных, музыкальных и так далее.

14 лет назад группа энтузиастов в польском городе Торунь решила, что это крайне несправедливо, что не существует фестиваля, посвященного кинооператорам, – творцам, от таланта и изобретательности которых в значительной степени зависит то, какой будет картина.

Так появился фестиваль «Camerimage», который по началу проходил в Торуни, а десять лет назад перебрался в Лодзь и теперь является одним из наиболее значительных культурных событий в Польше и уже довольно заметным событием в киномире.

«Camerimage» 2006 открылся минутой молчания – несколькими днями ранее в Польше погибли 23 шахтера.

Минута тишины, и на сцену заполненного до отказа Большого театра уже приглашают первых лауреатов награды фестиваля «Camerimage» - «Золотая жаба». Тех, кто не привез в Лодзь свои фильмы на конкурс, но заслужил долгой работой в кино. Награду «За особенное визуальное воображение» получил Джон Майер - автор сценографии к таким голливудским суперхитам, как «Чикаго», «Откровения гейши» и «Икс-мен».

Ведущая: «Господа, Джон Майер!»

Джон Майер: «В этот вечер я получил самую красивую награду, которую когда-либо видел. «Золотая Жаба» - фантастика!»

Алексей Дзиковицкий: Майер с обезоруживающей откровенностью заявил, что лишь приехав на фестиваль, он с удивлением увидел, сколько здесь звезд мирового кино.

Специальную награду фестиваля получил оператор Дэниэл Пэрл, известный, прежде всего, съемками видеоклипов. Известный польский рок-музыкант Збигнев Холдыс вышел на сцену с несколькими метрами бумаги, на которой были написаны имена исполнителей и названия групп, с которыми работал Пэрл, – Майкл Джексон, Мадонна, Ю-2, Уитни Хьюстон, Ганз энд Роузез и другими.

Награда за выдающиеся операторские достижения в области съемки видеоклипов и реклам присуждалась в Лодзи впервые.

Известная широкому зрителю по фильмам «Сабрина», «Сибирский цирюльник», «Рыцарь короля Артура» актриса Джулия Ормонд была удостоена одной из наиболее престижных наград «Camerimage» - награды имени Кшиштофа Кесьлевского, которую вручила дочь выдающегося польского режиссера Марта.

Джулия Ормонд: «Спасибо. Для меня большая честь получить награду, названную именем такого выдающегося и оригинального режиссера».

Алексей Дзиковицкий: Легенда европейского кино, венгерский режиссер Иштван Сабо также получил «Золотую жабу» за «За особенное визуальное воображение».

На 14-м международном фестивале «Camerimage» 5 конкурсов. В главном конкурсе представлены 19 фильмов, выбранные из трехсот картин, снятых в течение последних двух лет. Одной из них – премьерным показом последней работой известного польского режиссера Агнешки Холланд «Копируя Бетховена», - открылась конкурсная программа сразу после вручения специальных наград.

По мнению критиков, прекрасная операторская работа Эшли Роуа в фильме «Копируя Бетховена» может принести ее автору награду фестиваля в Лодзи.

Агнешка Холланд, представляя фильм, сказала, что все, что касается Бетховена, в картине строго соответствует историческим фактам. Режиссер отметила, что очень довольна игрой Эда Харриса в роли великого композитора – с этим актером Агнешка Холланд сотрудничает уже много лет.

Примечательно, что свое, пожалуй, самое знаменитое произведение, Девятую симфонию, глохнущий и почти слепой Бетховен создает в середине фильма, а не в конце.

Агнешка Холланд: «Это было бы слишком по-голливудски, предсказуемо. Бетховен в конце фильма представляет Девятую симфонию, всем нравится, аплодисменты, хэппи-энд. Но для меня было важным показать и то, что происходит на следующий день. Бетховен начинает работать и создает мрачные и брутальные произведения. Такова правда о нем», - сказала Агнешка Холланд.

С особенным нетерпением в Лодзи ждали фестивального показа и фильма Дэвида Линча «Inland Empire». Дело в том, что фильм был почти полностью снят в Лодзи – Линч купил себе в этом городе несколько старых заводских зданий и создал в них съемочные площадки.

Кроме того, за «золотую жабу» борются фильмы таких известных режиссеров, как Брайан де Пальма, Клинт Иствуд, Эмилио Эстевез.

Впервые на фестивале проходит конкурс для дебютантов из европейских стран, а также ретроспективные показы фильмов датских и шведских режиссеров. Участники «Camerimage» принимают также участие в школе фильма, где с лекциями выступят почетные гости фестиваля. Открыта выставка оборудования для съемки и монтажа фильмов.

