В этом году премию американской Академии звукозаписи Grammy в номинациях "Лучшая оперная запись" и "Лучшая звукорежиссура" получил альбом компании Pentatone Music "Призраки Версаля". Это живая запись спектакля Лос-Анджелесской оперы, поставленного в прошлом сезоне.

Французская революция, Мария-Антуанетта, гильотина уже давно стали принадлежностью поп-культуры. Опера Джона Корильяно на либретто Уильяма Хоффмана эксплуатирует эту узнаваемость, но идет вглубь, совмещая высокую трагедию с постмодернистской иронией. Это произведение изысканное, причудливое, многослойное, потребовавшее от своих авторов большой культурной эрудиции и воображения. Неудивительно, что они работали над ней целых семь лет, нарушив договорный срок, определенный заказавшим оперу нью-йоркским театром "Метрополитан". Премьера должна была состояться в 1983-м – в год столетнего юбилея театра, а состоялась только в декабре 1991-го. Спектакль в Лос-Анджелесе – вторая полноценная постановка "Призраков". Вот ее трейлер.

Фигаро. С тех пор, как мы переехали в Париж и с тех пор как господин Альмавива... Поневоле приходится называть его по фамилии, раз он строго-настрого запретил называть его ваше сиятельство... Сюзанна (с досадой). Прелестно! А графиня выезжает без ливрейных лакеев. Мы теперь совсем как простые смертные!

(Перевод Николая Любимова)

Такой разговор ведут между собой любимые герои Бомарше в третьей пьесе его драматической трилогии – "Преступная мать, или Второй Тартюф". Почему граф Альмавива запрещает слугам называть себя сиятельством даже в своем доме, а графиня выезжает без лакеев на запятках? Потому что действие этой "нравоучительной драмы", как определил ее жанр автор, происходит в конце 1790 года в революционном Париже.

Она и писалась тогда же, в 1789–1790. Бомарше находился в то время в странном и опасном положении. Приложивший немало сил для того, чтобы выбиться из часовщиков в дворяне, он теперь отказался от имени, которое знала вся Европа. "Я доказал в воскресенье, что поместье, именуемое Бомарше, мне больше не принадлежит, – писал он жене и восклицал с горькой иронией: – Что с нами будет, дорогая? Вот мы и утратили все наши звания. У нас остались только фамилии, без гербов и ливрей! О праведное небо! Какое расстройство!"

Он, о комедии которого Наполеон сказал, что это "революция в действии", он, убедивший короля оказать помощь американской революции, живет в роскошно обставленном особняке напротив Бастилии и опасается восставшей черни. Над пьесой он работает в самом мрачном расположении духа.

Быть может, я слишком медлил с окончанием этой мучительной вещи, надрывавшей мне душу, ее надо было писать в расцвете сил. С давних пор не давала она мне покоя. Две мои испанские комедии были задуманы лишь как вступление к ней. Затем, состарившись, я начал колебаться: я боялся, что у меня не хватит сил. Быть может, у меня тогда их, и правда, уже не было! Так или иначе, принявшись за эту вещь, я преследовал прямую и благородную цель; я обладал в то время холодным рассудком мужчины и пламенным сердцем женщины, –​ говорят, именно так творил Жан-Жак Руссо. Между прочим, я заметил, что это сочетание, этот духовный гермафродитизм не так редко встречается, как принято думать.

Так говорит он в предисловии к "Преступной матери". Покуда пьеса не была поставлена, он читал ее в салонах. Приглашая на одно из таких чтений графиню д’Альбани, он писал ей:

Решите сами, кого вы хотите пригласить на чтение моей пьесы, которое состоится во вторник, но не зовите людей с огрубевшим сердцем или очерствевшей душой, кои свысока относятся к столь тонким переживаниям. Эти люди только и способны, что рассуждать о революции. Пусть придут чувствительные женщины и мужчины, для коих сердце не химера, и мы вместе поплачем всласть. Обещаю вам, госпожа графиня, самые сладостные переживания.

