Александр Генис: Никто, конечно, не называл Эмили Дикинсон «ведьмой», но определенная мистическая аура, сдобренная легендами, суевериями и слухами до сих пор окружает ее дом в Амхерсте.
Об этом, как и о других таинственных обстоятельствах жизни Дикинсон, мы поговорим с Владимиром Гандельсманом, которого на эту беседу подвигла новая книга о великой американской поэтессе.
Владимир Гандельсман: Саша, в связи с выходом книги Brend Wineapple «Белое каление: дружба Эмили Дикинсон и Томаса Хиггинса» у нас есть предлог поговорить о замечательном американском поэте, о превратностях и странностях судьбы Эмили и, в частности, об этой дружбе... Автор книги – проницательный мастер биографического жанра, с дерзким и темпераментным стилем и пристрастием к неожиданным идеям.
В апреле 1862 года Эмили Дикинсон написала письмо незнакомому человеку, после чего у нее завязалась с ним горячая переписка, длившаяся 24 года. Они встречались действительно дважды. Томасу Хиггинсу было 38, он был пастор, борец за права женщин, автор многочисленных эссе против рабства и за равноправие, но писал и о цветах, и о снеге, и о пользе ритмической гимнастики в журнал «Атлантик Мансли». Он был известный писатель. К нему и обратилась Эмили, послав свои стихи и спросив, есть ли в них жизнь. Дикинсон была старой девой, ей шел 31-й год, она походила на маленькую птичку, у нее были прекрасные каштановые волосы и огромные черешневые глаза. Она жила в Амхерсте, штат Массачусетс, с родителями, сестрой Лавинией и – в соседнем доме – с братом Остином. Ее отец был известный адвокат и казначей Амхерст-колледжа, весьма уважаемый человек. Замечательны характеристики, которые дала своим родителям Эмили: у отца «чистое и ужасное сердце» - это был суровый человек, пуританин, из древнего рода, обосновавшегося в Америке в 17-м веке, никаких книг, кроме Библии, он не признавал. Его чудная странность выражалась в том, что он покупал книги для Эмили, но при этом не хотел, чтобы она их читала. Мать – еще интересней. О ней Эмили написала: «Моя мать не ценит мысль», - в сущности, глубокое и очень выразительное наблюдение, если учесть, что его сделала молодая женщина. Дикинсон родилась в 1830-м году и умерла в возрасте 55 лет.
Александр Генис: Она прожила жизнь отшельницы, вторую половину жизни вообще не выходя за пределы своего дома и сада, а по большей части – не выходя из комнаты. Я бывал в этом доме, он до сих пор сохранился, там – музей, возил туда гостей, в частности Алексея Хвостенко, и слышал легенды, которые рассказывают местные. Зимой, говорят, вокруг дома на снегу проступают женские следы, но чьи – неизвестно, возможно – нашей отшельницы.
Владимир Гандельсман: Да, прямо по Бродскому: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку...». Но в пору знакомства с Хиггинсом это было еще не так. Она предстала перед Хиггинсом новичком в поэзии, хотя к тому времени уже написала сотни стихотворений. Среди них были шедевры, но мир узнал об этом много позже. Ее английский был совершенно уникальный, свежий, неожиданный, - никаких клише и привычных оборотов.
Александр Генис: Трудно поверить в то, что Дикинсон не знала себе цену. Как вы думаете, может поэт не понимать, что вторит?
Владимир Гандельсман: Не то чтобы цену. Но если, по Мандельштаму, «поэзия – это сознание собственной правоты», то она была убеждена в своей правоте абсолютно. Ведь она не исправила ни строчки, хотя Хиггинс пытался править ее стихи, наставляя, так сказать, на путь истинный... Внешне ее поведение было тихим и скромным, вроде послушница такая, она обращается к Хиггинсу за советами, она просит его быть как бы Вергилием... Если в чем-то Дикинсон и послушалась своего Вергилия, то в том, что не торопилась печатать свои стихи.
Александр Генис: Настолько не торопилась, что при жизни опубликовала стихотворений 10, не больше.
Владимир Гандельсман: Ровно десять, и притом анонимно. Она держала свои стихи в бюро, завязывая их в узелок. Иногда кое-кому показывала, своей невестке или Сэмьюэлу Баулсу, редактору влиятельной газеты.
Александр Генис: Но главным критиком в ее жизни был Хиггинс. Что их связывало?