«Camerimage» - это также фестиваль сюрпризов и всевозможных неожиданных происшествий.

В прошлом году, например, участники фестиваля решили написать обращение к властям Польши с требованием законодательно запретить прерывание художественных фильмов в телевидении рекламными блоками.

«Подобная дезинтеграция произведения искусства недопустима. Рекламные вставки полностью перечеркивают усилия и работу оператора, режиссеров, актеров – всех, кто работает над фильмом. Все более продолжительные рекламные блоки уничтожают творческий замысел создателей фильма и, таким образом, нарушают их авторские права», - говорится в обращении.

«Camerimage» - это одно из немногочисленных мероприятий, которое напоминает о том, что Лодзь была когда-то киностолицей Польши. Городской совет Лодзи даже удостоил директора фестиваля Марка Жидовича, который живет в Торуне, награды за заслуги для города.

Примечательно, что в Лодзи создается проект реконструкции одной из центральных частей города так, чтобы там появился огромный культурный центр, в котором, среди прочего будет проходить фестиваль «Camerimage».

Один из инициаторов проекта, как ни удивительно, Дэвид Линч.

Эксцентричный режиссер сделал в этом году жителям Лодзи и гостям фестиваля еще один подарок – на открытии фестиваля ко всеобщему удивлению Линч выступил с концертом. Режиссер сыграл на фортепиано несколько произведений, причем на сцене ему помогали также не профессиональные музыканты, а знакомые оператор и актер.

Фестиваль «Camerimage» в Лодзи продлится до 3 декабря.

Иван Толстой: Голландскому культовому музыканту и художнику Херману Броду в этом месяце исполнилось бы 60 лет. Пять лет назад он покончил с собой. О феномене Брода – наш амстердамский корреспондент Софья Корниенко.

Отрывок из выпуска новостей 11 июля 2001 года: Добрый вечер, дамы и господа! Погиб Херман Брод. Он жил в стиле рок-н-ролл и ушел из жизни в стиле рок-н-ролл. Сегодня днем Брод спрыгнул с крыши отеля «Хилтон» в Амстердаме. Ему было 54.

Софья Корниенко: «Я не собираю денег. Я собираю красивые моменты», - любил говорить Херман Брод. В ноябре этого года Херману Броду исполнилось бы 60 лет. В Голландии эту дату отмечают сразу в нескольких городах. Мастерскую Брода, в которой он писал картины и музыку, перевезли в Государственный музей города Гроннинген. В национальный прокат вышел художественный кинофильм о Броде Wild Romance («Дикий роман»). Выставки проходят в целом ряде галерей, в том числе постоянном музее творчества Брода в университетском городке Вахенинген на востоке Голландии. Еще с середины 70-х Брод регулярно появлялся на телевизионном экране, в экстравагантных нарядах, с кудрявым чубом крашеных черных волос, нависшим над смертельно бледным лбом, и добрыми глазами. Его еще при жизни называли поп-идолом и «медиа-феноменом». Его музыка стала классикой рок-н-ролла, его картины всегда хорошо раскупались. Но жизнь Хермана Брода подточили наркотики. Когда пять лет назад он понял, что скоро организм не выдержит, обрекая его, живую легенду, на позорную смерть старого наркомана, он бросился с крыши Хилтона.

«Уважаемый Херман, перестаньте употреблять эти ужасные наркотики! Вы отравляете умы голландской молодежи и подаете очень дурной пример!» - с таким призывом обратился депутат Парламента Нидерландов от Христианско-Демократической Партии Вим Матеман к нашему национальному поп-идолу Херману Броду.

Херман Брод: Виллем написал мне письмо примерно такого содержания: Херман, я из газеты «Телехраф» узнал, что Вы сидите на тяжелых наркотиках. Вы не могли бы перестать их употреблять?.. Наивно, конечно. Но знаете, я в последние годы тоже стал задумываться, что ведь все молодые ребята, которым нравится моя музыка, могут сказать: «Ага! Чтобы такая музыка получилась, надо бы мне тоже принять героина». На это я могу ответить только одно. Если ты хочешь писать хорошую музыку, это последнее, что... Героин с космической скоростью уничтожит твой талант.

Софья Корниенко: В 1967-м, Когда Херману Броду исполнился 21 год, его пригласили играть с группой Cuby and the Blizzards. Но через несколько лет он был из этого знаменитого музыкального коллектива исключен, за наркотики. Из интервью 1974 года:

Вопрос журналиста: Почему Вас исключили из группы?

Херман Брод: Я потерял с другими членами группы контакт. Из-за разницы в средствах, в препаратах, которые мы употребляли...