Итак, о революции способны рассуждать только люди "с огрубевшим сердцем или очерствевшей душой". Граф Альмавива живет в Париже, "где все перевернуто вверх дном". Он учит слуг "считаться с предрассудками той страны, в которой ты хочешь жить" и держит у себя в кабинете бюст Вашингтона, а его сын кавалер Леон читает в "одном почтенном собрании" – надо полагать, в якобинском клубе – свое сочинение "о злоупотреблении монашескими обетами и о праве от них отрекаться". Граф. Скоро нельзя будет отличить дворянина от ученого! Леон (робко). Зато, отец, легче будет отличить невежду от человека просвещенного и человека свободного от раба. Граф. Речи восторженного юнца! Вижу, вижу, какую дорожку вы себе избрали.

Помимо графа, графини, Леона и слуг в доме живет воспитанница Альмавивы Флорестина и секретарь графа ирландец Бежеарс – тот самый "второй Тартюф", о котором Фигаро выражается так:

Он обделывает здесь какое-то темное дело. В успехе он, по-видимому, уверен... так нагло держат себя все здешние дураки, которые торжествуют, еще ничего не достигнув.

"Здешние дураки" – ведь это революционеры. Темное дело, которое обделывает Бежеарс, – его брак с Флорестиной, а вместе с ним и право наследовать имущество графа. В отличие от членов семейства, он знает, что Флорестина – родная внебрачная дочь Альмавивы. Для Флорестины и Леона, влюбленных друг в друга, это известие звучит как гром среди ясного неба: они не могут жениться! Но это только половина правды: если Флорестина – дочь графа, но не Розины, то Леон – сын Розины, но не графа. Графиня родила его от своего пажа Керубино, давно погибшего на поле брани. Разоблаченного интригана Бежеарса изгоняют из дома. Напоследок злодей обещает донести куда следует про бюст Вашингтона и про то, что граф перебрался во Францию, чтобы оттуда учинить революцию в Испании. Вот эта сцена в постановке Малого театра. Бежеарс – Виктор Павлов, Фигаро – Василий Бочкарев, Альмавива – Борис Клюев. Постановка Бориса Морозова. 1994 год.

Это пьеса имеет прямое отношение к опере Джона Корильяно. Она написана сложным современным языком, напоминающим язык Стравинского и Ионеско, наполнена культурными аллюзиями и цитатами. Ее действие происходит в трех измерениях. Одно из этих измерений – мир призраков, обитающих в Версале в наше время. Опера начинается романсом Керубино – не сладкозвучным Voi che sapete из оперы Моцарта, а неуклюжим из пьесы, который юный влюбленный паж поет на мотив "Мальбрук в поход собрался". В переводе Николая Любимова это звучит так: Мой конь летит на воле (А сердце сжалось от боли), Я еду в чистом поле, Поводья опустив... Поводья опустив И голову склонив, В душе и тоска, и жалость (А сердце от боли сжалось)... Его напевает призрак придворной дамы. Призрак короля играет в карты с призраком маркиза. "Королева изнемогает от отчаяния, – говорит Людовику маркиз. – Безнадежна, испугана, цепляется за прошлое". "За ней волочится простолюдин", – молвит король. "Но преуспеет ли он?" – риторически вопрошает маркиз. "Меня это не волнует!" – нервно отвечает король. Призраки фрейлин сплетничают: Бомарше влюблен в королеву, а она не находит себе места. Они ждут начала представления и заранее скучают: "Может, хоть Бомарше развлечет нас".

​Появляется призрак королевы в сопровождении призрака Бомарше. "Всемогущая королева красоты, – говорит Бомарше, – повелительница моего послушного сердца! Заставить вас улыбнуться – мой долг, заставить вас рассмеяться – цель моего искусства". – "Куда же от вас деваться, Бомарше? – устало отвечает королева. – Зачем вы преследуете меня своей любовью? Оставьте меня в покое, Бомарше. Как выцветают цветы, так и чувства покидают душу". Бомарше – Кристофер Молтман, Мария-Антуанетта – Патрисия Расетт.