Владимир Гандельсман: Многое. Во-первых, Хиггинсон, отдадим ему должное, почувствовал, что имеет дело с явлением. Хиггинс был радикал, очень набожный человек. Дикинсон – еретичка, отказавшаяся от многих кальвинистских догм. Как и он, она росла в пуританской строгой семье, она прекрасно знала Библию и церковь, но она росла также на идеях Карлейля, Торо и Эмерсона, и в столкновении церковных догм и бунтарской свободы духа складывалась ее личность. Письма Эмили содержат призыв не предавать ее. Хиггинс никогда не предавал. Но многие ученые полагают, что при избытке деликатности и дефиците воображения, он предавал (невольно, конечно) ее искусство. Его первая и инстинктивная реакция была жесткая критика, хотя Дикинсон и благодарила его за «хирургическое вмешательство». В следующем письме она писала, что теперь не может вымолвить и слова (после критики). После чего Хиггинс изменил тон на более одобрительный. Она отвечала: «Ваше письмо не опьяняет, я пробовала ром и раньше». (Заметьте, как она пишет!)
Вот поэтому Хиггинс не только был сбит с толку ее стихами, но одновременно очарован ею, а как пастор - встревожен... Потом началась Гражданская война, их переписка прерывалась, но не прекращалась. Хиггинс писал в 1869 году: «Иногда я перечитываю Ваши письма и стихи, и когда я чувствую их дикую силу, совсем не странно, что мне трудно становится писать... вы укутаны в какое-то огненное облако, и я не могу дотянуться до вас, могу только адоваться кратким вспышкам света». Такие романтические слова.
Александр Генис: Хиггинсу можно посочувствовать, гения просто-напросто трудно понять.
Владимир Гандельсман: Стихи Эмили Дикинсон действительно слишком выламывались из всего, что было до этого: с улетучивающейся рифмой, со спазматическим ритмом, со строчками, разделенными бесконечными тире, - в нарушение всех традиций... Ее кредо было выражено в ее стихах: «Говори правду, но правда - в кривизне...»
Александр Генис: Но упоминание о тире, конечно, наводит на сопоставление с Мариной Цветаевой.
Владимир Гандельсман: Ну, конечно. Удивительное совпадение, но главное – суть – в Дикинсон кипели страсти. Тот же Хиггинс – у них не было никаких интимных отношений – писал после первой встречи с ней своей жене: «Мои нервы никогда не были в таком истощении... Я рад, что не живу поблизости...». То есть это был энергетический ураган. Эмили и Томас росли в эпоху американского Просвещения, в пору расцвета гуманистических идей в политике, теологии и искусстве. Молодой Хиггинс хотел стать поэтом, но его отговорил Эмерсон. Друг Эмерсона писал об Эмили Хиггинсу по прочтении ее стихов: «Она чистокровная пуританка, как и мы... Мы прибыли в эту страну, чтобы нам никто не мешал думать наши мысли... Мы разговаривали с собственными душами так долго, что утратили искусство общения с другими людьми...»
Александр Генис: Но все это завершилось счастливым – для литературы – концом.
Владимир Гандельсман: Полное собрание стихотворений Дикинсон, вышедшее в 1890-м году, вызвало бурную и смешанную реакцию, но так или иначе – почти немедленно она стала культовой фигурой в американской поэзии. В 50-е годы 20-го века, после выпуска всего наследия: около 1800 стихотворений и письма, - Дикинсон вошла в канон американской литературы, ее изучают в школах и университетах, и знает каждый образованный человек.
Александр Генис: Включая российскую публику. Я знаю, что Дикинсон очень популярна среди интернетской молодежи. По русской Сети постоянно бродят ее стихи.
Владимир Гандельсман: Действительно, очень много переводов стихов Эмили Дикинсон на русский язык существует. И удивительный феномен: как бы плох не был перевод, голос Эмили Дикинсон пробивается. Вот это сила голоса, который пробивается сквозь все. Не случайно ее следы появляются в Амхерсте зимой. Это все очень не случайно. Я почти верю в это. Так вот в тот момент, когда вышла первая антология и до признания было еще далеко, Хиггинс засомневался, надо ли было выпускать джина из бутылки. Похоже, что она верила в абсолютность смерти и исчезновения, и потому ее стихи с такой неистовой интенсивностью впиваются в жизнь. Она была совершенно свободна в том, чтобы не следовать никаким догмам, в том числе и церковным, свободна в доверии своей душе и – главное – в выражении этой свободы, ее религией была Поэзия, в то время как Хиггинс был человеком традиционно верующим, отрекшимся от поэзии и едва ли свободным.
Александр Генис: Вы переводили Дикинсон?
Владимир Гандельсман: У меня когда-то была идея составить антологию стихов о бабочках.
Александр Генис: И посвятить ее Набокову?
Владимир Гандельсман: Почему бы и нет? Я набрал очень много стихов, и для этой антологии я переводил несколько стихотворений. У Дикинсон есть такие стихи, естественно, ведь что такое бабочка? Красота и мимолетность. Вот крошечная миниатюра в моем переводе:
Нумидийский бабочки наряд,
переливчатый, спасавший от
солнца; два крыла,
трепыхнувшись, сложатся вот-вот,
и на клевере она замрёт,
словно умерла