Журналист: Как так получилось?

Херман Брод: Это был опиумный период в моей жизни... А группа тогда больше пила...

Журналист: Неужели Вам это было так необходимо – опиум?

Херман Брод: Он меня всегда завораживал. Это не необходимость, это роскошь.

Софья Корниенко: Музыкальная карьера Брода то возносила его к самой вершине успеха, то погружала в небытие. Годами поклонники ничего о нем не слышали, он сидел в тюрьме, и даже работал в Иордании на медных копях и в порнографическом кинематографе. Но в середине 70-х Брод вновь вернулся в Cuby and the Blizzards, а также записал несколько успешных пластинок с другими музыкантами. В 1977 он создал собственную группу Herman Brood & His Wild Romance. Альбомы Street и Schpritsz принесли ему славу не только на родине, но и во Франции и Германии. В 1979-м Брод снялся в фильме «Ча-ча», одной из центральных сцен которого стала настоящая свадьба Брода и панк-певицы Нины Хахен.

Херман Брод: (Напевает ритм.) У меня острая потребность драмы, спектакля. Я маленьким ребенком любил танцевать голышом. И все мои тетушки сбегались - Как же так! Молодой человек в шесть лет раздевается в экстазе и танцует! А мне просто нравилось, ужасно нравилось их внимание!

Софья Корниенко: В том же году Брод отправился завоевывать Америку с новым альбомом и потерпел полный провал. Достаточно сказать, что группа Брода не учла разницу в электрическом напряжении в Европе и США, и вся их аппаратура была повреждена.

Херман Брод: В рок-н-ролле можно быть только первым, все остальное – клоунада. Настоящий рок-н-рольщик должен завоевать мир. Это такая же мечта, как была у Наполеона, и даже у Гитлера. Чтобы все тебя слышали.

Софья Корниенко: В 1985 году Брод женился во второй раз. У него родилась дочь. В одной из детских телепередач тех лет маленькая ведущая спросила его:

Ведущая детской передачи: А сейчас Вы еще наркотики принимаете?

Херман Брод: Нет, только иногда, на день рождения... Но в разговоре на эту тему Вы не должны верить ни единому моему слову. Я могу так же сказать, что только на Новый Год, когда приходит Дед Мороз.

Ведущая: А когда Вы чувствуете себя по-настоящему счастливым?

Херман Брод: Самое большое счастье – это когда я со своей дочкой Лолой гуляю, мы делаем вместе что-нибудь. Когда я вместе с дочкой. Потому что это такое чувство, которого раньше я никогда не испытывал. Я жену тоже очень люблю, но с Лолой – это такое новое чувство. Такое настоящее чувство, и на всю жизнь.

Ведущая: Вы написали книжку «Сын всех матерей». Что значит это название?

Херман Брод: То что... то, что главный герой все-таки хороший и добрый.

Софья Корниенко: Не менее известен Брод как художник. Он писал по сто-двести картин в год, особенно в конце жизни. Масштабные полотна и целые стены зданий Брод покрывал трогательными, иногда наглыми и ядовитыми по цветовой гамме композициями в стиле движения «Кобра», причем заметную роль на многих работах играла подпись BROOD. После его смерти в музее «Кобра» в Амстелвейне прошла первая крупная выставка Брода.

Херман Брод: Очень часто люди творят только для того, чтобы в очередной раз подтвердить существующие клише. У меня в мастерской стоит одна такая большая-большая картина, на которой большими буквами написано: «Не повторяй клише!»

Херман Брод: (Напевает.) Я же слепой на цвета. Поэтому мне тяжело бывает... Вот, например, кустики, деревья – я не вижу разницы между оттенками естественных цветов: темно-красного, коричневого, темно-зеленого.

Софья Корниенко: Сохранилась телевизионная запись, на которой Брод задает своей любимой дочери Лоле недетский вопрос, так мучавший его:

Херман Брод: Лола, а что бы ты сказала, если бы я был очень знаменит...

Лола: Так ты уже очень знаменит!

Херман Брод: Да, но... если бы я тогда решил, что я больше не смогу ничего хорошо сыграть. И мне бы не нравилось больше то, что я делаю. И если бы я тогда достал пистолет и вот так вот выстрелил... в себя? Хлоп!

Лола: Ты что, с ума сошел? Ведь тогда бы ты умер!

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня Максимилиан Волошин. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.