Королева поет арию, в которой вспоминает самые страшные минуты своей жизни: Они всегда со мной: запах крови на стали, плач детей, танцующая толпа, отрубленные головы на пиках... О Боже, дай мне забыть! Вот отрывок из спектакля "Метрополитан", в котором партию Марии-Антуанетты пела Тереза Стратас.

​Призрак Бомарше ставит в Версале для призраков короля, королевы и придворных оперу по своей пьесе "Преступная мать". Эта "опера в опере" – второе измерение сюжета. В дальнейшем начинает происходить нечто странное: персонажи Бомарше отказываются подчиняться своему автору. Это уже Пиранделло. Еще один фрагмент спектакля "Метрополитан". В этой арии Фигаро слышатся явные отголоски Россини, а пожалуй, и Пуччини. Поет Джино Килико. Я был дипломатом и акробатом, Клириком и сатириком, Студентом и инсургентом, Шпионом и кальвинистом. Хирургом, экономистом, Часовщиком, аптекарем И звериным лекарем...

И еще одна блистательная ария – Бежеарса. Он поет о том, что подлинный царь зверей – не лев или орел, а червь, потому что червь бессмертен. В спектакле "Метрополитан" эту партию пел Грэм Кларк. На части его разрубишь, Но никогда не погубишь: Был один – стало двое. Каждая часть оживет И куда угодно вползет – и к нищему, и к королю в покои...

А здесь ту же арию поет Брендон Райан – исполнитель партии Бежеарса в лос-анджелесском спектакле.

Третье измерение сюжета – реальный мир, в котором королева еще жива, но томится в тюрьме в ожидании суда, а Бомарше хочет спасти ее и вместе с ней бежать в Америку. В этом ему помогают его герои – миры пересекаются. Деньги на спасение Марии-Антуанетты заговорщики должны выручить от продажи того самого уникального ожерелья, дело об афере с которым когда-то стало мировой сенсацией и приблизило революцию. Альмавива должен продать ожерелье английскому послу на приеме в турецком посольстве. Посол Блистательной Порты развлекает гостей экзотическими пением и танцами. В Лос-Анджелесе партию турецкой певицы Самиры спела звезда Бродвея Патти Люпон.

Туда же, в турецкое посольство, является во главе революционного патруля Бежеарс, чтобы арестовать заговорщиков. Но переодетый в турецкую танцовщицу Фигаро отвлекает внимание на себя, воспользовавшись общим замешательством, похищает ожерелье и скрывается вместе с ним.

Бомарше созывает публику на второй акт своей оперы. На сцене Альмавива и Сюзанна. "Бомарше, – спрашивает королева, – вы утверждаете, что способны вернуть меня к жизни?" – "Я могу изменить историю, – отвечает Бомарше. – Мои слова обладают властью..." [Здесь пропущено несколько реплик, которые есть в либретто. В частности, королева говорит, что изменять историю опасно, а король успокаивает ее: "Это всего лишь опера".] Бомарше (королеве): "Я хочу сделать вас счастливой". Королева: "Я хочу жить снова. Вы способны сделать это, Бомарше?" Бомарше: "Да! Мы будем жить в Филадельфии!" (В этом месте публика – не на сцене, а современная американская – смеется: Филадельфия была в то время убогой дырой, особенно по сравнению с Версалем.) Король: "Если только это можно назвать жизнью". Придворная дама: "Каждый день я благодарю Бога за то, что я мертва!" Королева: "Вы не понимаете. Никто из вас никогда не жил по-настоящему. Я любила жизнь! Я хочу снова жить!" Король: "Неумеренна в жизни, неумеренна в смерти". Королева: "Я верю вам". Бомарше: "Наконец-то".

Сделаем паузу и спросим: каковы в действительности были отношения Марии-Антуанетты и Бомарше? Он был вхож во дворец, имел по меньшей мере одну аудиенцию у Людовика, но я не нашел в источниках никаких свидетельств того, что он встречался с королевой. Вместе с тем она была горячей поклонницей его комедий. Королева была в восторге от "Женитьбы Фигаро" и мечтала сыграть Розину.