Борис Парамонов: Максимилиан Александрович Волошин (1877 – 1932) – совсем уж образцовый русский европеец, вроде Эренбурга. Они в одно время и приобщались к Европе, к Франции – в предвоенном, до 1914-го года Париже. Потом судьба опять их свела в очень неожиданном месте – в крымском Коктебеле, где у Волошина был дом, в котором, как известно, отсиживались в годы гражданской войны все - и красные, и белые. Волошин – вот уж истинно человек над схваткой. Этим он и остался в русской культурной памяти самых страшных лет.

В годы революции Волошин проделал уникальную эволюцию. Можно сказать, что он поднялся на немыслимые в то время высоты мудрости. Он сумел создать в разоренной и озверевшей России некое экстерриториальное чистилище, которое сам назвал Дом поэта.

Волошина знали и писали о нем все. И Цветаева, и тот же Эренбург; писали и Андрей Белый, и Екатерина Герцык, и жена поэта Маргарита Сабашникова, вместе с ним подвергшаяся острой эпидемии штейнерианства. В Москве и Петербурге Волошина считали парижанином, в Париже – чуть ли не русским революционером-террористом. Макс Волошин был великий мистификатор, умевший двоить и троить свои ускользающие образы.

Я приведу очень редкое свидетельство о Волошине, думаю, даже забытое. Оно принадлежит Леониду Леонову и взято из его романа 1936 года «Дорога на океан». Леонов молодым подавал блестящие надежды и, как и все, не мог миновать дома в Коктебеле.

В романе Волошин, не называемый по имени, дан глазами некоего старорежимного старичка, гимназического преподавателя древних языков:

«С Аркадия Гермогеновича сорвало шляпу и со скоростью велосипедного колеса покатило вдоль безлюдного пляжа. Он ринулся вдогонку; ветром парусило его брезентовый плащ. Старик то отставал, то даже перегонял свою беглянку, и становилось непонятно, кто за кем гонится. У самой прибойной полосы кто-то, однако, догадался наступить ногою на сбежавшую собственность. Аркадий Гермогенович поднял на спасителя глаза… перед ним стоял тучный, рано одряхлевший человек в поношенных штанах, заправленных в трикотажные гетры, и в просторной, как море, серого тканья, рубахе. Дымилась на ветру его седая грива, стянутая по лбу узким ременным пояском. Восхищенный Похвиснев вслух сравнил этого человека с Овидием, скитающимся в устье Дуная и обдумывающим свои Послания с Понта. Сравнение попало в самый нерв. Человек улыбнулся и показал на двухэтажный дом; он приглашал нового знакомца к себе обедать и сушиться (…)

Новый знакомец Похвиснева и сам не раз уподоблял себя опальному поэту. Но нет, с Овидием себя сравнил он сам. Никто не отсылал его в забвенье. Отличный мастер приподнятого поэтического слова, он угасал здесь без славы и литературного потомства. Время было такое, когда пророки нарождаются в народе, - поэт мнил себя одним из них, но и отлично сложенные пророчества его не сбывались. Порою гости бывали единственными потребителями его творений, равно величественных, неискренних и умных».

Эту оценку надо, конечно, оставить на совести Леонова, в то время бывшего на волне славы и успеха. С другой стороны: а насколько искренни и даже умны бывают пророчества? Надо ли вообще пророчить в те времена, когда небо и земля разверзаются? Остается наблюдать и записывать. Стихи Волошина времен революции – это не пророчества, а скорее хроника. Тут и поэтика его в корне изменилась. Торжественный слог ученика французских парнассцев уступил место острым зарисовкам, напоминающим то ли баллады тогдашнего Тихонова, то ли даже рисунки Маяковского к Окнам РОСТа. Этот его цикл называется «Личины».

Несколько отрывков. «Красногвардеец»:

«Скакать на красном параде

С кокардой на голове

В расплавленном Петрограде,

В революционной Москве

У бочек выламывать днище,

В подвал выпускать вино.

Потом подпалить горище,

Да выбить плечом окно.

Слоняться буйной оравой,

Стать всем своим невтерпеж, -

И умереть под канавой

Расстрелянным за грабеж».

Или «Матрос»:

«Он стал большевиком и сам

На мушку брал и ставил к стенке,

Топил, устраивал застенки,

Ходил к кавказским берегам

С «Пронзительным» и «Фидониси»,

Ругал царя, грозил Алисе;

Входя на миноносце в порт,

Кидал небрежно через борт:

«Ну, как буржуи ваши, живы?»

Устроить был всегда не прочь

Варфоломеевскую ночь.

Громил дома, ища наживы.

Награбленное грабил, пил,

Швыряя керенки без счета,

И перед немцами топил Последние остатки флота.

…И глядя вдаль, на пыльный тополь,

На Инкерманский известняк,

На мертвый флот, на красный флаг,

На илистые водоросли

Судов, лежащих на боку, -

Угрюмо цедит земляку:

«Возьмем Париж… весь мир… а после

Передадимся Колчаку».

Много еще таких зарисовок у Волошина: и Большевик, и Спекулянт, и Буржуй. Это, повторяю, хроника. Нужны ли были пророчества, когда кровавая история разворачивалась на глазах? Нужно было только не закрывать глаза.

Об этом и написал Эренбург в тогдашней книге «Портреты русских поэтов»:

«Пенсне Волошина, как и многому другому, доверять не следует. Его слабость – слишком зоркий и ясный глаз. Его стихи – безупречно точные видения. Одинаково вырисовываются и пейзаж Коктебеля, и Страшный Суд. Он не умеет спотыкаться, натыкаться на фонари или на соседние звезды. Из всех масок самая пренебрегаемая им – маска слепца, будь то счастливый любовник, яростный революционер или Великий Инквизитор.

В первые месяцы войны, когда слепота перестала быть привилегией немногих и ненависть смежила очи народов, Волошин единственный из всех русских поэтов сберег ясновзорость и мудрость. Среди бурь революции он сохранил свою неподвижность, превратив Коктебель в какую-то метеорологическую станцию. Проклятьям Бальмонта и дифирамбам Брюсова он решительно предпочел экскурсии в область российской истории, сравнения, более или менее живописные, с 93-м годом, и если не жаркие, то зато обстоятельные молитвы за белых, за красных, за всех, своего Коктебеля лишенных».

Вот таким и должен быть русский европеец. Волошин сумел им стать и – главное – остаться. Широкий кругозор, терпимость, готовность помочь – таким русским европейцем до Волошина был разве что Чехов.

Иван Толстой: Кундера или КундЕра – в России по-разному произносят его фамилию – самый известный современный чешский писатель. Его уже классический роман «Невыносимая легкость бытия», переведенный на все главные языки мира, месяц назад впервые вышел в Чехии. И за нескольких дней исчез с полок книжных магазинов. Восторженный прием читателей перечеркнул все злопыхательства чешских критиков, на протяжении двух десятилетий сопровождавших эту книгу. О том, почему писатель не хочет издаваться на родине, рассказывает Нелли Павласкова.

Нелли Павласкова: Мало кому из поклонников Кундеры, живущих вне Чехии, известно, что романы, написанные им в эмиграции, вышли почти во всех странах мира, на всех языках, только не на его родине - в Чехии. После революции 89 года в Чехии были переизданы книги и пьесы Кундеры, написанные им до 75 года – года эмиграции во Францию, но романы, вышедшие за границей на чешском языке, до сих пор не напечатаны в Чехии. Это «Жизнь не здесь», «Книга смеха и забвения», «Невыносимая легкость бытия», и книги, написанные на французском языке: «Бессмертие», «Нарушенные завещания», «Неспешность», «Подлинность», «Безразличие». Причин здесь много. Некоторые из них ясны. Кундера не давал согласие на перевод своих французских романов на чешский, ошибочно полагая, что у него самого найдется время и желание «перевести» их на родной язык. Но в отказе Кундеры печатать на родине свои «чешские» романы, звучит справедливая обида на соотечественников.

«Невыносимая легкость бытия» - « рассказ о любви», говоря словами автора, вышел в 1984 году в переводе на французский язык, годом позже его напечатал в оригинале Йозеф Шкворецкий в своем торонтском эмигрантском издательстве Сиксти Паблишер. Тайными каналами, с риском для жизни книгу ввозили в Чехию, и кое-кто мог ее прочитать. Немедленно отозвалась партийная печать того времени, и официальный чешский идеолог Чейка заклеймил книгу, как «кич третьего поколения». Этого следовало бы ожидать, но Кундеру неприятно удивило непонимание его бывших единомышленников, диссидентов и самиздатовских авторов. Вот как вспоминает об этой истории известный писатель Иржи Кратохвил:

Иржи Кратохвил: Помню, меня напугал тогда антикундеровский выпад литераторов-моралистов, диссидентов, мнение которых я всегда раньше ценил. В своей статье эта супружеская пара предупреждала читателей, что «Невыносимая легкость бытия» – это, прежде всего, «книга для снобов», и что чешские дамочки, поклонницы Милана Кундеры, берут сейчас отпуск, чтобы сосредоточиться на чтении его романа. Я тоже как раз в это время взял пару дней отпуска для прочтения, потому что на книжку Кундеры, изданную в бумажном переплете в издательстве в Торонто, стояла очередь из других знакомых, жаждущих ее прочесть. Далее авторы статьи предупреждали читателей, что роман написан в угоду вкусу французского мещанина, что в нем много псевдофилософии и секса. Статья заканчивалась утверждением, что роман написал циник, а циники не умеют писать хорошие романы. В то же самое время в самиздатовском журнале «Содержание» появилась статья запрещенного литературного критика Милана Юнгманна «Парадоксы Кундеры» . Автор статьи, так же, как и герой романа Кундеры врач Томаш, был вынужден после советской оккупации мыть окна , но это занятие не казалось ему « большими веселыми каникулами», как оно поначалу казалось кундеровскому герою. Юнгманн не понял поэтику романа, а супруги-моралисты просто позавидовали Кундере. И об этом пишет Кундера в романе: «Мысли, умыслы и доводы часто переодеваются». Так что и в этом случае зависть переоделась в мораль.

Нелли Павласкова: Есть и еще и одна причина, о которой часто упоминает чешская печать. Критики Кундеры из рядов диссидентов были верными друзьями и сторонниками Вацлава Гавела, а Кундера еще в шестидесятые годы часто спорил и не соглашался по многим вопросам с будущим чешским президентом. После революции 89 года они ни разу не встретились, тогда как другие знаменитые чешские эмигранты - Милош Форман, Йозеф Шкворецкий, Павел Когоут неоднократно неформально проводили время с Гавелом и в Праге, и заграницей. После установления демократического режима в Чехии Кундера НИКОГДА официально не посетил родину, хотя ему присуждались здесь литературные премии, и в первые послереволюционные годы приглашения поступали из всех издательств.

Милан Кундера приезжал в родное Брно и в Прагу тайно, инкогнито, скрываясь за черными очками; посещал только двух-трех друзей, а в Париже с ним невозможно было связаться, так как жена писателя, исполняющая роль его секретаря и цербера, никого и близко к нему не подпускала.

Отношение Милана Кундеры к Чехии и чехам многие считают загадкой. Недавно на интернете появился пиратский анонимный перевод на чешский язык французского романа Кундеры «Тождественность» и вслед за этим заметка, что Кундера ведет себя, как «брошенный любовник», ибо не разрешает издавать свои романы на родине. В портале «Чешская литература», принадлежащем чешскому министерству культуры, «Невыносимая легкость бытия» был назван романом «устаревшим, подобным подержанному автомобилю»

Поэтому публикация и невероятный успех у массового читателя «Невыносимой легкости бытия» опозорил тенденциозных критиков, которые, кстати, все эти годы не переставали критиковать Кундеру и за недолгое пребывание к компартии (впервые он вступил в 48 году и был исключен в пятидесятом, вторично вступил в 65 году и был исключен в шестьдесят девятом и заодно изгнан из Киноакадемии и из Союза писателей).

За несколько недель до публикации «Невыносимой легкости бытия» в Чехии вышло и эссе Кундеры «Кастрирующая тень святого Гарты», в котором писатель подвергает критике бытующую в Чехии интерпретацию личности и творчества Франца Кафки. Он пишет:

Диктор: Кафкологи превратили Кафку в патрона неврастеников, хмурых и больных людей, в патрона софистических позеров, педантов и истериков. О самом важном умолчали: о его революционном значении в развитии романа. Я вспоминаю один разговор с Гарсиа Маркесом, который двадцать лет назад мне сказал: «Только благодаря Кафке я понял, что можно писать иначе». «Иначе» означает: не бояться переступать границы вероятного. Не для того, чтобы, как романтики, убегать от реального мира, но для того, чтобы лучше его понять».

Иван Толстой: Московский поэт Юрий Кублановский, нынешний сотрудник журнала «Новый Мир», переехал в Париж. В 80-е годы Кублановский уже жил в Париже – в эмиграции – и сотрудничал на Радио Свобода. В перестройку вернулся в Россию. О новой парижской жизни с поэтом беседует Дмитрий Савицкий.

Дмитрий Савицкий: Итак, Юрий Михайлович, «я вернулся в мой город знакомый до слез». То есть, вы вернулись в Париж вновь. В первый раз судьба вас занесла в Париж, скорее, против вашей воли, это, все-таки, была ссылка, сейчас вы приехали добровольно. С какой целью, надолго ли, какие планы?

Юрий Кублановский: Мне предложили здесь принять участие в одном довольно интересном проекте, связанным с проблемами русской истории, как это ни удивительно. Потом, возможно, это будет переведено на французский язык. Я не хочу раскрывать подробности, потому что это не мой проект, но работа, которая меня очень увлекла. Я знаю, что я бы никогда не поднял снова всех курсов русской истории – Соловьева, Ключевского, Платонова. Все это я читал четверть века, а то и больше, назад. И, вдруг, сейчас снова удается все это реанимировать в памяти.