Однажды Бомарше в переписке с одной из своих пассий позволил себе довольно рискованную шутку: Кто-то сказал мне вчера: "Чтобы добиться успеха в делах, сударь, нужно ввести в них женщин". "С таким же успехом можно проделать обратное, — сказал я ему в ответ. — Мы точно так же преуспеем, если введем нечто в женщин!" Разумеется, в случае с королевой было только первое. Главная камеристка Марии-Антуанетты мадам Кампан, исполнявшая также обязанности королевской чтицы, пишет, что король, которого утомили слухи о блеске и остроумии "Женитьбы", наконец пожелал лично услышать ее. Мадам Кампан читала пьесу только двум слушателям – Людовику и Марии-Антуанетте. Король часто прерывал чтение замечаниями о дурном вкусе автора. Особенно не понравился ему монолог Фигаро в начале пятого акта. В знаменитом спектакле Театра сатиры его нет, и немудрено. Я нашел его в другой постановке, 2014 года – Московского театра имени Пушкина. Фигаро – Сергей Лазарев.

ФИГАРО один, в самом мрачном расположении духа, расхаживает впотьмах.

Какая у меня, однако, необыкновенная судьба! Неизвестно чей сын, украденный разбойниками, воспитанный в их понятиях, я вдруг почувствовал к ним отвращение и решил идти честным путем, и всюду меня оттесняли! Я изучил химию, фармацевтику, хирургию, и, несмотря на покровительство вельможи, мне с трудом удалось получить место ветеринара.

В конце концов мне надоело мучить больных животных, и я увлекся занятием противоположным: очертя голову устремился к театру. Лучше бы уж я повесил себе камень на шею.

Я состряпал комедию из гаремной жизни. Я полагал, что, будучи драматургом испанским, я без зазрения совести могу нападать на Магомета. В ту же секунду некий посланник… черт его знает чей… приносит жалобу, что я в своих стихах оскорбляю блистательную Порту, Персию, часть Индии, весь Египет, а также королевства: Барку, Триполи, Тунис, Алжир и Марокко. И вот мою комедию сняли в угоду магометанским владыкам, ни один из которых, я уверен, не умеет читать и которые, избивая нас до полусмерти, обыкновенно приговаривают: "Вот вам, христианские собаки!" Ум невозможно унизить, так ему отмщают тем, что гонят его. Я пал духом, развязка была близка: мне так и чудилась гнусная рожа судебного пристава с неизменным пером за ухом. Трепеща, я собираю всю свою решимость.

Тут начались споры о происхождении богатств, а так как для того, чтобы рассуждать о предмете, вовсе не обязательно быть его обладателем, то я, без гроша в кармане, стал писать о ценности денег и о том, какой доход они приносят. Вскоре после этого, сидя в повозке, я увидел, как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, а затем, у входа в этот замок, меня оставили надежда и свобода.

(Встает.)

Как бы мне хотелось, чтобы когда-нибудь в моих руках очутился один из этих временщиков, которые так легко подписывают самые беспощадные приговоры, – очутился тогда, когда грозная опала поубавит в нем спеси! Я бы ему сказал… что глупости, проникающие в печать, приобретают силу лишь там, где их распространение затруднено, что где нет свободы критики, там никакая похвала не может быть приятна и что только мелкие людишки боятся мелких статеек. (Снова садится.)

Когда им надоело кормить неизвестного нахлебника, меня отпустили на все четыре стороны, а так как есть хочется не только в тюрьме, но и на воле, я опять заострил перо и давай расспрашивать всех и каждого, что в настоящую минуту волнует умы. Мне ответили, что, пока я пребывал на казенных хлебах, в Мадриде была введена свободная продажа любых изделий, вплоть до изделий печатных, и что я только не имею права касаться в моих статьях власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадежных корпораций, Оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, имеющих к чему-либо отношение, – обо всем же остальном я могу писать совершенно свободно под надзором двух-трех цензоров...