Дмитрий Савицкий: А как же журнальная работа? Вам приходится отсюда работать для «Нового Мира»?

Юрий Кублановский: У меня был большой задел, как говорится. Я приехал в Париж месяца 2-3 назад. До нового года, даже по второй номер включительно все было уже подготовлено. Потому что авторов очень много и, конечно, составляешь вперед. Так что, я думаю, что когда я в январе снова окажусь в России, я снова на три-четрые номера вперед подберу авторов. Тем более, у меня есть в моем отделе квалифицированный помощник с хорошим вкусом, литературовед Павел Крючков. Так что, надеюсь, что с отделом поэзии журнала «Новый мир» все будет в порядке.

Дмитрий Савицкий: Раз уж зашел разговор о «Новом Мире» и об отделе поэзии, кого вы примечаете в наши времена из русских поэтов? Кто вам нравится, кто интересен по настоящему?

Юрий Кублановский: Это уже, наверное, неизгладимо, но я люблю своих коллег по андерграунду, с которыми мы при советской власти были матерыми самиздатчиками. Люблю и петербурженку Елену Шварц, чье творчество сопровождает меня, как говорится, по жизни, люблю Сергея Стратановского, Уфлянда – это петербуржцы. Есть и московские поэты, которые мне дороги, и молодые, и постарше. Я ценю поэтов и печатавшихся при советской власти – это Кушнер, Олег Чухонцев, безусловно, Инна Лиснянская очень сильный поэт, и, несмотря на очень преклонный возраст, продолжающая хорошо работать в поэзии. Честно сказать, не хочу никого обидеть, но мне кажется, что сейчас поэтический ландшафт нашей литературы богаче, чем прозаический. И есть настоящие полноценные лирические миры.

Дмитрий Савицкий: Если взять Францию, то можно сказать, что поэзия во Франции стала явлением практически антикварным. Поэзия иногда звучит как ругательное слово или как разновидность какой-то психопатологии. В России до сих пор читаю стихи, интерес большой к стихам?

Юрий Кублановский: Я думаю, что не только в одной Франции так. Вообще технотронная цивилизация конца 20-го и 21 века не предполагает такой аристократический вид творчества, как поэзия. Поэзия вымывается, увы, из культуры, впрочем, как и многое другое, что мне дорого. Русская поэзия намного моложе французской, ей всего 200 лет, так что она далеко себя не исчерпала. Не знаю, конечно, будет ли в 21 веке она существовать. Но я России без поэзии не мыслю, честно вам скажу. Мне кажется, что это очень украшает Россию - то, что есть в ней поэзия.

Дмитрий Савицкий: Кроме понятной занятости большим проектом, о котором вы пока не можете говорить, и кроме семейной жизни, стихи пишутся в Париже новые? Что-нибудь есть новенькое, чтобы познакомить наших слушателей?

Юрий Кублановский: Знакомить с ней сейчас еще рано, но в голове уже маячит будущая подборка стихотворений, которая, Бог даст, появится в пятом номере «Нового мира» за будущий год как раз, когда мне исполнится 60 лет.

Дмитрий Савицкий: А можно что-нибудь из последних, из того, что лежит в новом мире.

Юрий Кублановский: Конечно.

Дмитрий Савицкий: Это из какой книжки «Нового мира»?

Юрий Кублановский: Это из пятой книжки «Нового мира» за этот год.

Путаными путями
время пришло к концу

и провело когтями
с нежностью по лицу.

На родных бережках
я с солью в глазных мешках.

Тебя же юнит на редкость
слоистых одёжек ветхость.

Будем учиться сами
тому, что забыли, снова,

обмениваться томами
Истории Соловьёва.

Тсс, перейдя на свист,
ветер взвихряет лист.

Над темнотой дворов
новый помёт миров.

Галактики нас, похоже,
способны заворожить.

Но что за ними — не можем
даже предположить.

До ближней живой звезды
тысячи лет езды.

Иван Толстой: 24 ноября в Мюнхене в возрасте 69-и лет скончалась наша коллега - журналистка Ирина Каневская. Ирина Семеновна родилась в 1937 году в Ростове-на-Дону в семье журналиста-огоньковца, сама окончила факультет журналистики Московского университета, работала в 60-е годы в «Литературной» и в «Учительской газете», писала сценарии научно-популярных и документальных фильмов для телевидения. Выйдя замуж за Кирилла Хенкина - переводчика и сотрудника московского иновещания, - Каневская вошла в круг людей с экзотическими биографиями и широкими культурными интересами. В конце 60-х Кирилл Хенкин получил предложение работать в Праге в редакции журнала «Проблемы мира и социализма». Советскую оккупацию супруги не приняли, - с августа 68-го начался их разрыв с системой. Они вернулись в Москву. Эмигрировать им не давали. И тогда Кирилл Викторович организовал то, что называлось институтом спикеров еврейского движения: он приглашал к себе в квартиру на Котельнической набережной иностранных корреспондентов, давал интервью, делал заявления – прямо под носом у власти. В 72-м начальственное терпение лопнуло, их выпустили. Они требовали выезда в Израиль, они в Израиль и поехали. Оба печатались в местной печати. Скоро их пригласили в Мюнхен. Сперва Кирилла Викторовича, потом Ирину Семеновну взяли на Радио Свобода. Хенкин вскоре вышел на пенсию, а Каневская (это ее девичья фамилия) в течение 20 лет писала различные комментарии, готовила собственную субботнюю программу «Аспекты», вела главную информационную программу Либерти Лайв.

Ирину Семеновну вспоминает коллега – Джованни Бенси.

Джованни Бенси: Я работал вместе с ней практически только в Мюнхене. Когда Радио Свобода переехало в Прагу, Ирина не поехала, она осталась в Мюнхене. Работать в одной организации с ней было довольно приятно. Потому что это был человек всегда веселый, который всегда имел какую-то остроту, который умел снять с ситуаций, которые создавались на станции, драматичность. Иногда бывало, что люди ссорились и так далее. Но всегда Ирина улыбалась или имела какую-то шутку, всегда умела сгладить неприятности, которые время от времени возникали. Поэтому у меня остается это воспоминание о ней.

Чертой Ирины Каневской был теплый голос, человечная манера говорить в микрофон. В нашем архиве сохранилась запись 85-го года.

Ирина Каневская: У микрофона Ирина Каневская. Арестован Лев Тимофеев. Это произошло 20 марта. Первый писатель, арестованный в только что тогда начавшуюся, 11 марта, эру Горбачева. Сейчас из Москвы пришла новость еще худшая. 30 сентября по статье 70-й УК РСФСР – антисоветская агитация и пропаганда – Лев Тимофеев был приговорен к 6 годам лагерей и 5 годам ссылки. За блистательную, полную боли и сочувствия к своей стране публицистику, за глубокий анализ ее социальных, экономических и политических проблем. За многолетнее изучение ситуации в советской деревне и очерки о ней, за мысль и неравнодушие. Его имя хорошо известно на Западе зарубежному русскому читателю. Но не только ему. Работы Тимофеева «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать» и «Последняя надежда выжить» переведены на несколько европейских языков и высоко ценятся теми, кого интересует жизнь в Советском Союзе.

Кто он, Лев Тимофеев? Я была с ним знакома и дружна много лет назад и видела, как нестандартно жил и работал этот человек. В 60-м году он окончил МИМО – этот питомник молодых и успешных карьеристов. Его данные были таковы, что только служи, и все партийные и номенклатурные дороги открыты. Комсомолец, русский, хорошо пишет, знает языки. Но Тимофеев после факультета внешней торговли, поработав где-то товароведом-экономистом, уехал на Дальний Восток матросом на траулер-краболов. Потом был рабочим, давал частные уроки, готовил поступающих в вузы. Он купил избу в деревне Желанное Калужской области и подолгу там жил, писал. Стал печататься. Его очерки о деревне и ее проблемах стали появляться в «Литературной газете», «Комсомолке» и «Молодой Гвардии». Лев Тимофеев становится известным журналистом-деревенщиком. Вот он уже кандидат в партию, штатный сотрудник «Молодого коммуниста». Что же, все-таки, гладкая советская карьера? И опять он все обрывает. В самиздате появляются блестящие экономико-политические работы, подписанные «Лев Тимофеев». Псевдоним? Многие так и думали. В его пьесе «Москва. Моление о чаше», напечатанной на Западе в журнале «Время и мы» №79 он, самиздатский публицист, пишущий под своим именем, говорит: «Я исследовал систему. Куда это девать? То, что я написал книгу, ушел с работы – это следствие. Главное – я понял систему, до конца додумал. Мое дело – говорить. И если я что-то понял и не скажу – что в моей жизни проку? Книга – моя жизнь, мой поступок».

Чашу страданий придется испить Льву Тимофееву и его семье полностью. 11 лет будут вычеркнуты из жизни талантливого и честного писателя, человека не очень здорового.