По свидетельству мадам Кампан, именно по поводу этого монолога Людовик и произнес свой знаменитый вердикт: "Это отвратительно. Она никогда не будет поставлена. Надо прежде разрушить Бастилию, а уж потом давать разрешение на постановку. Этот человек глумится надо всем, что должно уважать в государстве". – "Значит, она не будет исполнена?" – спросила королева. "Разумеется, нет, – ответил король. – Уж будьте благонадежны". И тем не менее "Женитьбу" сыграли прежде, чем разрушили Бастилию, и королева сыграла в отмене королевского запрета ведущую роль. Правда, Розину она так и не сыграла. Но есть еще одна странная параллель между комедией Бомарше и сюжетом, который произошел в реальности. Я имею в виду историю со злосчастным ожерельем. Не буду повторять подробности: в свое время я прочел все доступные источники, заново рассказал ее и пришел, смею думать, к нетривиальным выводам ("Бриллиантовый блеф", часть 1, часть 2). Героиня этого дела Жанна де Ламотт в сговоре с графом Калиостро одурачила кардинала Рогана: выдавая себя за фрейлину Марии-Антуанетты, она убедила его в том, что королева благосклонно относится к пылким чувствам кардинала и в знак этой благосклонности просит выкупить у ювелиров бриллиантовое ожерелье, заказанное еще покойным Людовиком XV для своей фаворитки мадам Дюбарри. Речь шла об огромной сумме, и кардинал пожелал получить хоть какое-то подтверждение слов Жанны. Тогда Жанна придумала тайное свидание кардинала с королевой в саду Версальского дворца. Роль Марии-Антуанетты исполнила молодая дама по имени Мари-Николь Легэ, действительно, несколько похожая на королеву. Свидание безлунной ночью продолжалось минуту или чуть более – "любовников" спугнули сообщники Жанны.

Но ведь это сцена в ночном парке из "Женитьбы Фигаро", мистификация с переодеванием, придуманная Фигаро, чтобы проучить любвеобильного графа!

Премьера "Женитьбы" в театре "Комеди франсэз" состоялась в апреле 1784 года, а "свидание" в версальском парке – в августе. Известно, что за несколько дней до "свидания" Жанна и Николь побывали на спектакле. К этому времени, конечно, вся афера была тщательно продумана. Но пьесу и не нужно было видеть на сцене, чтобы знать ее содержание: ее читали во всех салонах Парижа в рукописных копиях. А если предположить, что интригу задумала и осуществила сама королева (есть и такая теория), то получается, что она все же сыграла роль в постановке – если не Розины, то режиссера. Так пересеклись два измерения – реальное и порожденное фантазией Бомарше.

Вскоре наступила развязка, показанная в этом отрывке из фильма Марселя Л’Эрбье "Ожерелье королевы" (1946). Король пригласил кардинала для объяснения. "Кузен, что это за ожерелье, которое вы, как говорят, купили от имени королевы?" – спросил он. Роган оказался в ужасном положении. Королева находилась тут же. Он не мог рассказать королю об их свидании, действительном или мнимом. "Сир, – ответил он, – я был обманут, но сам никого не обманул". Он был арестован, едва покинул кабинет монарха. Кардинал Роган – Морис Эсканд, Мария-Антуанетта – Мэрион Дориан, Людовик XVI – Жан Эбе.

Вернемся к опере Корильяно – Хоффмана. Ее героям предстоит еще множество коллизий. Призрачный мир и мир драмы Бомарше будут сталкиваться с миром безжалостной реальности. Бежеарс станет вожаком разъяренной толпы, явившейся в Версаль, чтобы расправиться с королевой.

Заговор в конце концов удается: Бомарше распахивает дверь темницы, но королева отказывается бежать: "Нет, Бомарше. Все так, как должно быть". Напоследок она признается, что ее гордость держала их на расстоянии друг от друга, но его теплота растопила лед в ее сердце. "Я люблю вас..."

Королеву везут на эшафот. В этом последнем фрагменте слышно, как с глухим стуком падает нож гильотины, ликующая толпа поет "Марсельезу". Тем временем Альмавива с семейством, Фигаро и Сюзанной бежит на воздушном шаре Монгольфьеров в Лондон. А Бомарше и Мария-Антуанетта соединяются на небесах.

"Призраки Версаля" – великая опера. Она достойна стоять в одном ряду с операми Моцарта и Россини на сюжеты Бомарше.